[Shino-forever]

Кто-то с головой упал в Моцарта, этот кто-то я.

У меня где-то уже были драбблы по этому всему делу, но там наверняка все оформлено не так и не туда, и было вечность назад, так что похуй пляшем.

Опера, исторический фандом, все такое. Стандартно не вычитано, потому что зачем.

1. Сальери, Розенберг, ~370 слов.

Перо в руке замерло, и Сальери поднялся со стула, чтобы сделать круг по комнате.

— Что не так, герр Сальери? — вопросил у него Розенберг, и Сальери заложил руки за спину, мрачно на него посмотрев из-под челки.

— Я не могу писать, — проговорил он спокойно, хотя внутри у него все кричало и билось в агонии. — Вряд ли это ваше дело.

— Ммм, — сказал ему Розеберг и подбежал, перебирая своими маленькими тощими ножками в его сторону. Сальери передернул плечами и отошел к окну.

Солнце било в окно за окном, и где-то там шел по своим делам Моцарт. Сальери как раз писал письмо прошения, чтобы его концерт включили в общее представление благотворительным вечером на следующей неделе. Дела у Моцартов были плохи, и Сальери думал таким образом напомнить обществу о Моцарте.

Моцарт наверняка закатит ему истерику, отчего это благотворительный концерт, а не оплачиваемый...

Солнце било в глаза.

— Ах, мой дорогой, о чем вы думаете? Зачем! Антонио, как вам последняя выходка вашего милого герра Бетховена? Он снова назвал всех "свиньями", ну разве же это нормально? А Касти? Вы слышали, как...

Сальери снова передернул плечами, когда его плеча коснулись.

— Слышал. Разберемся.

— А слышали ли...

— Слышал.

Сальери взял руку Розенберга и с силой с себя убрал. Его сейчас не волновал Касти или Бетховен, это никак не могло унять его сердце, его душу сейчас, и все это было... было мелко, совершенно неважно, и Сальери пытался в своей голове, честно пытался сделать все эти дрязги, брызги важными, но...

— О чем вы думаете, мой дорогой?

Розенберг тоже выглянул в окно, сунул свой нос, как будто там было что-то интересно.

— О работе. Вам нечем заняться? — повернулся к нему Сальери, и Розенберг передернулся уже сам, заглянув в его глаза. Он отступил на шаг, и Сальери вздохнул и снова уставился в окно.

— Обращайтесь, если вам нужно помочь, — поклонился ему Розенберг и притопнул ногой и тростью, после чего удалился из кабинета.

Сальери не видел этого, глядя задумчиво в выглядывающий из кабинета парк. На зеленой траве бегали какие-то девушки, мелькая светлыми платьями, и, возможно, где-то рядом с ними был и Моцарт, и Сальери достаточно было представлять, что он с ними, Моцарт с ними, чтобы сердце Сальери сжималось.

Солнце правда било в глаза.

2. Сальери, Розенберг, Вольфганг, модерн!ау, ~700 слов, вычитыватьзачем.

"Мне снилось, что я был симом и сгорел в пожаре на кухне, который сам же и устроил".

Примерно так выглядела смска, которую Антонио Сальери отправлял Вольфгангу Амадею Моцарту посередине скучного совещания, на котором среди прочих сидели люди из министерства культуры, а один из его ассистентов рассказывал у белой доски, потрясая диаграммами, как они справляются с реализацией бюджетных денег. Антонио сидел, закинув ногу на ногу, рядом, и лениво иногда поглядывал на ассистента, кивая ему, мол, молодец, продолжай, я бы не сказал лучше.

Реализация бюджета была ничем не интересной, никак не интереснее телефона, в который он уткнулся, и едва ли чем-то отличалась от большинства собраний, которые устраивались ради министерских людей, которым были важны цифры, счета и деньги, отданные их студии.

Каждый раз было одно и то же: вы не справляетесь, вы проебали деньги, да кто вам дал вообще делать этот благотворительный концерт, если можно было вложить полученную сумму в... Скучно, много, однообразно, бессмысленно.

Он снова покивал ассистенту, пока тот не начал сбиваться, вздохнул и начал писать дальше.

"Это была квартира, и мы жили там вдвоем. И у нас уже начинались отношения. А потом я получил повышение и сгорел на кухне, пока готовил завтрак. Потому что мы забыли купить в квартиру пожарку".

Он не был уверен, зачем набирал это Вольфгангу, но это было всяко интереснее, чем слушать про цифры и евро, которые он сам же и сводил пару недель до этого. Он мог бы встать ночью и сказать с точностью до центов, куда пошли какие средства. Он мог бы это записать, пропеть и, возможно, даже сплясать. Если Розенбергу нужны цифры — вот цифры. Если Розенбергу нужны рейтинги — вот рейтинги. Если Розенбергу нужны факты — вот факты. Только фильмы, для которых они пишут музыку — все еще полное дерьмо, а вот благотворительный концерт прошел не только крайне удачно и помог сделать несколько десятков операций, но и позволил паре приглашенных артистов поехать на международный конкурс. Чем этот результат — хуже в долгой перспективе, чем конкретные суммы прямо сейчас? Как будто министерство могло предложить варианты лучше. А если и могло — как будто предложило.

Розенберг сидел тут же: подперев кулаком щеку, он сидел напротив в своих очках с толстыми стеклами, которые скорее напоминали пенсне, и кивал размеренно, усыпленный рассказом. Сальери ухмыльнулся краем губ и снова погрузился в телефон. Уж лучше общаться с частными спонсорами. Их хотя бы правда интересует судьба студии и своих вложений.

"Симс", — пришел ему ответ в сообщения фейсбука. Окошечко всплыло на экране, стоило Антонио его свернуть. "Симс. Тебе снились симс".

"да".

"да ты полная задница, Тонио, ты даже не играешь в них по-настоящему"

"да"

Антонио ухмыльнулся шире, поднял взгляд на Розенберга. Тот клевал припудренным носом.

"Еще я их снова установил. Нет, это не приглашение заскочить на чай. Да, ты будешь мудаком, если не приедешь".

Когда он начал позволять себе так общаться с Моцартом? В какой момент их общение перешло ту грань, когда Сальери мог едва дышать, стоило ему получить небольшое сообщение от Моцарта? Он до сих пор замирал иногда, не веря себе, но — становилось легче, проще, и он мог набрать своими пальцами так, чтобы те не дрожали: "мне снилось, что у нас были отношения". Да, не у самих их, а у персонажей игры, да, вот так тупо, да, основная мысль была не в этом... Но все-таки?

"ты будешь дома в 11?"

Розенберг зевал, сводил брови вместе, чтобы не уснуть, думал о чем-то своем. Антонио поднял руку, чтобы вставить пару уточняющих фраз в речь ассистента, и Розенберг проснулся, подскочил на месте, широко распахивая сонные глаза.

"нет, но ты едь. как раз к полуночи появишься"

"иди в жопу"

"ты снова вынуждаешь меня тупо шутить"

"нет"

"да"

"в жопу иди да. к полуночи и с тортом"

"еще цветы не забудь, куда без них"

Сальери окинул взглядом комнату для совещаний. Доклад завершался, впереди еще были личные разговоры, дела бизнеса, попытка согласовать бюджет на следующий квартал... Розенберг снова засыпал, старый несчастный человек.

"еще раз про них пошутишь — привезу."

"а кто сказал что я шучу"

Сальери закрыл телефон и поднялся с места, как раз когда на доске оказался последний график. Самый итог должен был рассказывать лично он: тут вопрос скорее стоял личного обаяния и правильной подачи, чем конкретных цифр — если они хотят получить сумму побольше той, что была у них на прошлом согласовании. И если они хотят меньше черной работы — тоже.

Важным, правда, все равно было не это. А кто сказал, что он шутит?

3. Иосиф | Антонио, около 500 слов, приставания к императору, Антонио шестнадцать годиков, модерн!ау с империей, не вычитано

Глаза Сальери смеются, но он продолжает.

— Хотите, — говорит он, перебегая дорогу Иосифу и останавливается, и Иосифу тоже приходится остановиться, — хотите я напишу для вас песню. Я могу.

— Песню, — повторяет Иосиф неуверенно, и Сальери широко улыбается: он даже не уверен, от того, что взгляд у Иосифа — словно бы шестнадцать Иосифу, а не Сальери, или от того, что нервничает так ужасно, что ни за что сейчас не возьмет Иосифа за руку, если потребуется — потому что тот поймет, как потеют у него ладони в эту секунду. Но он нагло улыбается, и Иосиф блуждает взглядом по его лицу, и Сальери на пробу прикусывает губу, следит — куда пойдет взгляд Иосифа.

— Песню, — повторяет он. — Я же музыкант. Певец. Все такое. Но я хочу, чтобы вы ее приняли, поэтому мне нужно ваше согласие, Ваше Величество.

— Ах, — произносит Иосиф на последнем издыхании, и Сальери считает это своей маленькой победой. — Ну коли певец...

Сальери смеется и зарывается ладонью в длинные волосы.

— Тогда следующий выбор, — говорит он. — Вы хотите, чтобы я ее исполнял публично — или нет?

Иосиф словно чувствует, что это вопрос с подвохом. Он прячет руки в карманах салатовых брюк, смотрит себе под ноги.

— Ну? — торопит Сальери, пока у него не прошел запал, пока ему не слишком страшно, так, что проще убежать прямо сейчас. Он стоит и пытает Его Величество всей империи, зажав его в коридоре дворца. Стоит в какой-то невнятной футболке и джинсах, пока Иосиф — весь расфуфыренный, словно салатовый павлин — стоит напротив него и жмется как девка на выданьи. Краснеет. Сальери точно видит, что краснеет.

— И что же будет зависеть от этого моего выбора? — наконец спрашивает Иосиф осторожно.

— Будет она приличной или нет, — улыбается Сальери еще шире, словно это самая смешная шутка, которая была в его жизни, и Иосиф правда смеется, фыркает нелепо, краснеет сильнее, машет ладонями.

— Приличную, приличную, Антонио!

Сальери церемонно кланяется ему, улыбается широко, ловит его руку, целует. Церемонно. Совершенно не для того, чтобы забраться пальцами под манжету рубашку и провести по хрупкому запястью с синими, очень яркими жилками. Иосиф смотрит на него как кролик на удава, и у Сальери дрожат ноги, он готов все-таки сбежать, но руки уже перестали потеть, теперь они ужасно сухие, так же как сухо у него во рту, и он улыбается бешено, нелепо, распираемый счастьем, и своей смекалкой, и своей наглостью.

— Меня пригласили на следующий концерт, — говорит он заговорчески. — Как исполнителя. Настоящего.

Иосиф тихо охает, как-то тонко, и Сальери хочется взлететь до небес. Он отпускает руку Его Величества, снова делает поклон и убегает, вприпрыжку, маша ему рукой на прощание.

— Вы очень милы! — кричит он издалека коридора и смеется, исчезая за углом. Сердце колотится так, словно он пробежал стометровку. Но Иосиф точно смотрел ему на губы, в этом он теперь уверен. Смотрел!

4. Тонио Сальери | Флориан Гассман, модерн!АУ, G, Тонио шестнадцать годиков, ~600 слов.

— Я не пойду никуда учиться, — говорит Тонио устало и раздраженно, и Гассман вздыхает, смотрит на него внимательно, и Тонио последний раз помнил, чтобы так на него смотрели — уже много лет назад, когда была жива мама, потому что только мама так и смотрела — внимательно, не осуждающе, просто, просто пережидая, пока он начнет думать головой, а не своим раздражением и упрямством.

Тонио почти нехорошо от этой мысли, от этой ассоциации, от того, как Гассман — ты можешь звать меня Флориан, если хочешь — смотрит.

— Зачем мне? — пожимает он плечами, объясняет, как дурачку. — Я уже пропустил год, если нужно было куда-то идти учиться. У меня все равно не получится. Я не то чтобы... хорош. В этом всем.

Они сидят в квартире Гассмана на диване, и Тонио чувствует себя так, словно зашел в гости к дяде, который предлагает конфетку, а потом увозит тебя на своей машине. Его достаточно запугивали такими дядями в детстве. В Леньяго, конечно, всегда все были на виду, на перечет, но он выбирался с Франческо в большие города, так что...

— С чего ты взял? — спрашивает мягко Гассман. Флориан.

— Меня из двух школ выгнали за неуспеваемость, — весело сообщает Тонио, смотрит нагло, чувствуя, как раздражение подкатывает к горлу, как хочется — то ли взорваться, то ли плакать. Почему, почему, почему они снова об этом говорят? Почему тот спрашивает? Зачем ему вообще — помогать Тонио? — Догадайтесь, почему.

Как его все бесит, господь. Зачем Гассману нужно, почему он не может просто отстать от него, оставить его в покое...

— Ты же хочешь петь, да? — спрашивает Гассман после короткого молчания.

Тонио отбивает ногой какой-то тупой рваный ритм. Это не к добру, он не хочет выдавать своих эмоций, но он не может перестать двигать ногой. Хочет ли он петь? Да. И что? Как будто это важно. Как будто так важно, чего хочет Тонио. Тонио хочет живую маму. Тонио хочет живого отца и домой. Тонио хочет в Леньяго, хочет сбегать на концерты Франческо, хочет сидеть с младшими сестрами и братьями, хочет тусить со своими друзьями. Тонио много чего хочет, Тонио хочет, чтобы все было хорошо и как раньше.

— Ну.

— Для этого нужно образование, — подталкивает его Гассман на шаг вперед.

Тонио складывает руки на груди, откидывается на диване и смотрит упрямо, как осел, прямо на Гассмана. Так же внимательно. Ну. Кто кого пересмотрит.

— Да ну.

— А что? — улыбается Гассман. — Хочешь сказать — выходишь и поешь?

Тонио моргает. То есть он серьезно? То есть Гассман серьезно предлагает ему петь, петь вот прямо как — петь? На сцене типа. Как профессия типа?

— Ну, — говорит он менее уверенно. Он правда никогда не задумывался. Он знал, как на сцену выходил Франческо, как он сам пел — ты попадаешь в воскресную школу, потом как-то складывается (Франческо) или не складывается (Тонио), что тебя замечают, и вот ты уже выступаешь в клубах в Венеции. Разве для этого нужно что-то еще делать? — Разве нет?

Гассман треплет его по колену, улыбается. Тонио не нравится, как он улыбается, но он сам в ответ раздвигает неуверенно губы, надеясь, что так пройдет раздражение. Раздражение не проходит.

— Давай начнем так тогда. Ты кого любишь слушать?

Тонио скрипит зубами, но прислушивается. Сейчас ему будут навешать лапшу на уши, так? Про важность образования, про важность всех этих школ, колледжей, куда там собирался его отправлять отец с матерью, пока еще были живы? Куда там грозились его сдать Мочениго, когда он жил у них?

— Леопольд Моцарт, — выдает он первое имя, какое приходит ему в голову.

— Знаешь, как он учился? — начинает Гассман, и Тонио со вздохом подтягивает колени к груди. Это хотя бы интересно послушать.

5. Иосиф двадцать пять годиков, Тонио шестнадцать годиков, джен, модерн!ау, не вычитано, ~ 800 слов

Магазин был — белым, с коричневыми вставками дерева, натурального дерева, и в нем были мягкие белые диванчики, и стояли несколько продавщиц, и один охранник у входа, и вешалок было — ужасно мало, по краям стен, совершенно не то же самое, что Тонио привык видеть в масс-маркете.

Он неуверенно посмотрел на Иосифа, и тот улыбнулся ему мягко, и Тонио попытался не залиться краской, поэтому вбил руки в карманы и насупленно уставился себе под ноги, разглядывая кроссовки, которые совершенно не неподходили — ни к этому начищенному светлому полу, складывающему светлое дерево в ровные елочки, ни к этим стенам, ни даже к лакированным светлым ботинкам Иосифа с ровной шнуровкой, и Тонио было стыдно здесь находиться, неловко, и смотреть в пол не помогало, и рука на плече — не помогала, и можно, можно было просто уйти отсюда, сбежать, никогда не появляться на глаза Иосифу, и этим продавщицам с мягкими улыбками, и даже этому охраннику?

— Выбирай, — произнес Иосиф, подталкивая его вперед, и Тонио сделал неуверенный шаг, путаясь в ногах.

Что он здесь делал, как он здесь оказался? Ах да, он приехал на лимузине Иосифа, и сидел на светлом кожанном диванчике в этом лимузине и чувствовал себя совершенно не подходящим ни к лимузину, ни к Иосифу, и...

Он покосился на Иосифа, робко выглядывая из-под упавшей на глаза челки, сделал шаг вперед, потом еще один — точно можно? это не шутка? нет, то есть, это не могла быть шутка — это император Иосиф, соправитель своей матушки Марии Терезии, которого Тонио раньше видел по телевизору, и матушку его видел по телевизору, и...

И, кажется, сейчас было не время, чтобы думать. Думать не помогало ни капли.

Он подошел к вешалке, там висели монохромные майки и футболки, черные и белые, и Тонио казалось, что он заворожен просто этим. Интересно, это можно трогать?

Он покосился на продавщиц, но те стояли там же, где до этого, и охранник стоял там же, где до этого, и двигались — только он и Иосиф. И Иосиф снова стоял рядом с ним, перебирал рассеянно вешалки, и Тонио тоже к ним прикоснулся, и замер, завороженный.

— Что? — улыбнулся Иосиф и подмигнул ему, и Тонио залился краской, спрятал взгляд снова, замерев. — Приятно на ощупь, а?

Тонио сделал глубокий вдох, кивнул медленно. Люди это носят? То есть, постоянно? Вот эти ткани? Он такое качество не видел... никогда?

— Выбирай, — повторил Иосиф, и Тонио снова вернулся к вешалкам, чувствуя себя так, словно ему нельзя это трогать, он испачкает эти вещи просто тем, что прикасается к ним.

— Зачем мне... — попытался начать он, но голос задрожал от волнения, и Тонио замолчал. Попытался снова. — Зачем Вы...

— Мы на "ты", помнишь? — поправил его Иосиф с улыбкой, и Тонио захотелось спрятаться за этими вешалками, уткнуться в эту ткань и никогда, никогда-никогда-никогда не поднимать головы. Краска снова бросилась в лицо. Император предлагает ему быть на ты. Император напоминает ему, что они на ты. Император привел его в магазин с одеждой и предлагает — выбирать себе что-то. Да откуда у него столько денег, он никогда не сможет себе купить что-то такое, это всего лишь майка, черная майка, а стоит — как крыло от самолета... Это вообще законно — продавать вещи по такой цене?

Но какая ткань... Тонио замер, щупая ткань, замирая от этого тоже, наслаждаясь тем, что было под пальцами. Можно? Ему можно будет потом это носить?

— Я не буду это носить, — попытался Тонио несчастным голосом, попытался спрятаться за челкой, и Иосиф на это — только посмотрел на него пристальнее, озабоченно нахмурился.

— Не нравится? Можем заглянуть в другой, — сказал он, и Тонио захотелось заплакать.

— Нет-нет, я просто... я не видел такого... Мне точно можно?..

От вопроса стало еще более неловко, и Иосиф — засмеялся, снова похлопал его по плечу своей мягкой ладонью, и Тонио замер, не шевелясь, глядя на эту руку.

— Можно, — произнес Иосиф. — Это подарок. Я же обещал, помнишь?

Тонио замотал головой, попытался вспомнить, как дышать.

— Я не приму, я не
смогу, я такое, ну, не... — забормотал он, чувствуя, как пунцовеет окончательно, но продолжает трогать эти ткани, и представлял, как смотрят продавщицы и смеются над ним.

Иосиф потрепал его по плечу, по щеке, и Тонио вдрогнул, не уверенный, жест это насмешки или императорской милости. Рука была такой мягкой...

— Я обещал Флориану, Антонио, — сообщил ему Иосиф с мягким смешком, большим пальцем трогая его щеку, ведя сверху вниз, и Тонио пригвоздило к месту, заставляя забыть, как дышать, — так что не стесняйся.

Он снова медленно кивнул.

Кажется, нужно слушаться, когда тебе что-то говорит император, да?.. Особенно тот, который недавно предложил тебе перейти на ты.

Тонио казалось, что он сейчас умрет, или уже умер — и белые стены и светлый пол только подтверждали, но Тонио не мог даже попытаться сыграть на наглости — он едва чувствовал тело.

Иосиф снова рассмеялся мягко, отнял руку — и принялся решительно перебирать вешалки, прикладывая наконец одну к Тонио.

— Не отвертишься, — снова подмигнул ему Иосиф, и Тонио решил, что он готов сгорать от стыда, если Иосиф будет так ему подмигивать, а одежда — быть такой приятной на ощупь.

Ему же точно можно будет потом это носить, да?...

6. Тонио шестнадцать годиков, модерн ау, невычитано МНЕ НАКОНЕЦ-ТО НРАВИТСЯ ТО ЧТО Я НАПИСАЛ, около 900 слов
варнинги: ментальные проблемы, может быть тревожным описание деталей организма человека

— Я скучаю по Франческо, — говорит Тонио, и ему странно слышать звук своего голоса. Голос все еще ломается — не так, как это было год назад, но он все еще высокий, все еще — взяли бы в церковный хор, если бы не петухи.

Он говорит это зеркалу перед собой, сидит, сложив руки на коленях в опрятных новых джинсах, на нем футболка — приятная к телу, приятнее чем все то, что он пытался покупать, пока жил в Леньяго, и не рубашка, в которые его пытались запихать Мочениго, и это тоже приятно — как-то само по себе.

Он сидит в своей комнате — и наверное впервые за несколько месяцев в этом доме — чувствует себя так, словно это его комната и его дом. Он помнит, что Гассман — сам снимает, это знание, которое иногда оседает в его голове, и поднимается волна паники: а если их выгонят? а если они не найдут другого жилья? а что сделает Гассман — Флориан — папа — если он окажется обузой? Гассман снимает жилье — это кажется Тонио почти невероятным, невозможным — кто в Леньяго снимает? Снимают жилье студенты — которые едут из Леньяго в Венецию или в ту же Вену, снимают... не взрослые люди, которые общаются с самими императорами, окей?

Тонио покачивается, растирает запястья, трогает место рядом с выпирающей косточкой, чувствует мягкую кожу, на которой поверх кости — мясо, волокна, жир, кожа — его завораживает эта мысль, хочется снять с себя все по кусочкам, посмотреть, что будет, если эти запястья станут еще уже — он помнил, что у него в детстве были пухлые руки, и сейчас смотреть на себя странно, все вытягивается, становится узким, волосы эти... Тонио понимает, что это позволит — позволило бы, будь он дома, дома, в Леньяго, не дома — здесь, в Вене — почувствовать себя взрослым, важным, принятым в компанию окончательно. Нормальное сформированное тело, не тело подростка, когда ты тянешься за друзьями старших братьев и за ними самими.

Но здесь, сейчас, он сидит один в комнате на съемной квартире человека, который общается с императором, который забрал его — почти выменял у Мочениго, — и его не отпустили гулять. Эта мысль кажется дикой. Его не отпустили гулять. Тонио царапает запястья, думает о том, что будет, если они станут еще тоньше, думает о том, что такого дерьма в его жизни не случалось, наверное, лет с шести.

В шесть лет тебя не отпускает гулять мама, в шестнадцать — Флориан Леопольд Гассман, который считает, что ему виднее, где тебе быть в десять вечера в Вене. В "новом для тебя городе, Антонио, это опасно". Тонио хочется смеяться или — ругаться, — но он опускает взгляд, сцепляет пальцы на руках и кивает, признавая — да, опасно, да, он никуда не пойдет.

Хочется вылезти в окно. Хотя бы — хотя бы спуститься вниз, чтобы покурить. Тонио так и не смог признаться Гассману, что он курит. Какое ему дело, что Гассман подумает? Он скрывал это разве что от отца. Но Гассман — не отец. Не отец. У него больше — нет отца.

Только он сидит в новых джинсах в Вене, у него был ужин, его не отпустили гулять, и краска бросается в лицо, стоит подумать, что Флориан узнает, что он курит, или что он матерится, или что он выкинул часть ужина, пока тот не видел.

— Я скучаю по Франческо, — повторяет Тонио зеркалу, из которого на него смотрит совсем не Тонио и опускает взгляд, потому что ему кажется, что Тонио — тот Тонио, из зеркала — смотрит в ответ не так, как может смотреть он, а еще — что голос слишком громкий, а еще, что его может услышать отец, не отец — Гассман, Флориан, кто он? зачем забрал его в Вену? Тонио не верит в сказки. Ему тревожно, ему хочется — воздуха, бродить по городу, курить, возможно — глотнут пива или хотя бы завалящую шоколадку, но он сидит в комнате и понимает, что не двинется отсюда в ближайшие часы.

Он скучает по Франческо. Ужасно, до слез, до какой-то тихой истерики, которую он старается не выпускать наружу. Он не видел Франческо с последнего суда, когда тот пытался отсудить их у государства и взять опеку на себя. Прошел год? Год, как он не видел Франческо? Франческо, который
сваливался домой почти каждые выходные, заезжал на неделе, выбираясь из своей Венеции, Франческо, к которому можно было прибежать, которому можно было — позвонить...

Он скучал по остальным. Маленькая Пьетра, большой — Адри, сколько их, господи, главное — не думать об отце, по которому он тоже скучал, по его перебивающему любой запах одеколону, по голосу матери, по тесноте и запаху сгоревшего ужина. По шуму из всех углов.

Но по Франческо он скучал — особенно. Разве стоит ужин и новые джинсы — того, чтобы так скучать? Куда подался Франческо после монастыря? Туда Тонио добирался. Но и ехать нужно было — не из Вены. Сбегать из этой квартиры, от Флориана — было почти постыдно. Разве заслужил Флориан — того, чтобы он сбегал? Начинало подташнивать от одной мысли.

Кожа на запястьях начала ныть, покраснела — и Тонио отнимает руки, заставляет себя, выдыхая рвано и недовольно, на глазах наворачиваются слезы. Он как-то глупо надеется, что Гассман не увидит, что у него снова расцарапаны запястья, не будет спрашивать, потому что еще немного — и снова зайдет речь о. О врачах. Тонио не хочет. Тонио не может. Тонио не сможет и не видит смысла. С ним все в порядке, разве нет?

— Я скучаю по Франческо, — шепчет Тонио и зарывается пальцами в длинные отросшие волосы, дергает себя до боли, опуская голову, опираясь локтями о тощие коленки в новых джинсах.

Он впервые чувствует себя в своей комнате, дома, достаточно дома — чтобы позволить себе заплакать.

7. Модерн!АУ, Тонио, Гассман, Иосиф, Тонио все еще шестнадцать годиков, первая встреча с Иосифом, не вычитано, около двух косарей слов

Когда кто-то приходит в гости к Гассману — Тонио старается не появляться на глаза: ему все еще неловко ходить по этому дому, даже когда никого нет, и что уж тут говорить о посторонних. Он сидит в своей комнате, перебирает струны гитары, напевает что-то тихое, чтобы не было слышно в других комнатах. Хочется то ли кофе, то ли чаю, то ли отыскать на кухне что-то сладкое, то ли просто даже — воды, но тогда нужно проходить мимо людей, показываться на глаза Флориану, здороваться — с тем, кто к нему пришел.

Тонио не готов, поэтому Тонио перебирает струны, мурчит на итальянском, которого стало в последние месяцы ужасно мало в его жизни. Когда он в последний раз слышал итальянскую речь не из уст Флориана или в церкви? В этом городе вообще кто-то разговаривает на итальянском?

Даже учителя, которых нанял Флориан — говорят с ним на немецком, с редкими вкраплениями итальянского, если он кажется им совсем тупым. В общем-то, правильно кажется: он едва понимает немецкий, у них в школе были уроки немецкого — официальный язык, как никак, но — кто обращал на это внимание? Кто в Леньяго собирался, планировал, просто фантазировал потом перебраться в немецкоговорящий город?

У Франческо было хорошо с немецким, это Тонио знал. Но у Франческо со всем было хорошо, Франческо не он и не все остальные.

Сейчас бы пригодилось — знать немецкий лучше. Можно было бы — хотя бы не чувствовать себя таким тупым все время.

Он все-таки откладывает гитару, стоит мучительно перед дверью, прежде чем выйти. Воды. Он возьмет себе воды и быстро вернется в комнату. Отличный план, правда? За чем-то другим можно будет сделать вылазку потом, когда гость уйдет. Тонио даже не уверен, кто сейчас пришел к Флориану.

На кухне — именно там! ведь нельзя было быть где-то еще, верно? — они были на кухне. Тонио притормаживает в гостиной, топчется мучительно, пытаясь понять, так ли ему куда-то надо, будет ли нелепо — вернуться сейчас просто обратно в комнату, возможно, никто просто не заметит...

— О, кого я вижу! Антонио, проходи! — доносится веселый голос Гассмана с кухни, отрезая пути отступления, и Тонио мучительно вздохает, задыхается на мгновение, в этот раз задумываясь, прилично ли он выглядит, не стыдно ли показаться перед незнакомым человеком, возможно стоило... — Проходи-проходи, — переходит на немецкий Флориан, и Тонио на негнущихся ногах идет на свою смерть.

По крайней мере, теперь это "проходи" на немецком звучит для него как настоящие слова, а не мешанина из звуков, и он их различает.

— Его Величество Иосиф, — представляет Флориан, улыбаясь, и Тонио почти уверен, что это улыбка должна была его подбодрить, а не сделать хуже.

За столом за маленькой кружечкой чернильного кофе сидит император. Император. Сам император. В василькового цвета пиджаке, в светлых джинсах, без парика, в каком его привык видеть Тонио по телевизору, —
у императора были светлые волосы, это кажется на какой-то момент очень странным — и он замирает, не зная, что делать. Из головы вылетает совершенно все: он не уверен, что смог бы сказать "здравствуйте" даже на итальянском.

Флориан начинает что-то быстро говорить Иосифу — на немецком — и Тонио слышит шум с самого начала, пусть обращались и к нему. Кажется.

Он понял "Это Антонио Сальери", видимо — ученик, видимо — приемный, видимо — там была немецкая версия слова "Венеция" и, кажется, "Мочениго".

Тонио кивает, замерев на месте, потом все-таки кланяется порывисто, вспомнив, что так нужно приветствовать императора. Иосиф на это начинает смеяться, ему вторит Гассман эхом, и Тонио мучительно краснеет против своей воли.

Иосиф тоже начинает что-то говорить, встает, потом — протягивает ему руку. Фразы были короткими. Приятно познакомиться? Он зачем-то повторяет слово — "Иосиф", это Тонио понимает, и Тонио несмело протягивает руку в ответ, пожимая мягкую ладонь императора. Она почему-то правда — мягкая и немного прохладная, как будто не мужская совершенно, ни ладонь, ни хватка, и Тонио от этого немного неловко, потому что ему, стоит отпустить руку, кажется, что он сжал ладонь императора слишком сильно, что ему было больно, что... Господи, у людей должны быть такие тонкие запястья?

Тонио быстро отходит, насколько позволяет небольшая кухня, прислоняется к столешнице, надеясь, что ноги перестанут быть ватными, он сможет дышать в ближайшее время, а руки — перестанут дрожать. Он не уверен сейчас, что сможет унести стакан, как планировал изначально. Просто налить себе воды и уйти, да? Господи, как он жалок. Сердце колотится как сумасшедшее, на коже, на ладони все еще ощущение от рукопожатия, и хочется сжимать уже свои запястья, трогать кожу, занять себя хоть чем-то, то ли для того, чтобы перестать волноваться, то ли — чтобы проверить, как сжимаются вокруг своего запястья пальцы, представить — насколько свободнее они бы сомкнулись вокруг тонкого запястья императора, но он усилием воли заставляет себя не делать ничего из этого. Он и так выбивается из этого уютного круга всем собой: своей нервозностью, своим видом, своей неуместностью. Он даже не может пояснить, чем именно неуместен — всем. Своим непониманием, что происходит и как реагировать. Своим принюхиванием к цветочному запаху. Своим незнанием языка.

Флориан и император возвращаются к обсуждению, которое вели, словн его здесь и нет, и, если вначале Тонио разбирает отдельные фразы или слова, то через какое-то время перестает понимать даже отдельные звуки. В голове больше стучит собственное сердце, чем что-либо еще. Воды. Ему нужно налить себе воды.

Он все равно часть проливает.

Разговор начинает переходить на повышенные тона, и Тонио хочется уйти, но он все равно остается, собираясь с силами сделать хоть что-то. То ли вытереть лужу, то ли подождать, когда руки перестанут дрожать. Что-то из этого. Да. По крайней мере, на него не обращали внимание.

Иосиф стучит в какой-то момент ладонью по столу, потом глотает кофе из чашечки, возвращая себе на лицо улыбку, дань вежливости и выдержки императора. Почему-то в жизни он выглядит куда более круглолицым, чем на экране. А еще от него приятно пахнет чем-то цветочным.

Отдельные слова начинают повторяться особенно часто, почти четко: он разбирает "немецкий", "язык", "итальянский". Слово "музыка", на его счастье, не различается на разных языках совершенно, чтобы это он понимал его с самого начала. А уж слово "музыка" проскакивает в этом диалоге достаточно, особенно чем выше становятся голоса собеседников. Тонио не так часто видел Гассмана, повышающего голос, пусть он и не был с ним знаком долго: он производит впечатление человека спокойного, почти монументального. Тонио хотелось бы таким быть, в этом было... Была стать, которую в него просто не положили еще при самом рождении.

Много: "музыка", "итальянский", "немецкий", "немецкая"?.. О чем они?

Тонио чуть хмурится, прислушивается внимательнее. О чем они могут говорить? Разбирать отдельные слова все еще сложно, про структуру предложений он старается не думать вообще — ему отдельные детали бы разобрать... Немецкий режет слух, раздражает, но все равно получается что-то в духе, складывается, как мозаика: итальянская музыка, да сколько можно, бесит, немецкий язык — официальный?? государственный? нужно больше?? что-то такое??

Тонио поджимает губы, отпивает из стакана, даже не расплескав ничего, и мрачно смотрит в стакан, взяв его в руки.

Как бы...

Он мучительно составляет в голове фразу, хоть что-то связное на немецком, не в силах уговорить себя, что не стоит этого делать. В голове стучит глухое раздражение.

— Если мне будет, — медленно и почти что отдельными словами произносит он, и Гассман с Иосифом правда замолкают, смотрят на него, как на диковинное существо — которое внезапно оказалось говорящим; это бесит Тонио еще сильнее и он продолжает, давит каждым словом, выдавливает их из себя: — позволено высказаться...

— Да-да? — немедленно откликается Флориан с живым интересом, и Иосиф тоже смотрит на него в ожидании, вспомнив о его существовании.

Тонио понимает, что краснеет ушами, а немецкий — снова вылетает из его головы, целиком, полностью, он не уверен ни в одном слове в своей голове. Император вообще знает итальянский? А если нет? Не то чтобы он знал что-то еще достаточно сносно, чтобы разговаривать...

— Италия и так достаточно бедна, чтобы вы забирали у нее еще и музыку, — проговаривает он зло, переходя на хуевый, совершенно хуевый английский, и чувствуя, как сжимаются челюсти — и от обиды за родину, и от волнения, и от страха, безумного страха, что он посмел сказать что-то такое императору.

Он ставит стакан — тот грохает по столешнице, он не смог рассчитать силы — и выходит с кухни на ватных ногах, мучительно стараясь чеканить шаг, чтобы не упасть. Сердце колотится как безумное. За собой он оставляет тишину кухни, и он не уверен — хорошо это или плохо.

* * *

Он снова перебирает струны гитары, напевает — пытаясь успокоиться, — когда в комнату заглядывает император. Стучится, слышит бурчание Тонио — и только тогда Тонио понимает, что это был не Флориан. Немедленно становится неловко за бардак в комнате, немедленно мучительно стыдно — за пару плакатов на стенах, которые и так смотрелись на этих стенах в этой комнате странно, совершенно не так, как дома в Леньяго, пусть и не так хуево, как в комнате в доме Мочениго.

Тонио смотрит на императора из-под челки, не в силах поднять на него лицо целиком, продолжает перебирать струны.

— Я собираюсь уходить, — говорит Иосиф на английском и улыбается светло, почти смешливо, и Тонио нравится слышать этот английский, он приятен слуху, это нормальный английский, а не тот, на котором может изъясняться он сам. — Не проводишь, пока я жду машину? Флориан решил меня оставить.

Тонио моргает, пытаясь понять, верно ли он услышал. Но потом кивает, кладет аккуратно гитару на кровать, прежде чем прихватить со стула свитер, а потом уже в прихожей — зачем-то куртку. На улице должно быть прохладно, в Вене холоднее, чем в Италии, и Тонио зябко было уже в августе, а сейчас — уже полноценная осень, да еще и ночь.

Они молча выходят к подъезду, и Тонио смотрит на черное небо: звезд почти не видно. Иосиф дергает плечом в своем васильковом пиджаке — кажется, у него нет с собой верхней одежды.

Тонио неловко, его позвали с собой — чтобы он развлекал? Но чем он может помочь в этом человеку, если тот, вероятно, не знает итальянского (или знает?), а он — не знает немецкого достаточно, чтобы поддерживать хоть какую-то беседу? Английский он знает хотя бы на том уровне, который доступен в песнях. Хочешь петь песни на английском языке — будь готов знать этот язык.

Иосиф вытягивает пачку тонких сигарет — дамских — протягивает ее открытой, и Тонио неловко тянет одну, доставая зажигалку уже из своего кармана куртки, чувствует себя глупо, пока Иосиф закуривает, глядя вперед себя.

— Значит, — говорит на итальянском Иосиф, и Тонио вздрагивает, пока подпаливает свою сигарету, — вы, Антонио, настаиваете, что музыку стоит оставить итальянцам?

Тонио молчит, смотрит на небо. Значит, Иосиф знает итальянский, пусть и говорит с ужасным официальным акцентом даже не Венеции — а соседней провинции. Он делает затяжку, вздыхает, понимая, как неловко себя ощущает сейчас: стоять и курить с императором, обсуждая с ним музыку, кажется ему даже не неправильном — просто нереальным.

— У каждого должны быть поводы для гордости, — произносит он медленно. Ему хочется перейти с итальянского — да хоть на тот же немецкий, на хуевый свой английский, чтобы не было так странно. Нет, странно было бы предполагать, что Иосиф не знает итальянский, но... Это было просто неправильно? И обидно. Они могли хотя бы при нем говорить на итальянском, раз уж и император, и Флориан знают язык. — Хотя бы один повод, — добавляет он грустно. — Чем еще может прославиться Италия в империи? Нищей Венецией? Городами попрошаек и воров? Безработицей? Смертностью?

Тонио не то чтобы хорошо разбирается в этом всем, на самом деле. Может быть, есть и более нищие районы, города, провинции. Но в Леньяго не было работы даже для старшего поколения, не то что — его ровестников. Венеция — была переполнена, а семьи не становились меньше. Куда бы он пошел работать, если бы отец остался в живых? Побираться уличным музыкантом на улицы Венеции? И много бы смог заработать, когда ни у кого нет лишней монеты?

Иосиф на это хмыкает, снова зябко ведет плечами и смотрит теперь — на небо, вместе с Тонио.

Тонио пытается высмотреть, не едет ли машина. Он не готов продолжать беседу. Ему кажется, что он и так сказал слишком много. И потом — говорить императору про нищету его же провинции? Он посчитает это глупостью и все равно ничего не сделает. Потому что сколько лет это происходит с Италией, с Венецианской респуликой? Разве императоры не знают таких вещей?

Тонио косится на Иосифа, и васильковый пиджак кажется, с одной стороны, слишком тонким, а с другой — как будто еще светлее на темной улице.

— М, — говорит Тонио, и ему неловко, и снова хочется перейти на английский. — М, а вы... вам...

Он двигает рукой, пытаясь объяснить, а потом сдается: снимает с себя молча куртку, накидывает на плечи Иосифа. Тот смотрит удивленно, но плечи разводит шире, и Тонио почти самодовольно улыбается, хотя и пытается это скрыть. Значит, было холодно.

Иосиф молчит, не говорит больше о музыки, не отвечает — про Италию. Когда они докуривают по второй — подходит черная машина, и Иосиф ныряет в нее, отдавая Тонио куртку.

— Если захочешь поговорить о музыке, приходи на музыкальный вечер в пятницу, — говорит Иосиф на прощание. — Флориан знает, о чем я.

Тонио оторопело кивает, а Иосиф улыбается ему мягко, и от него все еще пахнет цветами, и в холодном воздухе пахнет цветами, и Тонио приходится скурить еще одну, уже когда машина выехала давно со двора — прежде чем он готов идти в квартиру.

8. Тонио/Иосиф, Розенберг, который чинит. Тонио 24 годика, у них с Иосифом стандартно все сложно. Около тысячи слов, не вычитано.

Тонио валится на кровать, смотрит в потолок, морщится, пытается не закрывать глаз: кажется, закроешь — уснешь, провалишься куда-то в бездну, из которой будет не выбраться, не подняться никогда и ни с чьей помощью. Тонио сглатывает — в горле сухо, как будто был на концерте, как будто...

В дверь раздается стук, и Тонио молчит, не зная, стоит ли отзываться — да и если стоит, то как себя заставить.

Он в императорском дворце, и эту спальню — гостевую (ха, гостевую!) назначили местом, где он может спать, и у Тонио колотится сердце просто от одной этой мысли. Он не понимает, что происходит, он не понимает, зачем, почему, как ему пришло в голову — нет, не напроситься, тут он не может все свалить на себя, но вот...

Ты взрослый человек, напоминает себе Тонио, и хочется свернуться калачиком, накрыться одеялом, никогда не выходить из этой комнаты. Он готов остаться во дворце, если его никогда в жизни не будут трогать.

В дверь снова стучат, и Тонио мычит что-то, не зная все еще — отказывает он, или соглашается, чтобы сюда кто-то зашел. Он не думает, что Иосиф его преследует, разумеется. Иосиф — Иосиф застыл у себя в кабинете, и Тонио чувствовал себя так, словно разбил дорогущую древнюю вазу, и теперь — на нем повис счет, который ему будет не оплатить никогда.

Он смотрит на лепнину на потолке, старается — не моргать. Не проваливаться в бездну. Если сейчас отключиться — он проспит до утра, может — дольше, а ему — ему нельзя, и он все еще не позвонил предупредить папу, что его сегодня не будет...

— Антон? — слышит он высокий голос Розенберга, и тот даже звучит как-то — родно, спокойно, что Тонио выдыхает тихонечко, прикрывает все-таки на мгновение глаза и тут же распахивает их обратно. Не спать, Тонио, не проваливаться.

Взгляд Иосифа на внутренней стороне век, его лицо — то ли раскрасневшееся, то ли побелевшее. Интересно, о чем он думал в этот момент? Интересно, разбил ли Тонио все в дребезги — или у него есть шанс склеить осколки хотя бы как-то?

Розенберг проходит — он в обычном костюме, не в официальном, почти домашняя одежда — под пиджаком какой-то однотонный свитер, в темной комнате не видно точно, какого цвета. Тонио бросает на него лишь короткий взгляд — смотрит на лепнину. Розенберг прикрывает дверь, не включает свет — зажигает зато свечу на подсвечнике, ставит у подножия кровати и аккуратно присаживается рядом: кровать продавливается несильно под его весом, под Тонио она утопает куда сильнее. Тонио краем мысли ловит тревожный укольчик, что нужно бы снова сесть на диету.

— Антон, — говорит Розенберг и молчит потом минут пять, поджав губы, положив свои маленькие белые ручки на колени, и коленки у него все такие же острые, что он в официальных кюлотах, что — в черных со стрелками брюках. — Антон, скажи мне что-нибудь.

Тонио молча смотрит в потолок, смотрит, смотрит, смотрит...

Имеет ли смысл что-то склеивать? Имеет ли смысл что-то чинить? Возможно, разбитое — стоит выкидывать, как всегда советовала мама...

Розенберг достает платок из внутреннего кармана пиджака — тот по запаху — накрахмаленный, белый, наверняка на ощупь — твердый почти, как осанка Розенберга или его трость.

Розенберг молчит, потом мнет в пальцах платок, кряхтит, сопит, шмыгает один раз носом раздраженно, потом хлопает Тонио по коленке, свешенной с кровати: резко, внезапно, почти больно — Тонио вздрагивает и распахивает широко глаза.

— Да знаете что, молодой человек?! Да кто ж так с пожилыми людьми делает, а, а, а?! Да что вы о себе, молодежь, думаете, а?! Можете, значит, гонять старика от одного к другому, как будто мало вам своего испорченного телефона, а, а?!

Тонио замирает, чувствуя себя кроликом, на которого удав не напал, а почему-то начал его отчитывать, показывая мелкие зубки, которые ему даже не нужны.

Розенбергу очень не хватает трости, которой можно бить по полу в такт словам.

— Значит так, Антон, вы или выметаетесь прямо сейчас из дворца и не морочите голову бедному нашему императору, или немедленно идете к нему как мужчина!

Розенберг снова шмыгает носом, поправляет накрахмаленным пару вымышленных слезинок на лице, убирает платок во внутренний карман, и снова сидит спокойно, как будто не было только что этого крика: только голова у него задрана выше.

Тонио лежит, переваривая чужие слова.

— Я жду, Антон! — снова кричит Розенберг, и Тонио почти подскакивает, дообдумав мысль — садится, приобнимая аккуратно Розенберга за плечи.

— Ну Орсини... — говорит он медленно, — ну зачем вы так кипятитесь...

Розенберг дергает узкими плечами, как будто жеманно пытается показать, что он вырывается для вида, но готов так оставаться. Задирает нос еще выше.

— Я кипячусь?! — шипит он. — А ну марш к Иосифу, сопляк.

Лицо Розенберга оказывается очень близко к его собственному, и Тонио отчетливо видит морщинки, и накрашенные ресницы, и замазанные то ли прыщи, то ли первые пигментные пятна на лице Розенберга. Розенберг смотрит на него пристально, и Тонио сильнее сжимает его плечи, улыбается несмело, склоняя голову на бок.

— А он меня примет? — уточняет Тонио, стараясь добавить в свой голос ласковости. — Ну же, граф Орсини, расскажите мне, вы же явно от него и вы его так хорошо знаете...

Орсини задирает голову уже так, что нос смотрит в потолок, отворачивается от Тонио, и Тонио аккуратно сжимает и разжимает плечи Розенберга, почти массажируя их, и продолжает так делать, пока тот не вздыхает.

— Я не амбассадор, знаешь ли, — говорит Розенберг и снова дергает плечом. — И, клянусь, если ты сейчас к нему не явишься — он убьет либо тебя, либо меня. Ну, ну, ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, пошел!

Тонио держится пару секунд, потом звонко целует Розенберга в щеку и почти бегом пересекает пространство до двери. От движения воздуха — колышется огонь свечи, и Тонио не уверен, смог бы он подняться, гори тут яркий свет, не разгорелась ли тогда у него мигрень. Иногда если что-то падает — оно не обязательно разбивается. Иногда если что-то падает — кто-то это подбирает и ставит на место.

Он разворачивается в дверях, почти подпрыгивая, пружиня на каждое движение в нервном напряжении.

— Спасибо! — говорит он, кланяется почти до пола, снова поднимается. — Граф!

Розенберг машет рукой, и дверь за Тонио закрывается. Розенберг остается сидеть на кровати при свете свечи и качать головой. Придумал же кто-то — отношения. Все за них нужно делать.

9. Тонио | Шарль, Захо, модерн!АУ, донт аск, нет, это не каст Артура, вам показалось Не вычитано, около 500 слов

Шарль — милый сладкий мальчик. Тонио редко (читай: никогда) не употребляет этого сочетания — сладкий мальчик. Даже в годы, когда активно считал себя геем, пидором той степени, когда дальше — только в драг-шоу или куда там в голове юного Тонио и всего его окружения должны были идти все настоящие пидоры.

Настоящий пидор Шарль — сладкий мальчик — сидит перед ним и улыбается краем губ, отчего кажется, что лицо у него немного как бы перекошено, почти некрасиво, но это только придает ему шарма, и Тонио медленно кивает, глядя на него и стараясь не пялиться ни на Шарля целиком, ни на этот кривой изгиб губ. Такой же — похожий — у Ману, и Тонио с интересом бы сравнивал и пытался проводить параллели, если бы ему не нужно было сидеть на неудобном диванчике и закидывать ногу на ногу, давя в себе любые порывы к Шарлю подкатывать.

Он даже не занимается подбором каста. Он даже не среди режиссерской бригады, чтобы выбирать — кто будет участвовать, а кто — нет. Это в Вене он — может зайти ненароком и вляпаться в прослушивания (спасибо, герр Глюк), это в Вене сейчас — подбор каста на Иисуса, а тут — Артур. И он пишет музыку и — может быть, играет Артура. А может нет. Официально его еще не утвердили. Франция, герр Сальери. Все не решается настолько заранее, как у вас.

Тонио улыбается немного нервно в ответ, моргает полуутвердительно, когда Шарль улыбается ему.

Вспоминает: вот он ступает по французской земле, спустившись с трапа. Вот в первый раз жмет руку Захо. Вот — они с Камиллой вскрывают по бутылке какого-то швепса и сравнивают, у кого белее кроссовки.

Никакого Моцарта. Никакого напоминания о Моцарте. О — Моцартах.

Спасибо, герр Глюк. Вы умеете пригласить на прослушивания вовремя.

Захо бьет его локтем с такой силой, как будто готова пробить ему плечо насквозь. Тонио снова смущенно улыбается, кладет сцепленные в замок ладони на колено, слегка покачивается вперед, ловя взгляд Шарля. Так вот, что вы говорите? Роль Ланселота вам идеально подходит. Да. Дитя речной феи. Непорочное и светлое.

Тонио представляет, как это дитя речной феи выгибается на светлых простынях, можно даже — не под ним, и снова пытается сфокусировать взгляд на Шарле — Шарле целиком, а не его открытой шее (почти как у Вольфганга), или запястьях, или длинных ногах в скинни.

Тонио сглатывает, смотрит все-таки на ноги, раскачивается медленно вперед-назад.

Представляет: вот они с Захо уходят отсюда, идут в его номер — обсуждать музыку и арии. Ничего не готово, есть ария Морганы и Артура — и им это скоро снимать. Вот идет в бар с Камиллой, потому что она его уже пригласила, а еще он хотел свести ее с Антуан. Вот он пишет Шарлю — он же возьмет его телефончик, да? — сладкому мальчику Шарлю, а потом находит его в соцсетях и, может быть, отправляет страничку Иосифу. Смотри — Римской империи не нужен такой мальчик? Талантливый. Такие ноги. Ты видел эту улыбку?

Возможно, дело во Франции. Во Франции Тонио всегда немного влюблен. Возможно, в саму Францию. Возможно, во всех людей, которые находятся рядом. Возможно, самую капельку — в сладкого мальчика.

Конечно, мы поговорим на ваш счет. Такой голос — нельзя дать пропасть.

Шарль слабо и неловко улыбается, и Тонио крепче сжимает пальцы, глядя на то, как уголок губ криво ползет вверх.

10. Тонио | Шарль, около 700 слов, то же модерн!АУ, не вычитано, я плачу слезой от пейринга окда Я НЕ ЖДАЛ

Гул голосов из квартиры слышно даже на балконе, хотя тот — большой, просторный, почти как в его собственной квартире, в той последней, в которой он живет уже, выходит, год. Целый год? Да, с тех пор, как съехал от Гассманов, с тех пор, как развелся...

Время летит слишком быстро, и Тонио был бы рад, чтобы оно притормозило.

Музыка не громкая, как раз достаточно, чтобы голова не начинала болеть, и Тонио покачивается на ее волнах пополам с волнами алкоголя, который в себя влил, просто чтобы чувствовать хоть что-то. Это первый раз с его приезда во Францию, когда хочется надраться, когда хочется выключить мир так настойчиво, и это напоминает почти горячку.

Тонио слишком поглощен тем, что смотрит вниз, на темные пустые улицы, чтобы заметить, как открывается дверь, впуская теплый воздух и нотки басов.

— Не откажете в компании? — говорит ему Шарль, и Тонио замирает, чтобы короткое прикосновение не кончалось, как будто это так важно — чтобы этот мальчик держал его за предплечье кончиками пальцев.

У него два бокала в руках, и он выглядит...

Тонио улыбается, берет один бокал, кивает Шарлю, приподнимая бокал — за вас, как бы говорит этот жест. Благодарю.

Он выглядит как тот свежий воздух, к которому стремится Тонио, уединившись на балконе. Он выглядит как прохладная мраморная скала. Как поток воздуха, кусочек холодного камня, как стекло бокала, который он подал, и глаза у него — светлые-светлые, видно даже в темноте парижского вечера.

Тонио возвращается к сигарете, отворачивается: не смотреть же на Шарля. Тот улыбается краем рта, Тонио способен это представлять и не глядя.

Кто пригласил его на вечеринку? Устраивала Камилла, и в основном тут — каст, какие-то приятели, музыкальный Париж, в основном все — молодое поколение.

Тонио смотрит на Шарля, улыбается краем рта сам, отворачивается снова, сдувая с лица челку. Париж был ему нужен. Ему через пару дней — возвращаться в Вену, домой, к делам, к работе, ко всем — проблемам, которые у него есть. Тонио может сказать, что он немного соскучился по детям, но в остальном — оставался бы в Париже еще долго. Достаточно долго, чтобы не нужно было — думать, решать проблемы, что-то кому-то доказывать, возвращаться к старым знакомым и связям, которые, кажется сейчас, оплетают его с головы до ног, как паутина.

Возможно, стоило еще тогда, в нулевые — махнуть в Швецию.

— Чтобы меня взяли, — говорит спокойно Шарль, — на роль, мне нужно с вами переспать?

Тонио давится сигаретой, вином, воздухом. Какого мнения о нем сложено в музыкальных кругах, эй? Какое мнение о нем есть у этого мальчика? Пусть Тонио съедает его глазами каждый раз, как видит, но правила приличия...

— Ты можешь попробовать, — говорят вместо всего этого губы Тонио, пока он сам пытается подать сигнал: что за глупость, выбросите это из своей головы, молодой человек. Тонио оскорблен таким непослушанием. Он отрывается от перил, разворачивается к Шарлю: делает шаг и немного качается, как будто правда перебрал. — Возможно, это и увеличит твои шансы. Я не то чтобы что-то решаю в этом городе, но...

Уже через пару дней ему нужно будет возвращаться в душную Вену, а Париж без приключений — не Париж. Шарль — светлый, прохладный, и голову Тонио ведет от свежести и воспоминаний о том, как этот голос — звонкий, светлый, как весь Шарль, этот сладкий мальчик — поет.

Ему бы пошло петь об Авалоне. Ему бы пошли светлые арии Ланселота. Он говорил об этом уже всем, кто был готов слушать. Он говорил об этом уже всем, кто не успевал от него сбежать.

Шарль похож на прозрачную озерную воду и прозрачный воздух в горах. Голову Тонио ведет, так что Шарль придерживает его за плечо, улыбается шире.

— Вы же шутите сейчас, да? — говорит Шарль, и Тонио смеется, прикрывая глаза и позволяя держать себя.

— Нам потом выступать на одной сцене, — проговаривает он и задирает голову, чтобы смотреть не только на длинные ноги Шарля, но и в его наглое улыбающееся лицо. — А я и так недостаточно хороший актер, чтобы играть ревность к Ланселоту. Всегда считал, что рыцарям нужно давать то, что они хотят.

Хочется глупо шутить про то, что можно было ставить точку после "давать" и что Шарль — уже почти рыцарь, но у того прохладные руки, и губы, и в Вену — самолет только через пару дней.