Зато имею сказать, что мы на последней стадии шипперства. Вот так, сразу, да. Когда твой отп — не отп, если ты не можешь повесить на него фанмикс из русской попсы.
*снова расчехляет Агату Кристи, Немного Нервно, Би-2 и Земфиру*
Фандом: Jesus Christ Superstar (2000)
Автор: Татиана ака Тэн
Пейринг: Ана/Иуда, упоминается односторонний и просто Иисус/Иуда, Пилат и Симон всегда с нами фоном.
Предыдущая порция тут. Следующая порция тут. Тенка додает прекрасное тут и уже тут. Пост Тэда — здесь.
20-3820— Ты даже не вышвырнул меня лично! — орет Иуда ему в лицо, зная, что Ана от этого бесится и тает, как будто он всегда мечтал, чтобы на него орали, но происхождение и статус не позволяют.
Ничего, Иуда поможет. Иуда будет орать на него так, что Ана запомнит на всю жизнь.
На лице у Аны ходят желваки, его лицо сминается внутренним противоречием, и Иуда наслаждается этим. Страдай, Ана, мучайся, мучайся, как мучался Иисус в вашей чертовой клетке.
— Я был на работе! — когда Иуда заходит на второй круг, орет на него в ответ Ана, и его губы складываются в гримасу. — Ты хотел новых слухов?! Ты хотел, чтобы ни тебе, ни мне не дали жить?!
— С каких пор тебе важен я?! — Иуда вдыхает воздух, чтобы сердце перестало так колотиться. У него на глазах слезы отчаяния. — Тебе плевать на меня! Тебе плевать на всех! Ты хочешь, чтобы тебе было хорошо, иначе бы ты не стал — воздуха снова не хватает — пытать Иисуса!
Лицо Аны бледнеет еще сильнее, и Иуда готов признаться, что Иисуса он назвал зря. Это негласное правило: они не говорят об Иисусе, когда наедине. Это свободная от Иисуса зона. С тех пор как он умер прошла пара дней, и солнце с землей словно взбунтовались, и теперь у первосвященников другие задачи — спасать людей из-под обломков.
— Не смей, — визгливо лает Ана, — не смей поминать его, не смей считать, что люди — это Иисус, ты жалкий глупец, из-за него... — Теперь уже Ане приходится взять паузу. — Из-за него убиты люди! Погибли люди! Это мечта вашего сброда, чтобы ради него гибли?!
Они ругаются дальше, и оба орут так, будто не находятся в кабинете Аны в сенате. Будто стража не стоит около дверей с другой стороны. Будто Иуда не видел, как к кабинету, вслед за ним, не начали стекаться другие люди.
Ему все равно, как и Ане. Ему все равно, потому что сегодня третий день как Иисус мертв и первый — как он очнулся в доме Аны.
И им обоим нужна разрядка.
Экран телевизора оживает: «Невиданные новости, Иисус, глава мятежников, снова появился на этом свете. Ученые уже начали ломать над этим голову, а толпы...»
Тишина обрушивается на кабинет.
21Иуда полулежит на столе, и в пальцах у него танцует карандаш. Ана какое-то время любуется этой картиной, а потом медленно подходит.
Иуда весело ему машет, замечая, и заправляет карандаш за ухо.
— У меня идея, — говорит он и садится, свешивая одну ногу со стола, а второй упираясь в край и притягивая к груди.
— Я тебя просил не сидеть на моем столе.
— Нам, конечно, понадобится кто-то из архитекторов, но, мне кажется, должно получиться, — продолжает Иуда, привычно отмахиваясь от всех указаний Аны. — Получится дешевле и быстрее, если объединить два верхних уровня и сделать анфиладу...
Он объясняет Ане на пальцах, вскакивая со стола, расхаживая по комнате, расставив руки и делая ими взмахи, словно рисуя будущий Иерусалим прямо в воздухе.
Он сейчас очень похож на того Иуду, с которым он общался долгое время: он так же эмоционален, он так же мечется из одного угла комнаты в другой.
Но это совершенно другой Иуда.
Это Иуда, которому есть чем заняться.
И Ана наслаждается этим Иудой точно так же, как наслаждался до этого предыдущим.
— Ну так что? Я уже нашел рабочих, — торопится сказать Иуда. — Они, правда, не очень хотят быть под моим руководством, это парни, которых вербовал Симон в свое время, но я подумал, что слышал, где Симон, и не прочь написать ему весточку...
В нем слишком много идей, которые переполняют его голову. В нем слишком много энтузиазма. В нем слишком много того, от чего Ана наполняется изнутри, приходя с работы домой.
Когда Иуда в следующий раз оказывается рядом с ним, он ловит его за руку и подталкивает к столу, зажимая между собой и деревом.
Иуда ухмыляется.
Немного фактов.Jesus also affirms the homosexual relationship between the Roman Centurion and his “slave”. The particular Greek word used to refer to this special slave was “pais”. Greek language studies and contexts show that a “pais” was a male love slave. Regular slaves were called “doulos”. The Centurion makes this distinction clearly when he asks Jesus to heal his slave (pais), and then to prove his status he tells Jesus that his slaves (doulos) go when he tells them to. But this slave (pais) was special. He was the Centurion’s lover.
Hearing this, Jesus was so amazed he says he had not found ANYONE ELSE who had such great faith. He then blesses the Centurion and heals his male lover.
Matthew 8:5-13
22Иуда бы сказал, что у него вместо души — выжженая пустыня. Он бы сказал, что он похож на мрамор, на памятник, а не на живого человека.
Но Иуды здесь нет.
Ана ходит по своему кабинету, заложив руки за спину, и думает. Сейчас он может только думать, потому что больше в нем не осталось ничего. Он не чувствует по поводу смерти Иуды ничего. Он не чувствует по поводу поимки Иисуса ничего.
Иуда бы сказал, что он черствый ублюдок, холодный слизень, который возник на махине сената, что он несчастная пародия на злодея, само средоточие бюрократии, что он не заслуживает своего титула, и дома, и всего, что у него есть, потому что оно нажито нечестно, потому что оно должно принадлежать каждому, потому что бедные страдают, пока Ана прохлаждается в темных комнатах своего дома.
Но Иуды здесь нет.
Ана ходит по кабинету, и в голове у него — планы. Что должно улучшиться, когда Иисус умрет. Что он исправит первым. Какую мысль подкинуть Каиафе, пока тот правит Иерусалимом.
В его мире Иисус уже перестал существовать. Он стал ничем, никем, он — списанная фигура.
Завтра Пилат вынесет приговор, завтра Иисуса распнут.
Он не думает о новости, которую ему внес один из стражников, испуганный до синевы и почти что истерики. Кажется, он ужасно боялся того, что видел. И того, что мог с ним сделать Ана.
— Ваш... Этот... Иуда повесился.
Вечер Аны разбился на "до этой новости" и "после". Если "до" содержало в себе, как успокаивать Иуду, как они придут домой, и сколько времени ему придется терпеть чужую истерику, то "после" — не стало ничего.
Жизнь Аны в тот момент кончилась, как будто вместе с жизнью Иисуса он подписал конец и собственного бытия.
У него было много дел. Государство не ждало. Отчет в Рим, Цезарю, отчет Каиафе по поводу последних мятежников... Расходы на крест.
Лицо Аны недвижимо, душа Аны мертва. Так сказал бы Иуда. Он бы посмеялся, до слез, что Ана мог умереть от того, что Иуда может с собой что-то сделать. Они не связаны обещаниями, они не связаны любовью, — так бы сказал Иуда.
Но Иуды здесь нет.
23
לך תזדיין גם אתה, בן- זונה. " שדומה ל- " פרופסור- איקסИуда всегда выглядит так, будто на него направлены софиты. Это крайне забавляет Ану и заставляет думать о том, сколько же сил отжирает только мысль о том, как бы наиболее эффектно подать себя.
Он сидит в кресле так, будто перед ним сцена его фанатов, которым он хочет додать себя великолепного.
Он стоит так, словно его снимают на камеру.
Он даже рыдает так, что его можно прямиком отправлять в театр или, на худой конец, на съемки мелодрамы.
Иногда Ана думает о том, что для Иуды это не представляет труда, потому что он такой всегда, даже когда находится в самых рас трепаных чувствах — особенно тогда.
Потом Ана думает, что он делает то же самое, только в своей манере, и для него это действительно не представляет никакого труда. Он просто таков, каков есть. Иуда, похоже, тоже.
А Иуда выгибается в кресле так, что у него расширяются зрачки, и приходится вскидывать подбородок, защищаясь от этих грязны трюков, и смотрит на него в упор.
Ана уверен, что он специально. И что он согласен, чтобы Иуда все это делал, но лишь с одним условием: в качестве зрителя будет только он.
24Иуда просыпается в слезах и с криком, а потом долго не понимает, что ему снилось. Аны нет в постели: значит, он у себя в кабинете.
С момента смерти Иисуса прошло несколько месяцев, а Иуда до сих пор просыпается от крика, а Ана вместо сна работает. Они оба ненавидят Иисуса за то, что он лишил их сна.
На ладонях Иуды — кровоподтеки, и он благодарит Господа, что на этот раз нет открывающихся ран. Он не знает, откуда они берутся каждую ночь после кошмара, но знает, что мог снова испортить Ане простыни, а еще что после этого Ана ходит бледнее мела, и он не хочет, чтобы это случалось.
Ана плохо спит и предпочитает работать — благо, у них есть чем заняться.
Иуда бы тоже предпочитал, но без сна, как Ана, он не может — его начинает выключать, и последнее время он предпочитает здоровый сон нездоровому забытью. Он не пьет с момента самоубийства, живет в хорошем доме, хорошо питается и даже ложится спать вовремя.
Ему не помогает.
Так же, как не помогает Ане и даже Пилату, который заходит иногда вечерами, чтобы выпить вместе с Аной вина, но в итоге они втроем тягостно молчат, Пилат периодически трет руки, как будто на них налипла грязь, Иуда пытается спрятать свои ладони и не пытается — свою шею, а Ана просто молчит с отсутствующим выражением лица, пока не начинает говорить, что пора вводить цензуру на телевидении.
Давно пора, отмечает Пилат, и Иуда мелко кивает, хотя он рад, что там показывают Иисуса. Раз за разом показывают кадры его казни, а потом — как он появляется воскреснув. Народ буквально сошел с ума, и первосвященники больше не справляются с ситуацией, у них есть дела поважнее.
Иерусалим нужно отстраивать заново во многих частях города, и это то, что занимает сейчас всех, кто собирается в нем жить. Ана руководит всем. Иуда руководит стройкой. Пилат, заходящий к ним на огонек, трет ладони и просит находить деньги на строительство с пожертвований, потому что дополнительных расходов Цезарь не признает.
Когда сердце немного успокаивается, Иуда встает и крадется в кабинет. Ана работает сосредоточенно, молча и запрещает там появляться Иуде, особенно среди ночи.
Иуда бы рад, но ему слишком страшно находиться сейчас одному.
Он молча садится у ног Аны, стекая на пол, и прислоняется к ножке, обнимая колени и прильнув к ноге священника. В ладонях пульсирует тупая боль, точно такая же, как и в затылке. Они не стихают последнее время никогда, кроме отдельных моментов.
— Я скоро пойду спать, — говорит Ана, опуская ладонь ему на голову.
— Я подожду тебя здесь, — шепчет Иуда и закрывает глаза. Боль спадает.
25Дом Аны — своего рода произведение искусства. В нем нет ничего лишнего, ничего нефункционального, ничего, что бы не сочеталось друг с другом.
Он горд своим домом, потому что он обставлял его лично, он буквально собирал его по кусочкам. Геометрические формы, четкость линий, черно-белая гамма, на которой он выглядит как влитой и которая подбиралась не то чтобы специально — просто она идеально подходит к строгости его внутреннего мира. Ему спокойно в черно-белом мире, ему в нем хорошо.
Когда Иуда появляется у него дома в этой своей красной футболке, он думает, что гармония этого места нарушена. Иуда сам как красный цвет — строгие линии колонн и мебели расползаются, разлетаются, расходятся, как будто реальность перестает существовать в том виде, в котором ее запланировал Ана.
Его это раздражает.
Он хочет выставить Иуду из дома, он продумывает, где они могут встречаться еще, но где могли — они встречались раньше, и это уже не тот вариант, который устраивает его.
Но Иуда у него дома — слишком большое для него испытание.
Иуда словно назло красным пятном мечется по дому, даже когда он меняет футболку на черную — это не помогает.
Реальность Аны расползается, расходится по швам вместе с футболками Иуды, и Иуде это нравится, а он не может остановиться — наверное, впервые в жизни.
Иуда занимает место в его жизни, в его реальности, в его доме. И в какой-то момент Ана понимает, что правильная геометрия черно-белой гаммы, которая окружала его все время, — исчезла, испарилась вместе с появлением Иуды тут на постоянной основе.
Книги стоят не в том порядке, в котором он их ставил, хотя найти их все равно не составляет проблем (он думал, что будет). На столиках появились какие-то мелочи из верхнего города, за которые цепляется глаз (Ана заметил их не сразу, просто ему стала больше нравиться комната). Некоторые картины в доме были перевешаны, а в шкафу одежда стала не только черного цвета (и теперь стало проще что-то искать, потому что две части шкафа — не для Иуды, это слишком сложно для него).
Ана не признается себе, но ему нравится новое произведение искусства, которое они создали уже вдвоем.
26Каиафа сидит в своем кабинете, и свет фонарей с улицы проникает в помещение, озаряя стол с бумагами. На внутренний свет они не тратятся — не те времена. По-хорошему, именно для этого эти оконца и были сделаны — чтобы заменять им светильники.
Каиафа думает, что это даже уютно. Приятный полумрак родного кабинета, приятный полумрак любимых коридоров. Ему не очень нравится, что за последние годы стражи стало в разы больше, но она начала увеличиваться в период бытия Аны Верховным Первосвященником, а теперь стала действительно необходима. Каиафа думает, что Ана каким-то образом предсказывает будущее. Он отдает дань этому уму.
Сейчас вечер, но он все еще сидит в кабинете, поглощая приятный теплый чай с булочкой, которые заменяют ему сегодня ужин, и читает отчеты.
Банда Иисуса снова ввязалась в неприятности на улицах Верхнего города. Ученые запрашивают очередные суммы на раскопки, потому что около города нашлись очередные катакомбы, которые пока что не трогали. Есть надежда, что там будет что-то полезное из прошлых веков. Банда Иисуса замечена около поверхности на очередной оргии. Так и написано — оргии. Каиафа слышал мнение Иуды, их осведомителя из банды, и "оргия" — это слишком сильно сказано, хотя, возможно, тот просто что-то не рассказывает Ане.
В очередной схватке в Верхнем городе люди Иисуса ранили стражу — трое в больнице, один убит. Со стороны банды жертв не обнаружено.
Каиафа хмурится и сильнее стучит кружкой по камню стола. Ему не нравятся эти сводки: слишком много смертей, и все больше с каждым годом. Он понимает, что это недовольство народа — оно растет с каждой попыткой Рима руководить, поднимать налоги, менять древние законы. И он понимает — ему тоже это не нравится. Но что они могут сделать?
— Каиафа, — лает высокий голос над ним, и Каиафа вздрагивает, поднимая глаза. — Почему славный Каиафа еще не ушел с работы?
— Ты прекрасно знаешь, Ана, что... — Каиафа умолкает и показывает рукой на стул напротив. — Я могу задать тот же вопрос.
— Жду осведомителя.
— Иуда же говорил, что сегодня он не придет.
— У меня не один осведомитель!
— Да, конечно, — покладисто соглашается Каиафа. С этой темой надо быть осторожнее. Конечно, Иуда не единственный. Но только его Ана — ждет.
— Пилат говорит, что дела у Рима плохи, — говорит Ана и хмурит невидимые брови.
Они оба знают, что это означает.
— Он зачастил к тебе.
— Они требуют поднять налоги. И ввести новые.
— На что на этот раз? — поднимает бровь Каиафа. — На расовую принадлежность? Вероисповедание? Плата за спертый воздух?
Его действительно беспокоит спертый воздух — раньше, до урезания бюджета, они могли позволить себе включенные кондиционеры и улучшение вентиляционной системы во всем городе. Сейчас они выключили все даже в правительственных зданиях. С того момента Каиафу мучают головные боли, от которых он не может работать.
Ана невесело ухмыляется краем рта.
— Налог на бунт. Взимаемый со всего народа. Я читал приказ: Цезарь считает, что листовки на деятельность бунтовщиков и количество стражи оплачиваются из казны и подрывают экономику страны, не насыщая рынок.
— Он так и написал?
— Если бы мой осведомитель был здесь, я бы попросил процитировать вслух его, потому что интонационная передача текста, насколько я могу судить, в тексте приказа важнее слов.
Каиафа смеется, пока Ана улыбается краем губ, довольный собственной шуткой. Конечно, это не повод шутить, но что еще им остается в таком положении? Иудея на осадном положении. Они сами — заложники Рима. И все, что они могут, это облегчать страдания своего народа, потому что, если бы их не было, то всем бы заправлял Пилат, который не думая воплощал бы приказы Рима и добавлял бы свои, или Ирод, который сейчас правил своим кусочком земли и номинально оставался королем Иудеи.
— Что еще ожидать от война, — качает головой Каиафа, который никогда не был высокого мнения ни о военных действиях, ни о полководцах.
— Пилату передали, что на Тиберия готовят покушение.
— Он пережил не одно. Вспомни историю с Сеяном пару лет назад.
— Ему на смену может прийти Германик. Я видел однажды этого юнца. И я — не желаю вставать под его правление.
— Слова бунтаря, — смеется Каиафа и подвигает Ане тарелку с булочками, потому что такое точно нужно заесть. У него тоже сосет под ложечкой, потому что он тоже видел Германика. По сравнению с ним Тиберий — умный правитель.
Он бы хотел, чтобы во главе государства стояли священники. Они бы точно смогли выстроить хорошее государство. Они — думают о людях. По крайней мере, они с Аной — точно.
Ана задумчиво смотрит на окно, в котором серебрится свет.
— Он сегодня не придет.
Каиафа может не уточнять, о ком говорит Ана. Он улыбается и спрашивает, не налить ли Ане чаю. Чай — все сделает лучше. Он закладывает последний отчет о стычке банды Иисуса за сегодняшнее число, в котором заметили самого лидера и его правую руку, другими документами. Пускай Ана узнает все из первых уст.
Историческая справкаИсторическая справка:
1) Налоговый и политический гнёт, провокационные действия Понтия Пилата, оскорблявшие религиозные верования и обычаи иудеев, вызывали массовые народные выступления, беспощадно подавлявшиеся римлянами. Современник Пилата философ Филон Александрийский характеризует его как жестокого и продажного самодура, виновного в многочисленных казнях, совершённых без всякого суда.
2) Тибе́рий Ю́лий Це́зарь А́вгуст (лат. Tiberius Julius Caesar Augustus; урождённый Тиберий Клавдий Нерон, лат. Tiberius Claudius Nero, 42 год до н. э.—37 год н. э.) — второй римский император (с 14 года) из династии Юлиев-Клавдиев. Согласно Библии[1], именно в его правление был распят Иисус Христос.
3) При Тиберии сильно укрепились государственные финансы, в том числе - благодаря его скупости. Прекратилось строительство на государственные деньги, за редкими исключениями перестали строиться храмы и дороги для военных нужд. В 16 и 22 годах сенат принимает законы против роскоши и ростовщичества, также по инициативе Тиберия из казны перестали выделяться деньги на всенародные игры.
4) Мать Ливиллы, Антония Младшая, выдала Тиберию планы заговорщиков. 18 октября 31 года на заседании сената в присутствии Сеяна было зачитано письмо Тиберия, изобличающее заговорщиков. Сеян был немедленно схвачен, арестованы прочие участники заговора. В течение недели большинство из них было казнено. Префектом преторианцев был назначен Квинт Макрон, донесший о заговоре Антонии, и активный участник свержения Сеяна.
5) Преемник Тиберия — Га́й Ю́лий Це́зарь А́вгуст Герма́ник (лат. Gaius Iulius Caesar Augustus Germanicus), также известен под своим агноменом (прозвищем) Кали́гула (лат. Caligula)
27Симон кажется Пилату очень забавным. Когда они впервые сталкиваются, Симон идет его убивать, вооруженный до зубов, мрачный и пламенный от зияющей раны в груди.
Он идет убивать человека, который разрушил смысл жизни Симона. Пилату не привыкать: он разрушил достаточно жизней на своем веку.
После встречи с Иисусом он начал сомневаться, что все сделал верно, но сделанного не воротишь.
Симон идет его убивать, а Пилат вышагивает по Иерусалиму без охраны, потому что кто посмеет напасть на самого Понтия Пилата.
Симон стреляет в него в упор.
У него слишком трясутся руки, чтобы попасть, и слишком много наглости, чтобы убежать сразу после совершенного. Пилат молча забирает его к себе домой, хлопает по трясущейся коленке, наливает виски в стакан и говорит, что сам бы сделал то же самое на его месте.
Эта сцена и этот вечер настолько нелепы, что обоим кажутся смешными, и Симон бьет его кулаком в плечо и почти улыбается, потому что не верит, что может сидеть у Понтия Пилата на кухне и жучить вискарь, жизнь его к такому не готовила и вообще после смерти Иисуса — жизнь не существует.
Существует, как бы говорит Пилат всем своим пышущим здоровьем и видом человека, который далек от не-жизни.
Симон знал, что Пилат существует, но никогда не задумывался, что он бывает живым.
Когда Симон напивается, он высказывает Пилату все претензии, а тот смеется до колик в животе и хлопает его по плечу — да ты смешной парень, Симон.
Симон соглашается, и у него впервые со дня смерти Иисуса появляются ямочки на щеках.
28Пилат шевелит губами и думает, возвышаясь над окружающим миром, что он бы не отказался иметь такую же игрушку как у Аны.
Ага отказывался показывать ее долго, злясь и замыкаясь в себе, но в один день Пилат просто отвернул его высокую стойку ворота, и тут Ана попался.
Конечно, это личная жизнь Аны Первосвященника, зато он Понтий Пилат, поэтому имеет право знать все, что он знать захочет.
И иметь — тоже.
Эти иудеи слишком щепетильны, думает иногда Пилат. Они запакованы в традиции своей религии как в оковы, и новые внешние оковы поэтому Пилату кажутся ничем. Что значат налоги для народа, который скуп сам по себе, если дело не касается храмов?
Пилат озвучивает свои мысли не раз, громогласно, потому что зачем ему соблюдать правила приличия, если он — Понтий Пилат. Он видит, как меняются лица старины Каиафы и Аны, но от этого ему лишь забавнее.
Он решает проследить, с кем встречается Ана, потому что тот молчит как рыба, а спрашивать больше некого. Пилат знает, что тот копает под какого-то Иисуса, про которого сейчас только и твердит телевизор. Пилату не очень интересно.
Он прячется за колонну, вглядываясь в темноту зала, он знает, что игрушка Аны приходит к нему сюда, и он бы посмотрел на нее и просто так, не прячась, но это развлечение он оставит на потом.
За этой колонной ничего не видно, и он пробирается ближе. С его весом и размером, говорят, он не должен двигаться настолько грациозно. Это вызов.
Когда он прижимается к следующей колонне, рядом вдыхает кто-то живой. Это не стражник, это очень даже мятежник — светлые, выбеленные до безобразия волосы, торчащие ежиком, майка, порванная в трех местах, и спадающая ухмылка, как только тот видит, кто перед ним.
Возмутиться Пилат ему не дает — зажимает рот рукой и немного перекатывается по колонне, слегка взмахнув плащом, чтобы не было видно. Он не знает, что мятежник здесь делает, зато Ана второй раз поймать себя так не даст.
Мятежник кусает его руку и выворачивается, искря на него взглядом. Это настолько забавно, что Пилат его отпускает.
Они оба выглядывают из-за колонны, и он прижимается поверх маленького и жилистого тела мятежника, размазывая того по мрамору, но тот его даже не замечает.
— Ты долго, — недовольно говорит Ана.
— Я не подряжался ждать тебя после работы, — с вызовом отвечает ему его игрушка, и лицо Аны меняется.
— Он его сейчас убьет, — шепчет мятежник, как будто делясь с Пилатом.
— Он его сейчас трахнет, — поправляет Пилат, который знает Ану немного лучше.
Они переглядываются, когда парочка уходит. И мятежник задает вопрос, который снимает с Пилата любые вопросы по нахождению себе игрушки.
— Ты кто?
29Иуда прикрывает глаза и думает о том, что, наверное, надо посчитать до десяти, а лучше пятидесяти, если не до ста, потому что иначе просто вцепится в лицо этому мудаку с бледным лицом и отсутствующими бровями, как будто и не было тех недель, когда они общались, наслаждаясь обществом друг друга.
Он знал, что это заблуждение. Он знал, что скрывается за дружелюбным сарказмом Аны. Он знал, что все, что происходило, — в итоге сведется именно к этому.
Он знал, кто такой Ана, когда они начали свои танцы, и именно поэтому вся ответственность лежит на нем. И немного — на Ане.
— Я не позволю так о нем говорить, — глухо говорит Иуда, когда воздух в легких заканчивается, а счет так и не приходит на ум. Он знает, что если Ана скажет еще слово, он просто вскочит с места, не выдержав, и попытается сделать то, что хочет.
Как минимум, он хорошенько на него наорет, понадеявшись, что публичная казнь будет самым мирным и удобным решением для наказания публичного же оскорбления первосвященника Иудейского царства. Ах, простите, Иудеи — провинции Рима.
Ана смотрит на него своими темными и блеклыми, невыразительными глазами, и ждет ответа, и Иуде чудится насмешка и удовольствие от того, что его заставили кипеть, выражать это всем лицом и всем телом, как будто его протест — единственное, что способно зажечь Ану изнутри.
— Он не такой, — говорит Иуда и почти что справляется с голосом, потому что последнее, что он может позволить себе — это доставить удовольствие Ане. Он уже начал понимать его, он начал осознавать, что эмоции — пища для того.
Он пытается сдержать свои чувства, но проваливается. Кружка с грохотом опускается на стол, потому что до сих пор он держал ее, неосознанно надеясь, что запустит ею в Ану или, хотя бы, в пол. Вместо этого немного вина расплескивается на столешницу.
Ана, поморщившись, вытирает капли салфеткой.
— Я всего лишь сказал, — начинает Ана снова, методично и просто, словно назвать Иисуса — манипулятором, которому не жалко человеческие жизни, психопатом, который хочет поколебать шаткий мир Иудеи, и ублюдком, который, как говорят, пользуется не только услугами падших женщин и мужчин, но и делает ими других своих приближенных, и Иуда — полное тому подтверждение, он говорит это так, словно сказать это об Иисусе — ничего не стоит, словно это мелочь, словно это не должно заставить Иуду заметаться загнанным зверем. — Что так говорят многие. Но ты не дал мне договорить, что я не знаю правды, поэтому и хотел с тобой это обсудить.
Иуда задыхается, когда Ана улыбается — у губ собираются складки, хотя тонкая нить рта остается недвижимой, а глаза перестают быть такими блеклыми.
Ана очень доволен собой.
Иуда прикрывает глаза и пытается считать до десяти, пятидесяти, а лучше — ста, и представляет, как вцепится ему в лицо, если те слова, которыми он сейчас начнет его переубеждать, не заставят Ану изменить своего мнения.
30В Иерусалиме двенадцать ворот. Над Иерусалимом двенадцать статуй ангелов. На стенах Иерусалима двенадцать имен колен Изралиевых.
— Иисус сделал это специально, — говорит Ана, имея в виду двенадцать апостолов.
— Это число бога, — говорит Иуда.
— Я слышал слухи, что на твое место берут нового апостола. Как ты полагаешь, сколько желающих?
Иуда трет полосу красноты на своей шее и отводит взгляд.
— Кто тогда будет тринадцатым апостолом? Ты или новый?
— Я слышал от Пилата, что нового хотят выбрать жребием.
— Совсем не так, как выбирал Иисус, не так ли? Воля случая вместо слепой веры в свое понимание людей.
Иуда морщится, с ненавистью глядя на Ану.
— Только не говори мне, что он знал, кого выбирал, — говорит Ана, и Иуда молчит и смотрит на него.
Иуда думает, что он единственная ошибка Иисуса.
Ана думает, что Иисус не ошибся.
Двенадцать ангелов охраняют покой Иерусалима.
31
Истинная вера не может быть без дел: кто истинно верует, тот непременно имеет и дела.
(с) Серафим Саровский
(с) Серафим Саровский
Иуда приходит в буйное веселье, и это говорит Ане гораздо больше, чем Иуда бы хотел.
Когда Иуда такой — жди беды. Не той, которая сопровождается его киданиями на стены и другие поверхности, и даже не той, которая маячит, когда он начинает кидаться вещами.
Когда Иуда такой — это значит, что он прошел стадию смирения. Он уже прошел край «я пытаюсь справиться с ситуацией самостоятельно», когда он ходит с кротким выражением на лице, когда он пытается не думать, но только это и делает, когда он начинает напоминать тень себя самого.
Ана видел все эти стадии, и теперь видит новое лицо горя Иуды.
Иуда шутит, Иуда подпевает любой музыке, которую услышит, Иуда просится в клубы, и, если он не идет с ним, идет туда сам, чтобы танцевать, цеплять девочек и мальчиков, которые кажутся в два раза его младше, или цепляться кем-то, кто в два раза старше Иуды, и он потом сам не может объяснить, зачем он это делает, потому что до измены не доходит никогда — он сливается незаметно, спокойно, просто вот он отходит «на секунду», чтобы взять выпивки или в туалет, или сообщает, что оставил кошелек на барной стойке или на столе неподалеку, и растворяется в толпе, чтобы предстать перед Аной с засосами на шее и блестеть на него хитрым взглядом.
Ана спрашивал его о чем-то только в первый раз.
Потом перестал.
Иуда все равно рассказывает, хочет он того или нет.
Он пролистывает в телевизоре новости о последователях Иисуса, как будто ему это не интересно, он совсем не трет шею, когда разговор в доме Аны заходит о мятежниках. Он слушает и поддерживает Ану, но не более.
Он занимается строительством Иерусалима, не теряя ни капли энергии от своей бурной деятельности. Он вешает на себя все больше обязанностей и со всеми справляется, хотя кажется, что он сейчас повесится от этого всего. Он вешает на себя слишком много и раньше, чем Ана успевает вмешаться.
Иуда бурлит, Иуда выплескивается на этот мир как волна, захлестывает его, отдает всего себя, и это худшее из самоубийств, что Ана видел.
Он с беспокойством думает, что в один момент у Иуды закончится батарейка. В один момент Иуда просто кончится вместе с этим запалом, потому что невозможно, чтобы человек был таким — всегда.
Грядет беда, думает он, наблюдая, как Иуда весело трещит о новых закупках и том, как он обвел вокруг пальца римлян во время договора. Как Иуда тащит его на какую-то новую выставку, на которую он бы никогда не пошел, будь она трижды сделана в благотворительных целях для восстановления города и помощи жертвам.
Ане есть чем заняться и без того.
Иуде — нет.
Иуда с музыкой, с плясками и с хохотом струится через этот мир, и только иногда, когда никто не видит, его взгляд замирает, остановившись.
Ана замечает его таким лишь единожды. Иуда немедленно стряхивается и начинает что-то говорить, но Ана зажимает ему рот ладонью.
— Молчи, — произносит он, чтобы тишина не образовывала вокруг них кокон.
И Иуда молчит и смотрит, и это первый раз за долгое время, когда он делает это не в одиночестве. И впервые время вокруг него от молчания не останавливается.
32Симон вырывается и пытается укусить его за руку, но от этого только шире становится ухмылка на лице Пилата. Ему даже лягание не помогает: он каждый раз попадает по доспеху, и Пилат ржет, показывая белые лошадиные зубы, а он — воет от боли, потому что у него уже даже адреналин закончился отбиваться.
— Отпусти меня, — шипит Симон, и Пилат улыбается шире.
— Зачем? — спрашивает он. — Чтобы ты пошел буянить со своими дружками?
Симона он поймал во время их очередной вылазки на улицах, когда Симон делал вид, что не пытался примериться, как лучше штурмовать здание сената, а он делал вид, что пошел с патрулем просто так, а не потому что ждал Симона.
— Отпусти меня, мразь, — рычит Симон и снова пытается его укусить или хотя бы расцарапать пальцами. Дохлый номер — пока на Пилате есть его броня, и Симон сам это понимает.
Пилат надеется, что до него достаточно быстро дойдет, что броню с него можно снять, и Пилат именно этого и добивается.
— Я не думал, что ты так быстро снова потеряешь страх, — произносит Пилат как веселую шутку. — Неужели в прошлый раз тебе поверили, что мы с тобой не знакомы?
Симон скалится, и в глазах у него чистый буйный огонь ненависти, грозящий вырваться наружу если не сейчас, то позже.
Пилат наслаждается им и вжимается в Симона, не выдерживая этого притяжения.
Он крупнее Симона в два раза. Он выше Симона на полторы головы. Он одет в чертову броню, делающую его еще шире и больше, чем он есть на самом деле.
Именно он вжимает Симона в стену, умудряясь держать его чуть ли не на вытянутой руке без всякого напряжения.
И именно он льнет к нему, вжимается в него, когда напряжение нарастает достаточно, чтобы забыть все, что они оба говорят друг другу и себе все остальное время.
Он может держать Симона на руках, в руках, когда тот обивавает его ногами под плащом униформы, и лезет пальцами к заклепкам брони, и в какой-то момент все меняется настолько, что Пилат уже не уверен не только в том, что он здесь шире и крупнее, но даже в том, что он — главный в этом городе и в этой провинции.
И его это только заводит сильнее.
33— Это подло, — говорит Иуда, которому до смерти надоело, что он не уверен, что понимает все правильно. — Ты ведь знаешь, почему он сделал это со мной: насильственная смерть куда героичнее самоубийства, он не смог бы объяснить, почему в его случае самоубийство не грех.
Он говорит об этом с Аной, потому что Ана — священник, первосвященник, он должен понимать в таких вещах.
— В итоге он все равно совершил самоубийство, потому что как еще назвать тот саботаж у Пилата? Да и когда он с вами разговаривал.
Иуду уже почти не трогает, что Иисус умер, потому что Иисус не умер, а его бесит, что когда о них двоих говорят, то обязательно осуждают его, который даже веревку не своими руками делал, которого использовали и от которого избавились, как только он исполнил свою роль.
Иисуса не осуждают — его боготворят.
— Он упустил все возможности выжить, разве это не самоубийство? Разве не это — самоубийство?
— Это героическое самопожертвование, — говорит ему Ана, и его устраивает, сколько яда в его голосе.
— Ради сынов человеческих, — кивает Иуда. — Помню. После того рекламного ролика, который сделали эти болваны, уже по-моему никто это не забудет.
Он напевает мелодию оттуда, размышляя, кто придумывал мотив и слова — Матфей и Фома? Или Филипп?
— Зачем бог сделал это со мной? — спрашивает он у Первосвященника.
— Потому что жертва все равно должна быть принесена и это должно быть не только самоубийство. Кто-то должен был погибнуть, чтобы искупить грехи сынов человеческих.
Иуда смотрит на Ану, и лицо у того непроницаемое.
— Я не верю в бога, — говорит он с горьким вызовом. — Я не верю тем, кто меня предает.
UPD от 23.08. 34Иуда периодически шипит и хмыкает, пока они сидят у Аны дома, то потирая подбородок, как будто он ведет мысленную беседу с кем-то, то лицо его приобретает едкое выражение, всполохами, течением ртути.
— Что за тупоголовый болван, — говорит он наконец как будто сам себе. Он сидит, поджав под себя одну ногу, а вторую обняв руками сжатую в колене. — Что за напыщенный пустоголовый болван.
Ана молча на него смотрит.
— Матфей, — говорит Иуда. — Он мне сегодня доказывал несколько часов, что при анархии возможно немедленное сохранение экономики страны на прежнем уровне, представляешь?
Он фыркает и насмешливо смотрит на Ану.
— На прежнем уровне! Я могу понять, если речь пойдет о восстановлении экономики. Я могу понять, если вначале произойдет отделение экономической системы от управления государством — я плохо себе представляю эту систему, но — допустим. Но — просто считать, что экономика выстоит, если обернуть мир в анархию?!
Он закатывает глаза и меняет позу: теперь он ложится Ане головой на колени, глядя на него снизу вверх, и Ана может только опустить руку ему в волосы, потому что до этого рука лежала как раз на коленях.
— Бахвальство мятежника, — комментирует он. Иуда согласно фыркает.
— Эти болваны отказываются понимать, что любой переворот повлечет за себя кризис. Им было мало истории? Они говорят, что хуже, чем сейчас, уже не будет, и я не могу понять — они настолько слепы? Да, если отсоединиться от Рима, то не надо будет платить эти дикие налоги, но кто у нас тогда будет во главе — этот напыщенный подонок Ирод? Да он ничего не понимает ни в политике, ни в экономике, ни в чем!
— Ну почему же, — не соглашается Ана бесцветно, — у него отлично работает кабаре.
— Потому что оно живет на деньги, выделяемые Римом, — рычит Иуда и только потом понимает, что это была ирония, так что смех у него получается запоздалый, зато — искренний.
Взгляд Аны от этого смеха немного меняется, едва заметно.
— Они хотят анархии и божьего царства! — продолжает Иуда и поднимает руку. — Знаешь, что это значит? Они хотят, чтобы люди перешли на самообеспечение. Рынок, который управляется самими людьми, отказ от денег, каждый может рассчитывать на всех вокруг, отсутствие насилия, разбоя — отказ от необходимости регулировать население... И знаешь, как они хотят этого достичь? Немедленно!
— Я им объяснял, что это значит, — начинает он загибать пальцы. — Мы убираем Рим, и власть переходит Ироду. Ирод — не умеет ничего. Налоги остаются на прежнем уровне, потому что Ироду лень менять систему, только теперь все ложатся в его карман. Население бедствует. Не может обеспечить рынок деньгами. Экономика рушится. Нет свободных денег — нет инвестиций в сельское хозяйство. Нет этого — мы голодаем. Голодаем еще сильнее, чем сейчас. Медицина падает. Уровень жизни падает. Дефицит всего. Все дорожает.
— Ты еще забыл про инфляцию.
— Да, где-то в середине этого всего инфляция начинает лезть вверх, ничем не контролируемая, — соглашается с Аной Иуда. — И да, мы таким образом перейдем к натуральному обмену и отказу от денег, — говорит он едко, — только это будет осознанный выбор несчастных, потому что деньги — просто перестанут что-либо значить. И я не могу уже втолковывать им, что все их планы — обернутся этим. Систему надо менять постепенно. Надо начинать с культурного уровня, надо избавляться от Рима постепенно, взять хотя бы Финикию за пример — но они ни слова не хотят слышать о финикийцах!
— Они хотя бы знают, где она расположена? — уточняет Ана, и Иуда смеется, закидывая голову и выгибая шею.
— Я не уверен, — произносит он немного хрипло, когда замолкает. — Но я не удивлюсь, что не все...
Ана гладит его по волосам, пропуская пух волос между пальцев.
— Они лишь дети, — говорит он. — Не жди от детей многого.
— Ага, не жди многого, просто дай их всех посадить, — бурчит Иуда, немедленно хмурясь.
Ана смотрит на него прямо.
— Они представляют угрозу общественности.
— Они представляют угрозу самим себе в первую очередь.
— Да, — кивает Ана. — И пока что я даю тебе разбираться с ними самостоятельно.
— Надеюсь, у меня получится, — устало вздыхает Иуда и переворачивается на бок, утыкаясь носом в колени Ане. — Я не хочу, чтобы с ними что-то случилось.
Ана кивает.
UPD от 24.08.15. 35О том, что он был зелотом, Симон говорит неохотно. Он отводит взгляд, когда о них заходит речь, и никак не комментирует, когда по телевизору говорят, что кого-то из них убили или задержали.
Апостолы не торопят его и не говорят ничего, и только молятся вместе с Иисусом за спасение их душ, так же, как и за спасение своих.
Иисус предлагает ему сходить к ним, помянуть, вспомнить, пригласить на проповедь. Симон знает, что согласился бы, если бы не завершение просьбы. Он знает, что зелотам не место среди последователей Иисуса.
Он взрывается, когда зелотов называют фарисеями. Когда он только пришел к зелотам, их еще путали настолько часто, то называя их экстремистами от фарисеев, то так, как при Иисусе он бы не стал выражаться, что у него первая реакция — орать, что больше к фарисеям они не относятся, и читать долгие лекции, в чем же разница.
Никто из апостолов не путает зелотов с фарисеями.
И все апостолы после этих лекций-проповедей становятся уверены, что Симон станет отличным проповедником, когда настанет их очередь нести слово божие.
Когда речь заходит об очередном зелоте, убитом от имени Рима или Каиафы, сердца сжимаются у всех.
36Пилат совершенно невежественен, когда дело касается Иудеи. Если цезарь выбирал его именно поэтому, чтобы Пилат не лез во внутренние дела, — он не ошибся.
Пилат путает последователей Иисуса, фарисеев, ессеев, он не путает с ними саддукаев только по одной причине — в его ушах до сих пор стоит лай Аны.
Пилат настолько невежественен, что обижаться на его вальяжные речи нелепо, и лишь поэтому Каиафа только приподнимает бровь, вежливо его выслушивая, когда Пилат заваливается к нему в кабинет, когда он один, когда он с старейшинами, когда он с Аной. Пилату плевать, с кем он, где он, кто его окружает, но Каиафу он хотя бы слушает, даже если и выглядит напыщенным индюком, который способен разразиться хохотом совершенно по любому поводу.
Пилат иногда ходит на казни заключенных, иногда даже говорит что-то, стоя рядом с Каиафой и вглядываясь в толпу, которая собирается на это выступление.
— Вы странные, иудеи, — говорит он, ухмыляясь, — вот взять хотя бы эту вашу привычку казнить людей. Скучно, без изюминки, никаких выпущенных внутренностей, а людей вон сколько собирается, а это что значит — что страдают они по зрелищам. Осуждают, но страдают.
Он приходит иногда на суды, иногда разминается и ходит на патрули, и хотя это не его работа — сказать прокурору из Рима никто ничего не может.
Он появляется на очередном суде, когда идет дело о зелотах: группке почти что подростков, которых подозревают в экстремизме и нападении на сенат.
Пилат ходит по рядам, разглядывая их, останавливается на одном из них — мальцу едва шестнадцать, и он с вызовом смотрит на Пилата.
— Кто таков? — спрашивает Пилат.
Малец двигает носом и ухмыляется так, что на щеках у него появляются ямочки. И плюет Пилату под ноги.
Пилат хохочет как сумасшедший, а потом ухмыляется в ответ.
— Каиафа. Вина доказана?
— Пока что нет, — поднимает тот бровь. — Но...
— Так и отпусти, пока не совершат, — говорит Пилат, и он не шутит. — А тебе, парень, светлые волосы бы пошли, выглядеть взрослее будешь.
Он уходит с суда, хохоча и развевая плащ. Каиафа смотрит ему вслед, а парень, с которым пытался разговаривать Пилат, улыбается и проводит рукой по волосам.
37Симон ведет псину по улице с таким сосредоточенным видом, пока псина тащит его перед собой, будто это самое важное действие, которое он когда-либо совершал в своей жизни. Он на собственной свадьбе не был таким сосредоточенным.
Люди начинают расступаться, когда он начинает идти целенаправленно к дому римского прокурора. Понтий Пилат не жалуется, что его обходят стороной, а народ не жалует его.
— Эй, выходи биться! — орет Симон, когда останавливается напротив дома. И кидает камешек в одно из окон. Камешек отскакивает от окна со звоном, который обещает казнь по всем римским правилам.
Личная стража Пилата спешит к месту происшествия, а те люди, кто еще не успел это сделать, просто исчезли с улицы.
Когда в окно полетел второй камешек, случилось сразу три вещи:
— Симона повалили на землю и попытались повязать;
— Окно открылось и камешек попал ровно в лоб Понтию Пилату;
— Собака вырвалась и рванула куда-то в сторону.
Понтий Пилат басисто ойкнул и настал черед ойкать страже.
(через полчаса в доме Пилата)
— И какого черта это было, поз-зволь спр-росить?!
Симон шмыгает носом и выглядывает на Пилата исподлобья, потирая то шишку на лбу, то выкрученные руки, то растирая кровь из разбитого носа.
— Н-ну?! — громогласно вопрошает Пилат.
— Я тебе подарок привел, — сообщает Симон сухо. — Вместо Розочки.
Розочка — чихуахуа, которая жила у Пилата добрые лет десять, если не больше, и переехала вместе с ним из Рима. Буквально на днях ее убили какие-то мудаки, желавшие насолить прокурору.
— И обязательно было этот цирк устраивать?! — продолжает наступление Пилат, как будто не слыша его и наступает так, что оказывается нависшим над Симоном, что в домашнем халате выглядит не так грозно, как в официальном доспехе, но он старается.
Симон наматывает кушак халата на руку и с силой дергает вниз, отчего Пилат от неожиданности шатается. Их лица оказываются на одном высоте, и взгляд Пилата шалеет.
— Зови стражников, будем Розочку Вторую ловить, — говорит Симон и ухмыляется, кусая Пилата за губу.
Тот растерянно кивает и выполняет поручение.
25.08.15 38Костер горит в темноте ярко, потрескивая всем, что апостолы смогли собрать в качестве дров.
Они сидят молча и ощущают, что сблизились сильнее, чем за три года до этого. Смерть учит. Они поняли то, что едва доходило до них за три года учений Иисуса.
Прошло два месяца с его смерти.
Прошло меньше двух месяцев с его воскресения.
Прошло полмесяца с того момента, как на них снизошел святой дух и святой огонь.
Они поняли, что Иисус хотел им донести все это время. Теперь они могут прочувствовать на себе, что такое уметь творить чудеса, лечить, воскрешать.
Грош им цена, говорит Матфей, как апостолам, если они поняли Иисуса только после его смерти. Матфей знает цену грошей.
Они они не кричали о том, что теперь могут, но нищие, больные, голодные сами стекаются к ним, и они принимают каждого, обнимают, угощают чем могут. Они воскрешают детей, лечат умирающих.
Они думают о том, чтобы проповедовать учение Иисуса по всему свету, но Петр сказал, что лучше это делать тогда, когда им всем будет хотя бы по тридцать. Они верят Петру. Петр сжимает губы, когда говорит об Иисусе, потому что он ходил просить у того прощения и Иисус его не простил.
Они принимают у себя всех, не зная разницы между врагами и друзьями, богатыми и бедными.
Когда к их костру подходит маленькая, худая фигура, белая как мел, дрожащая и источающая крайнюю степень отчаяния, они узнают в ней Первосвященника Ану лишь по вздернутому вверх подбородку. Они переглядываются, потому что впервые вместо гордыни видят в этом жесте попытку обрести почву под ногами.
Он стоит рядом с ними молча. Они не предлагают сесть.
— У меня его тело, — лает Ана, и голос его идет вверх и на какой-то момент становится мелодичным. — В моем склепе, И... Иуды.
Он задирает подбородок выше, когда они смотрят на него, и они знают впервые, как ощущается горе Аны. Они впервые могут чувствовать то, что всегда чувствовал Иисус. Им не нравится.
Ана ждет реакции, но Петр только кивает ему.
— И что?
Ана может заплакать, и они чувствуют и это. Им впервые не нравится чувствовать то, что чувствует Иисус.
— Я знаю, — пересиливает себя Ана, и они знают, чего это ему стоит, они чувствуют это всей кожей, — что вы можете...
— Воскрешать? — весело спрашивает Симон, и Ана смотрит на него омутами своих глаз. Симон ухмыляется, но ухмылка исчезает быстро — невозможно ухмыляться, когда понимаешь, что от твоего ответа зависит чужая жизнь.
Сам Ана — оживший мертвец, и ожил он только от надежды, надежды на то, что они смогут ему помочь.
— Зачем это тебе?
— Он был вашим другом, — говорит Ана, и голос его ломается, и он чувствует это сам. Он сейчас не Первосвященник, он простой смертный. Он думает сейчас, что зря приносил жертвы Богу, искупая грехи всего рода людского, если бог не может быть милостив.
Симону становится неловко.
— Вы можете. Его оживить. Так говорят. Я. Прошу.
Последнее слово из горла выходит с скрипом, всхлипом человека, который не умеет плакать.
Ана снова умирает изнутри, глядя на их лица.
Они переглядываются и молчат, потому воскрешать Иуду Искариота — то, о чем они никогда не думали.
Они чувствуют как Иисус, но не думают как он. Для них это — тяжелое решение.
Кулак Аны резко сжимается, чтобы резко разжаться, и Ана опускает взгляд.
Он знает, что они могут оживлять людей. Он знает, что они просто не хотят. Они знают, что сейчас убивают второго.
Он уходит молча, оглядываясь на огонь лишь в тот момент, когда тот выглядит как пламя маленькой свечи.
Он не думает ни о чем.
Он не знает, что в фамильном склепе его ждет живой Иуда.
UPD от 29.08. Если вы думали, что запал закончился...
39Татьяна— Это нечестно, — говорит Иуда, надувая губы и мрачно глядя перед собой, — это совершенно нечестно.
— Что именно? — спрашивает его одними глазами Ана, и Иуда вздыхает и прихлопывает комара на столе. А потом оживляет его щелчком пальца и касанием.
— А ты так можешь? — спрашивает он вместо ответа, и в голосе его звучит вызов. — Вот так, по щелчку пальцев, а? А сколько ты священник, позволь спросить?
Ана молчит и не говорит с ним даже глазами. Он не говорит ничего уже довольно долго, кроме необходимого, только смотрит и не может насмотреться.
Когда Иуда ожил, он едва ли мог заставить себя от него отойти, но теперь не может заставить находиться рядом. Это иррационально и глупо, и оттого бесит их обоих. И Иуда снова пьет, оживляя мошкару или заставляя ее складываются в сердечки около лица Аны, когда тот рядом.
— Это моя армия саранчи, как у Моисея, — говорит он каждый раз, а Ана молчит и уходит на работу. Работы много.
— Это нечестно, — говорит Иуда, и он сам не знает, что имеет в виду.
То, что он выжил.
То, что апостолы продолжают свое дело.
То, что Иерусалим разрушен.
То, что Иисус жив.
Или то, что у них с Аной все так до сих пор и не складывается.
4011. Наказания Господня, сын мой, не отвергай, и не тяготись обличением Его;
12. ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему.
(Притчи 3:11,12)
Ана перебирает четки в своих руках и думает о любви Господа Бога своего, а еще о том, что он помнит все строки о любви Господа и наказаниях наизусть, и ему это не помогает. Не помогает ему холодный ум, потому что любовь не находится в разуме, она как и вера лежит в сердце и только в нем.
Ана не считает, что его жизнь кончилась вместе со смертью Иуды, но понимает, что это — слишком жестокое наказание, и тут же ругает себя за подобные мысли, и молится, и приносит жертвы Господу, прося прощения за богомерзкие, недостойные священника мысли.
Он всегда находил в вере утешение: когда умерла мать, когда умер отец, когда его избрали Первосвященником в том возрасте, когда он был не готов, и он чувствовал себя греческим атлантом, на котором держится этот мир. Он всегда мог обратиться к Господу и его любви, и это помогало.
Он не понимает, почему не помогает сейчас. Вера не значит ничего, если ты распадаешься на куски, рассыпаешься на пыль, и разум твой более не способен выносить правды.
Ана знает, что со временем должно стать легче. Он ждет, отсчитывает время, и пустота внутри растет быстрее, чем залечивается.
Ана перебирает четки и впервые чувствует, как рушится вместе с ним самим и его вера, потому как вера может находиться лишь в сосуде и не может вне его, и пусть Господь все еще простирается над его народом и оберегает его, как оберегает свое дитя отец, но теперь это все — не ответственность Аны.
41Пилат эффектно двигает полой своего плаща, что тот взметается и опускается красивой складкой у края стола, и присаживается на него рядом с Аной.
Что он забыл на совещании, в котором должны были присутствовать лишь два лица: Ана и Каиафа, — никто не знает. Пилат, судя по его лицу самовлюбленного болвана, тем более.
— Да? — спрашивает Каиафа, пытаясь звучать мягко. Его голос полон иронии, и он безбоязненно ее допускает — Пилат не разбирается в таких мелочах, они ниже его достоинства.
— Мне стало интересно, о чем шепчутся мои любимые подопечные иудеи, — рокочет Пилат и улыбается во всю челюсть, обнажая белые зубы и даже немного десна.
— Это внутренние дела Иудеи, — резко отвечает Ана, слегка хмурясь, и Каиафа бросает на него предупреждающий взгляд. Ана знает сам, что этот козырь сработал бы с кем угодно — в конце концов, во внутреннюю политику Рим не лезет никогда — кроме Пилата.
— Вот как, — говорит Пилат, — а я думал, опять будете обсуждать. что твой любовник наплел. По поводу этого, как его, Иисуса Спасителя, — припоминает Пилат.
Ему всегда с трудом дается это имя, хотя его кричат уже на всех углах. Ну, человек имеет право забывать чужие имена, если он при этом является прокурором Иудеи, назначенным свыше.
Откуда Пилат знает все эти вещи: о чем они хотят говорить, что Ана знает о делах Иисуса, что они следят за Иисусом... Ане каждый раз кажется, что, возможно, Пилат не настолько туп, как хочет казаться, но потом тот делает что-то, что снова убивает подозрения.
В этот раз это было слово «любовник».
Ана не может даже опровергнуть, потому что это бы значило, что он признает, что будут обсуждать именно то, что принес ему Иуда прошлым вечером.
Это, разумеется, именно так, но Пилату об этом знать не обязательно.
Пилат ухмыляется и смотрит на него с наглым пониманием.
— Да не стесняйся ты, Ана, он симпатичный, гибкий такой, сразу видно, хороший выбор.
Каиафа отводит взгляд, чтобы не встречаться им с Аной. Ана молчит и мысленно представляет, как сжимаются его руки на бычьей шее Пилата.
— С чего вы взяли... — начинает Ана, понимая, что сказать ему все равно что-то придется. И лучше выяснить, откуда у Пилата информация.
— Ой, да брось ты, вечно вы, иудеи, из себя святых корчите, — треплет его по плечу Пилат, и у Аны сводит челюсть от того, как отвращение хочет проступить на лице. — Хороший мальчик, говорю же, одобряю. И болтливый — что особенно полезно. Да и в постели, небось, а?
Каиафа сплетает пальцы и прячет улыбку в них. Он не смотрит на Ану, потому что знает, что ему это еще аукнется, если продолжится. Ана стал бледнеть еще сильнее, и для него это значило одно из двух: либо он сейчас разразится тирадой, потому что его довели до белого каления, либо молча подвиснет, как есть, потому что его окончательно смутили.
Каиафа уже наблюдал подобное, и тоже с Пилатом. Пилат вообще умудрялся выводить Ану из равновесия. Удивительное качество.
— Так как? — ухмыляется Пилат, поторапливая, и Ана порывисто вздыхает, едва заметно для взгляда Пилата, зато отлично — для Каиафы.
— Если вы говорите о моем осведомителе в деле Иисуса, то смею уверить — откуда бы не взялась информация — она ложная.
Ана чеканит фразы и рвет предложение интонационно, что кажется, будто он лает. Ана всегда лает, все к этому привыкли, а Пилат, кажется, специально заставляет его демонстрировать этот свой тон как можно чаще.
Он заходится смехом и встает.
— Ну ладно, ладно, конспираторы, уговорили. Развлекайтесь, господа. Я зайду как-нибудь еще.
Дверь за ним закрывается тихо.
42Симон много говорит о войне, и Пилат отвечает, смеется, описывает те прохождения римлян, о которых он знает, и Симон слушает внимательно и просит пересказать подробно и с планами, потому что, конечно, у них много людей нет, но...
В этот момент он перестает прикидываться, что они говорили в теории, и Пилат молчит о том, что знает, что ни в какой теории они не говорили вообще, это все планы этого мальчика и его людей пойти войной на Рим.
Пилат не отговаривает, он знает, что никакой войной на Рим иудеи не пойдут, потому что у них есть даже не то что мало людей для этого, это бы их не остановило, у них есть Первосвященник Ана, есть Каиафа, и этого достаточно, чтобы войны не было.
Если Симону хочется говорить о войне — пусть, он тоже любит поговорить за стратегию и тактику, старательно обходя стороной живых людей, которые скрываются за потерями. Он бы, наверное, хотел умереть за Рим в одной из славных кампаний, но еще больше он бы хотел умереть от старости, в своем доме, желательно в Риме, чтобы у постели сидел человек, с которым он провел все эти годы и обязательно Розочка пятая.
Он не всегда признается в этом даже себе, в общем-то. Никогда Симону, потому что Симон как те варвары с севера, хочет после смерти оказаться в Валгале, а для этого точно придется погибнуть в бою.
Они разговаривают о войне, стратегии и тактике достаточно часто, Пилат знает об этом достаточно много, чтобы заменить Симону учебники, и иногда он даже слышит, как Симон применяет эти знания — правда, дальше борьбы со стражей речь не заходит.
Пилату каждый раз немного совестно, когда он слышит о погибших стражах, потому что он всегда запоминает их в лицо — вдруг покушение — но потом думает, что если бы это была обычная драка, то их бы погибло еще больше, и далеко не так легко.
В следующий раз Пилат рассказывает еще и о чести оставить противника в живых, чтобы тот донес врагу, как ты силен. Симон слушает, раскрыв рот.
43Свет в ночном городе распределен неравномерно — в нижнем городе его почти нет, потому что благочестивые жители города, живущие в дорогих домах, в которых есть вода, электричество и канализация с вентиляцией, не возвращаются домой за полночь с работы и не гуляют всю ночь, зная, что впереди у них много лет и кутить "напоследок" — нет смысла.
Фонари зажигаются на движение, поэтому за одиноким спутником свет тянется шлейфом еще пару фонарей, а потом отключается.
Иуде не нравится этот свет, ему больше по душе свет верхнего города, к которому он привыкал мучительно за этим пару лет, но все-таки привык.
Верхний город почти не освещен: горят лишь вывески, факелы у домов, в которые ждут своих детей, мужей, жен с работы, и бары и забегаловки, клубы, больше похожие на клоповники. Фонарей нет, но свет идет из стольких источников, что смешивается, перекрывая друг друга, и озаряет верхний город.
Когда он выходит глубокой ночью из дома Первосвященника, первым включается фонарь у его дома. Белые колонны множат свет, а огонек сигареты теряется в белом свете, аннигилируется в неживом люминесценте. Иуда морщится, потому что его жизнь аннигилируется, кажется, вместе с этим живым огнем. Он затягивается, и дым тоже пропадает в свете фонаря.
Иуда морщится.
Впереди его ждет тридцать фонарей, прежде чем он сможет свернуть в проулок и начать подниматься на уровень выше, а потом, техническим переходом, рядом с мерными взмахами лопастей вентиляторов, обеспечивающих низ, подняться почти под крышу города, к себе.
Он медленно идет и думает, столкнется ли с большой черной фигурой, которая неизменно напоминает ему Понтия Пилата, хотя он и понимает, что это не может быть он.
Эта фигура напоминает ему его самого: только перевернутого. Как будто, поставь их вместе, неизбежно получится валет, или дама, хотя уж точно не король.
Каждый раз, когда они сталкиваются, кивают друг другу, и расходятся — один вниз, а другой вверх.
А фонари нижнего города начинают новый отсчет.