если я умру

[Shino-forever]

В общем, не спрашивайте. Я не знаю, как это называется.

Бинуро, значит-с.

Пост заявок, значит-с.

(на самом деле можно не только бинуро, на самом деле, можно даже не только гоголя, прости господи, но как жить, жить-то как, господи.)

Во всем винить Теныча, как обычно.

1. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, около 180 слов

— Вы, значит, вот-с, — говорит Александр Христофорович и потирает руки, потирает губы тыльной стороной ладони, косится взглядом из-под светлых ресниц и как будто вот-вот дернет свою бакенбарду, разметавшуюся по щеке, будто и не причесывает их каждое утро.

— Я, значит, вот-с, — соглашается Яков Петрович и улыбается глазами, когда на губах играет не улыбка — оскал этот его, вежливо-ехидный, и Александр Христофорович только проводит языком по перед ним губам, причмокивает, глядя на него и вздыхает.

— И что же Вы, значит, — обводит он рукой всего Якова Петровича. Хочется быть вежливым, а как вежливо сказать "помнится, вы умерли пару дней назад, Яков Петрович, как-то нехорошо получается, дебет с кредитом не сходятся-с" — он не уверен.

— Так вы пустите погреться-то, Алекс-сандрХристоф-форыч, я вам все и расскажу, — улыбается глазами Яков Петрович, делает рукой в перчатке жест красивый, и у если Александра Христофоровича оставались сомнения до этого, то теперь они окрепли и кристаллизовались в воздухе. Так что он двигается от двери, пропускает, значит. И заранее вздыхает и крестится, качая головой. Этак и не такую нежить к себе домой пустишь, коли она так ручками делает. А что поделать.

2. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, часть вторая, около 300 слов)

Самовар смотрит на Александра Христофоровича своим блестящим боком, отражается в нем другой Александр Христофорович, чуть выгнутый, подстать блестящему боку, и хочется и тому, и этому Александру Христофоровичу пить далеко не чай.

Еще на Александра Христофоровича смотрит Гуро, Яков Петрович, и у него в блестящих глазах тоже отражается Александр Христофорович, и тот Александр Христофорович тоже хочет пить далеко не чай.

Чашечка опускается на блюдце почти с боем.

Гуро, Яков Петрович, улыбается, с-собака.

— Ну так, — начинает Александр Христофорович, кашляет, чешет себя за бакенбарду и остро чувствует, что нет треуголки на голове, а очень надо. — Вот чай. Вот хата. С вас рассказ.

Рассказ, значит. Повесть, с-собака.

Если принюхаться, Александру Христофоровичу чудится запах гари, как с того пожара, на котором, значит, Гуро, Яков Петрович, почил с миром в аду огня.

Яков Петрович кивает ему, отпивает снова из чашки своей — и только после этого начинает снимать перчатки. Как этот щеголь вообще в них к кружке дотронулся — Александр Христофорович не думает. Это как же надо после смерти околеть да задубеть, чтобы так этикет себя попрать заставить.

Он, в общем-то, не уверен, насчет "после смерти". Он, конечно, видел труп того Гуро, Якова Петровича, ну так то и сымитирвать можно. Сердца-то у этого щеголя все равно нет.

— Вы, — говорит Гуро, Яков Петрович, и Александр Христофорович смотрит в самовар, как выгибаются перчатки и руки Якова Петровича, пока он снимает перчатки — не на самого же Якова Петровича смотреть. — Вы, — говорит, значит, — не торопитесь, мы, чай, не на допросе с вами, Алекс-сандрХристоф-форыч. Поесть бы, а там за ужином...

И кладет перчатки на стол рядом с самоваром. Александр Христофорович смотрит на них почти несчастно, еще несчастнее — на аккуратный маникюр.

И проклинает свою жизнь.

3. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, около 370 слов, кусочек третий

Да чтоб ты так ел, когда только приехал, думает Александр Христофорович зло, откушали-с, когда хлебом солью встречали. Да чтоб ты подавился, с-сударь, с-собака, думает он, пока Яков Петрович Гуро размеренно режет и жует своего кролика, которого Александр Христофорович не был уверен, откуда достали.

Яков Петрович отправляет кусочек кролика в рот, жует с удовольствием, кивает одобрительно, закусывает потом — огурчиком, малосольным, издает ртом те звуки, которые неприлично издавать в приличном обществе, кивает еще одобрительнее.

Александру Христофоровичу все еще мучительно хочется, чтобы он поперхнулся хотя бы, с-собака, но только кивает, прикрывая глаза. Тяжело.

— Так что же, — начинает он в третий раз, заранее пытаясь просчитать: что теперь скажет Яков Петрович. "Ну что же мы разговаривать будем, не выспавшись? Так где мне лечь, Алекс-сандрХристоф-форыч, куда положите почевать?" — он слышит это так хорошо, что глаз начинает нервно подергивать, никакому Якову Петровичу не надо лично ничего произносить. Тяжело.

— Так что же, — говорит он снова аккуратно, — с чем пожаловали-то, Яков Петрович? Какое волшебство подняло вас из пепла, али вас уже и огонь не берет, по работе привыкли, что все горит?

Яков Петрович довольно щурится, хмыкает, протирает рот салфеткой, откидываясь на своем стуле.

— Ну-с, — говорит он наконец, и Александр Христофорович ждет, ждет почти с нетерпением, почти видит — как выставляет в ночь наглеца, — понимаете, вы только в обморок не падайте, чай не барышня, хорошо? Лет двести назад было сложнее прятаться и в огонь сигать, а сейчас — как-то вот уже и попривык. Удобно даже бывает, по работе-то. Сами понимаете.

"Вон" оседает на языке Александра Христофоровича, и он сидит на своем стуле как настоящий дурак.

— Понимаю, — зачем-то говорит он и чешет щеку. — Как же не понять.

Потом думает запоздало: а он даже не иронизирует почти. Неужели настолько устал и полумертв? Редкость, думает Александр Христофорович, и брови изгибаются, дрожат секунду, пока он смотрит на Якова Петровича, а в груди нервно екает от острой жалости. А он — вон, вон...

— Ну, ну, — мягко улыбается Яков Петрович и тянется похлопать его по руке. — Что ж вы так, Алекс-сандрХристоф-форыч. Обещаю, что я не та нежить, каковая у нас тут водится и всех без разбору ест. Хотите, перекрещусь?

Александр Христофорович только машет рукой, жмурясь, и запах гари перестает ему чудиться. Чего уж теперь.

!NEW

4. (АХ | ЯП, издевательства над бинхом, вам все показалось, часть четвертая, около 600 слов)

Яков Петрович Гуро ходит по комнатке, осматривает ее, почти принюхивается, потом выглядывает на балкончик. С того видно-то, улицу, в одну да другую сторону, пыль, куда-то вдаль, может, немного Диканьки.

Александр Христофорович стоит, скрестив руки, посреди комнаты, смотрит на него, следит за каждым жестом, буравит взглядом. Якову Петровичу, кажется, все равно. Смотри на него, не смотри.

— Значит, так, — говорит Гуро, оборачивается к нему, подмигивает зачем-то, и Александр Христофорович поджимает губы, отводит взгляд, как будто не видел такого непотребства. — Сюда пустите жить, Алекс-сандрХристофорыч, али все-таки есть у вас тут потайная комнатка какая, вы же нас квартировать собирались, м?

— Это в пристройке, — бросает Бинх, слишком резко для такого простого вопроса, но мягче сейчас он быть не может. — Первый этаж. Вас там найти — раз плюнуть.

А может, думает он несчастно, лучше б и найти. А то привел нечисть к себе в дом, позволил зайти, располагает у себя. Это сейчас то Яков Петрович Гуро, ежели это он, а обернется вот, стоит Александру Христофоровичу встать спиной, в демона какого. И не будет Александра Христофоровича, как пить дать не будет.

Александр Христофорович всерьез рассматривает такую возможность, перекатывает ее в своей несчастной неспавшей голове, думает краем сознания: может, и к лучшему. Всяко лучше, чем в Диканьке век коротать да всяких всадников ловить, покуда все считают, что то нечисть. Александр Христофорович в нечисть не верит. Не верил — в этот вечер с этим стало тяжелее. Видел же останки, как есть Гуро, а вон смотри — расхаживает, как у себя дома.

Гуро кивает ему, выходит на балкончик, покачивается с носка на пятку, довольно улыбаясь. Ночь, Диканька спит, даже собаки притихли, зачарованные полной луной.

— Это правильно, — соглашается Яков Петрович, — тогда здесь. А сами, значит, в пристройку? — интересуется он, оборачивается, присаживается на балконную перекладину резную.

Александр Христофорович даже смирился, стоит, не смотрит, вздыхает тяжело.

— Вызовет вопросы, — говорит он наконец.

Яков Петрович хохочет коротко, закинув голову, и Александр Христофорович невольно бросает на него взгляд, следит, как изгибается шея, как морочит ему голову чужой смех. Дело ли, сколько же теперь лет надо, АлександрХристофорыч, чтобы перестало вести, чтобы жить начал нормально?

— Правильно, — соглашается Яков Петрович. — Правильно, Сашенька. Уж что-что, а скрываться ты умеешь.

Александр Христофорович идет красными пятнами по белой коже, сцеживает вздох сквозь зубы.

— Я бы попросил, Яков Петрович...

Гуро машет ему рукой, улыбается мягонько, голову к плечу прислоняет, словно любуясь.

— Не заводитесь вы так, голубчик, вас же с ума свести, дело пяти минут. Поберегите себя хотя бы в Диканьке. Значит, — продолжает он, пока Александр Христофорович не успевает ничего сказать, — жить будем вместе. Разместимся как-нибудь, пожалуй, и не в таких условиях выживали-с.

Он причмокивает губами, совсем как живой, оглядывается снова, заходит обратно в комнату. Александр Христофорович следит снова, словно тот может нарушить тонкие материи комнаты какие, так чужеродно тот выглядит.

— А вещички мои, АлександрХристофорыч, вы успели-с, в Петербург? Или еще могу их застать?

Александр Христофорович вздыхает тяжело. Только вот утром же все отправлял. Это что же теперь — депешу писать, возвращать все обратно? Нехорошо. Вопросы начнутся. Подозрения какие, каких Александр Христофорович даже придумать сам не сможет.

— Уехали-с, — докладывает он.

— Ну и бог с ними, — говорит Яков Петрович, отвечая себе на вопрос. — Все уехали? Сундучок никакой не находили-с, Александр Христофорович?

Ради этого, с-собака, даже имя не исковеркал, думает Александр Христофорович, почти всерьез рассматривая и возможность выставить Гуро восвояси, как про вещи свои заговорил — что-то важное, значит, в этих вещах. Нужно.

— Ничего не находили-с, — говорит он, поджимая губы. — Все, что было, все отправили родне.

Яков Петрович смотрит на него, прямиком в душу, потом кивает.

— Ну, — говорит он мягко, — ничего. Придумаю что-нибудь. Благодарствую, Александр Христофорович, за службу и скорость.

Александр Христофорович все-таки скрежещет зубами.

5. (АХ | ЯП, вам все показалось, под 900 слов)

— И как? — спрашивает осторожно Александр Христофорович, и сам чурается своего вопроса, знает уже — виноват, не сдержался.

Яков Петрович смотрит на него долго, как будто даже вперед наклоняется, и хочется Александру Христофоровичу креститься и вспомнить — где чеснок в этом доме.

— Что, — спрашивает Яков Петрович, — как? Вы, Алекс-сандрХристофорыч, развейте мысль, пожалуйста. Чай, не Гоголь какой, — улыбается он, и морщинки у глаз расходятся в стороны, и Александр Христофорович все еще готов креститься — только теперь от них. А впрочем, какая разница — от чего?

Александр Христофорович пожимает плечами, дергает плечами нервно, потом смотрит на Якова Петровича искоса, вздыхает протяжно. Так и знал — держаться надо было лучше. Некрасиво теперь как-то. Кто ж такие вопросы на ночь глядя-то задает. Пусть и держался три дня — ну и что же теперь. И правда — чай, не Гоголь какой.

— Как, — наконец говорит он, подбирает слова, — быть. Как вы, Яков Петрович.

— Как дошел до жизни такой, значит-с? — спрашивает его Яков Петрович, улыбается, склоняет голову в бок, садится удобнее, даже бумаги перед собой — отодвигает. Ждал вопроса. — Ну как, как, дойти-то дело нехитрое, выбраться обратно, в люди, значит-с, уже сложнее, конечно.

— Смеетесь все, — говорит Александр Христофорович, порывается уйти.

— Смеюсь, — соглашается Яков Петрович и смотрит в окно: там темень, глаз выколи. — А что остается-то, Александр Христофорович?

И правда, думает Александр Христофорович.

— Вот Гоголя взять, — продолжает мысль Яков Петрович, смотрит мечтательно за окно, — нервический молодой человек, нервный, сразу видно — бери да в работу. Тонкие материи не он видит, а они его. Удобно очень. У меня уже, поверьте мне, глаз наметанный, вы его слушайте, он дело будет говорить. Особливо, — ухмыляется Яков Петрович, — ежели не спрашивает его никто. На ус-то мотайте.

Тонкие материи, значит-с, мотайте, значит-с, сердито думает Александр Христофорович. И мотает, конечно, хочется ему того или нет. За окном — тоска, за полночь уже, и чего, хочется спросить, не спится?

Ни ему, ни с-собаке этой приблудной.

— Так что же, — говорит он, — Яков Петрович, у вас там — иерархия какая? Свой свояка?

На этом Яков Петрович аж откладывает карандаш и складывает руки замочком, опирается подбородком на него, смотрит пристально. Александру Христофоровичу сбежать бы, да куда — и дом его, и спальня — тоже его.

— Да где там, — серьезно почти говорит Яков Петрович, — иерархия, скажите тоже, Алекс-сандрХристоф-форыч, смех один. Те же люди, пусть бы уже и не люди. Приходил, значит, ко мне, еще по молодости, лет ста не прошло, значит, как я — на свет иной отошел, значит, — приходит один, глаза на выкате, кишки наружу, шепелявит что-то. Я, говорит, знакомиться, я, говорит, провожу. Покажу, значит, мир новый. А я ему — верите, АлександрХристофорыч, — в глаза-то его, в бельмы, значит, навыкате, смотрю, и говорю ему — никуда я с вами, гражданин хороший, не пойду. Вы мне чин-то свой предъявите, будьте добры. А там уж подумаем, давайте-ка по-людски как-то, да?

— Ага, — говорит Александр Христофорович, аж садится на кровать заправленную. — А он?

— А он, значит, бельмы на меня вытаращил, говорит, нет чинов, одурели, что ли, совсем, Яков Петрович, Яшенька, значит, говорит, окосели. Кто ж у черта за пазухой — по чинам-то.

— А где ж еще, — вырывается у Александра Христофоровича.

Яков Петрович смеется, расплетает пальцы, качается на ножках стула, крутя в пальцах карандаш.

— Вот я ему тоже самое говорю, АлександрХристофорыч, как вы хорошо с языка-то сняли. А он мне в ответ — смеяться давай, звать давай дальше. Но я кремень — молодой же, глупый, — говорю, значит, никуда с вами, дорогой мой, не пойду, покуда чин не назовете, да не представитесь. Это я еще со всякими не шастал, значит, в ночь-то.

— А-а-а, — говорит Александр Христофорович. — И больше не приходили?

— Да видать чина-то и не было, может, с тех веков, когда Рассея-матушка дикой была, без чинов, — цокает языком Яков Петрович, и Александр Христофорович тоже издает смешок, а потом трет неловко подбородок, думая, что бы еще такого сказать. Смех один, и правда ведь. — А вы же что, — говорит ему Яков Петрович, пока занавеска качается. — Поверили мне сейчас?

Александр Христофорович мнется, пока Яков Петрович начинает смеяться, громко, заливисто, редко так делает, при Александре Христофоровиче — и делал, наверное, раз если только. И злость берет, накатывает, и дышать почти невозможно — это он, значит, с-собака, шутить изволил? Ему тут, значит, вопросы серьезные задают — а он шутить-с изволили?

Смех стихает быстро, резко, стоит Александру Христофоровичу подняться да попытаться выйти из спальни.

— Да куда же вы, — досадливо говорит Яков Петрович, хватает его за руку, как будто может себе позволить, и Александр Христофорович даже не стряхивает. — Шуток не понимаете совсем, ну куда годится в вашем-то звании. Чай не упырь тот, ну же.

— Так упырь-то был? — сверлит его взглядом Александр Христофорович.

— Был упырь, куда без упыря-то... Да куда вы, резвый! Алекс-сандрХристофорыч, ну, садитесь обратно, дело обсуждать будем. Упырь был, и кишки наружу были. Вот разговор выдумал, клянусь, похвастаться, — досадливо продолжает Яков Петрович. — Говорю же, молодой был, на язык еще — не остер. Э-э-эх, а сейчас бы сказал ему, сказал.

Александр Христофорович недовольно пыхтит и стряхивает с себя чужую руку.