Как жить вообще если хочется облизывать канон, орать, бегать по потолку и сравнивать два мюзикла снова со всеми акцентами, детальками и раскрытием персонажей.
А хотя ладно. Можно я просто смогу начать дышать и руки перестанут трястись.
Фандом: Jesus Christ Superstar (2000)
Автор: Татиана ака Тэн
Пейринг: Ана/Иуда, упоминается односторонний и просто Иисус/Иуда. А еще тут есть Симон.
Предупреждения: Просто молчите.
День первый.1Ана всегда гордился тем, что понимал себя и принимал таким, какой он есть, Он знал, чего он хочет, как он это получит, и почему и зачем ему это надо.
Он знал, что Иуда был необходим ему для того, чтобы добраться до некоего Христа, который будоражил умы людей, и знал, что Каиафа дал вполне четкое указание — добраться до него любыми способами.
Ана знал, что выбрал долгий, но самый верный путь.
Иуда был любовником Иисуса. Иисус ценил его и наверняка рассказывал ему если не все, то многое. И Ане это было на руку.
Он четко понимал, что он делал, когда впервые «случайно» столкнулся с Иудой на рынке. Он четко осознавал, что теперь пути назад не будет. Он осознавал даже, что действительно не прочь сделать Иуду своим любовником, и дело тут было не в приказе.
Он не учел только одного.
Что не все в этом мире является таким же четким и понятным, как его сознание и здание, в котором он работает.
Иуда был цветовым пятном, которое появлялось в его жизни, заходило на низком старте в истерику и ухало в пропасть собственных эмоций, в чертову черную дыру и воронку. И именно Ане предстояло его оттуда выуживать каждый раз, чтобы выполнить приказ Каиафы и собственные желания.
Он не учел, что подкупить Иуду не так просто, как казалось на первый взгляд — потому что он был слишком предан своему Христу, которого боготворил как бога, но при этом, в отличие от остальных сектантов, не считал богом. И Ане лишь предстояло разобраться, как это могло сосуществовать в его голове.
Он не учел, что Иуда похож на ртуть и расплавленный металл — обжигающе горячий и текучий как вода. И обжигаться предстояло не только Иисусу.
Ана любил свою работу, свою жизнь и свое понимание этого мира: он точно знал, как тот работает, и делал то, что было ему выгодно и приятно.
Он не учел лишь Иуду.
2Ана гладит его по щеке и думает, что это первый человек, с которым он проявляет такую нежность.
Столько тактильного контакта за раз.
Ане непонятно, зачем он это делает, но пока Иуда молчит и тянется за рукой — он продолжает.
В Иуде есть что-то от кота — и это тоже непривычные для Аны мысли. Он никогда не страдал поэтичностью. Но Иуда, спокойный или нет, все равно напоминал ему кота, как, например, того кота, который у него был в детстве и которого он замучил до смерти, а потом оставил в вентиляционной шахте рядом с соседями, чтобы он разлагался не у них дома, и сказал матери, что тот убежал. Мать наверняка не поверила, но Ане было все равно.
Сейчас Ане не верит Каиафа, но ему снова все равно.
Он держит Иуду лишь для дела. Это доставит Иисусу больше мучений — знать, что Иуда не только его предал, но находится неподалеку и может видеть его мучения. И ничего не делать.
Он держит Иуду для дела и не допускает даже мимолетной возможности, чтобы тот увидел Иисуса. Потому что тогда он сделает что-то, из-за чего Ане придется оставить его в чьей-то вентиляционной шахте.
3Иуда думает, что он предает Иисуса уже в тот момент, когда видит Ану.
Ана — полная противоположность Иисуса, и именно это притягивает его сильнее всего.
Иисус похож на свет и солнце, Ана — на тьму.
Иисус — звезда, лидер, первый, Ана — держится на вторых ролях.
Иисус не может связать и два слова, если спросить его о чем-то важном, а слова Аны ложатся в воздухе солидно, четко и размерено, как будто у него есть ответ на любой вопрос.
Иисус бездействует, пока Ана четко идет к цели.
И Иуда даже не задумывается, к какой именно, пока он это чувствует. Он просто чувствует, ему этого достаточно.
Ему достаточно ощущать почву под ногами рядом с кем-то, чтобы идти к нему и идти за ним.
Когда-то это был Иисус.
Теперь он его предает — с каждой встречей, с каждым взглядом, с каждой улыбкой, которая достается другому.
Каждая минута, час, день. После этого он бежит сломя голову обратно к своей звезде и солнцу, но чувство вины заставляет его лишь кричать, срывать голос, потому что он чувствует, что Иисус постепенно проигрывает, сдает свои позиции. Он теперь даже не мямлит, он просто молчит и отказывается с ним разговаривать.
И теперь все меньше помогает тепло в груди от одной мысли о нем. Тепло может оставаться теплом сколько угодно, но нельзя висеть в воздухе столько лет. Это слишком болезненно, особенно в их время.
И его все сильнее тянет к Ане, у которого есть ответы и есть почва под ногами. Который уже предлагал перебираться в защищенные комнаты и жить с ним, и который точно не приведет шлюху и не начнет таскать ее с собой.
Единственное, что не нравится Иуде в том, как меняется его жизнь, это то, что рядом с Аной он сам чувствует себя шлюхой.
Но ведь он никогда не предаст Иисуса окончательно, так ведь?
09.08.2015 в 02:14
Пишет Тёнка:Фэндом: Иисус Христос Суперзвезда (2000)
Пейринг: Ана/Иуда, односторонний Иуда/Иисус
Жанр: яебал
Рейтинг: пгшечка
1.У них нет расписания, чёткого графика — очерченные границы Иуду пугают, словно любое соглашения равносильно подписанному кровью контракту, словно он не подписал этот контракт в тот первый раз, когда Ана тронул его за плечо, и тот обернулся, и увидел его лицо, и не сбежал ко всем чертям в этот же момент. Иуда просто появляется из тени ближе к ночи, когда Ана покидает рабочее место, всегда один из последних — он никогда не может угадать, сколько Иуда его ждал, пару минут или с самого обеда; чёрная громадина сената тянется к ночному небу у него за спиной, Ана чувствует себя больше, могущественнее на фоне массивного здания, а вот Иуда перед ним словно теряет в размерах, и Ане не понять, как это у него выходит, но он смотрит ему в глаза снизу вверх, даром что сам выше на пол головы, и взгляд этот не то что бы заискивающий, он измученный, как у торгаша, который простоял весь день на солнцепёке и так ничего и не продал: прошу вас, благородный господин, я готов снизить цену, если только вы обратите внимание на мой товар.
Им не нужны слова — Ана даже не кивает, только разворачивается в нужную ему сторону, а с минуту спустя за спиной раздаются торопливые шаги, эхом отдающиеся от колонн; каждый раз Иуде нужны эти несколько десятков секунд, чтобы снова себя убедить, как будто он не знает заранее, зачем пришёл, Ану злит эта мелочная, такая нелогичная задержка, но неудобство слишком мало, чтобы с ним что-то делать.
Иуда выглядит несуразно, когда приходит в сенат, рваные джинсы и яркие пятна футболок на фоне чёрного камня и гладкой стали, растерянно бегающий взгляд рядом с другими, холодными и спокойными; Ана не брезглив — брезгливые на его должности не задерживаются, — но ему с каким-то душным стыдом хочется прикрыть его, замести под ковёр, как горстку пыли, чтобы он не смущал пристойный вид здания своей чужеродной фигурой. Дом Аны в противовес сенату весь белый, внутри и снаружи, и здесь Иуда выглядит ещё более нелепым — как лабораторный материал, подготовленный к анализу на столе опытного хирурга. Ана приучил его складывать одежду ровным квадратом, но даже этот квадрат вызывающе чернеет на светлом пластике стула, Ане хочется порвать тряпки в клочья и выкинуть за порог, а следом выкинуть Иуду, пока тот не запятнал собой весь дом; Иуда вроде бы и не делает ничего, его маршрут — входная дверь, кровать и душ, но после его ухода Ане каждый раз приходится проветрить и снова прибрать, и даже после в воздухе витает смутное ощущение чужого присутствия.
Ана молчит всегда. Иуда молчит только поначалу — когда всё кончено, и пора бы ему выметаться по всем нормам приличий и правилам негласного этикета, он садится в постели, обматывая мятое одеяло вокруг бёдер, и начинает говорить. Каждый раз с середины мысли, иногда — с середины фразы, будто продолжая прерванную беседу, первые пару слов приходится мучительно выталкивать сквозь зубы, но потом его прорывает, и он говорит с той же жадностью, с какой оголодавший бродяга бросается на еду, и Ана не уверен, что в этот момент Иуда понимает, с кем говорит, что он не кричит, задыхаясь, в лицо — или, скорее, в спину, — своему лидеру все те вещи, которые тот, зарвавшийся, глупый, не желает слушать. Ана не смог бы вставить и слова, даже если бы захотел, но ему это не нужно, он здесь как раз затем, чтобы выхватывать из этого сбивчивого потока крупицы ценной информации; Иуда убеждает себя, что платит телом за то, чтобы его слушали, Ана же уже запутался в том, кто, кому, чем и за что платит, но он слушает и знает об этой шайке бродяг-вольнодумцев больше, чем хотел, и всё равно не понимает и вряд ли когда-нибудь поймёт, и только гладит Иуду по щеке, когда тот закрывает глаза и беспомощно кривит губы, и если Иуда принимает это за ласку, то это его, Иуды, просчёт.
4Ана кажется Иуде странным и твердым как камень. Он не похож ни на кого из его прошлых знакомых, разве что из раннего детства, когда отец казался монолитной глыбой, а Иуда ревел и просился на руки.
Иисус, как и все ребята — теплые, открытые, он может их касаться и знать, что они его друзья, и они его поддержут, и...
И он отлично врет себе об этом, потому что он давно уже понял, что чем больше они ссорятся с Иисусом, тем более косые взгляды посылают ему все остальные. Они никогда не встанут на его сторону, потому что он — не Иисус. Без него он был бы никем. Без него он стал никем. Нельзя спорить с Иисусом — это негласное правило их компании, и они следуют ему безоговорочно.
С Иисуса нужно сдувать пылинки, нужно холить, лелеять и выслушивать недавно появившиеся в его голове идеи о смерти. Вначале Иуда думал, что это временное. Потом понял, что он просто не может это выносить. Он не мог понять, почему Иисус смотрит на него с укором, почему все больше молчит, почему не говорит с ним ни о чем, что раньше они обсуждали, лежа где-нибудь в укромном уголке вдвоем, в обнимку, и он мог лежать на Иисусе целиком и тот почему-то не сопротивлялся и не жаловался.
Времена обниманий прошли. Теперь Иисус укорял его за то, что он еще не совершал, и даже не хотел говорить — за что.
А потом он встретил Ану и понял. Он не был уверен, что Иисус укорял его именно за это — но почему-то чувстсвовал кожей, что это начало конца.
Вначале он даже не изменял, насколько можно изменять тому, с кем вы ни о чем не договаривались.
Они с Аной просто встречались где-то случайно. Сталкливались. Иуда бледнел и отводил взгляд, чтобы потом бросить его обратно на Ану, собравшись с духом, а тот даже не улыбался, но следил за ним, когда он проходил мимо или уходил — Иуда чувствовал его взгляд даже спиной.
Если Иисус был теплым, даже горячим, то от Аны веяло могильным, мраморным холодом. Иуда надеялся, что так останется навсегда, но потом Иисус начал остывать.
Это не проявлялось открыто, он всегда был таким же солнечным и ярким, когда дело касалось всех людей, но наедине — он почему-то начинал напоминать Ану.
И это пугало.
Это пугало Иуду до дрожи, и чем больше его это пугало, тем сильнее хмурился Иисус и тем сильнее от него удалялся.
Когда Ана вместо обычного переглядывания коснулся его плеча в толпе, он пошел за ним без малейшего вопроса. Просто потому что какая разница, если вокруг лишь холод и мрамор.
Лежать на Ане не получается, зато получается разговаривать. Вначале мало, потом все больше, боясь захлебнуться в словах и собственных чувствах, и, наверное, это нелепо, но он чувствует, что его монологи похожи на детские крики и просьбы взять на руки, только теперь он слишком большой и взрослый, чтобы кто-то согласился это сделать.
Ана слушает и молчит, и это другое молчание, не как у Иисуса. Тот воспринимал попытки достучаться и крики лишь морщась и отступая, закрываясь. Ана слушает во все уши, и если присмотреться, то можно различить интерес на его лице. Иуда может различать эмоции на его лице, хотя те и скрыты. Особенно положительные. Ничего, Иуда привык различать малейшие детали и ловить мимолетные изменения с раннего детства.
Ана не такой холодный, каким кажется. Иногда даже мрамор нагревается на солнце, и Иуда не задумывается о том, какое же солнце греет Ану, но ему приятно, что он снова находится в тепле.
Он больше не ревет, он выговаривает, злится, пытается достучаться до невидимого собеседника и понимает, что это не то, что Ана хочет услышать, не то что Ана вообще хочет слушать, он, наверное, был бы рад выставить его отсюда, но вместо этого его притягивают к себе и гладят по щеке. И у Иуды почему-то возникает ощущение, что если долго реветь и быть настойчивым — то на ручки тебя все-таки возьмут. Пусть он для этого и слишком большой и взрослый.
5Когда он выбирает Иуду своей целью, он не думает, что это будет особенно сложно или проблемно: он умеет снимать мальчиков, он умеет с ними обращаться, они быстро становятся послушными и простыми в управлении.
Они, в конце концов, его боятся, потому что выше него в государстве лишь несколько человек.
Он никак не ожидает, что Иуда нарушит все правила и ему будет совершенно плевать, на какой должности и высоте он находится.
Он привык, что его боятся. его боготворят, его ненавидят и — молчат. Молча выполняют то, что он требует — взглядом, движениями, редко словами. Все понимают его без слов, и это логично и правильно, потому что все, что ему от них нужно, это простые вещи, понятные каждому, и дополнительных указаний они не требуют.
Иуда ломает его правила. Иуда, кажется, уже сломал правила своего лидера, и теперь ломает правила в жизни Аны.
Он напоминает комок нервов, комок беспомощности и комок еще чего-то, чему Ана не может дать названия.
Он может хвататься за Ану и не испытывать при этом неудобств, может послушно испытывать боль, если Ане хочется ее причинить — он принимает ее почти что с благодарностью. Но в ответ он обязательно закатит истерику, в один из грядущих дней, и обязательно в ней будет фигурировать Иисус. Ана не уверен, насколько часто с ним случаются такие приступы, но держится Иуда хоть и долго, но на честном слове. Его голос дрожит и колеблется на таких высоких нотах, будто мир развалится у него на глазах едва ли не через секунду.
Когда он с криком и истерикой вваливается в сенат в первый раз, Ана чувствует себя так, будто плохо воспитал своего пса. Ему кажется, что его начнут укорять, но Каифа лишь смотрит на него, пока Иуда сползает по нему всем телом, как будто это в порядке вещей, хотя, насколько Ана знает его — для него это действительно в порядке вещей, вот так сползать, почти что не лить слез, смотреть влажными, красными глазами и искренне, совершенно искренне лепетать что-то, крича на мир.
Ана знает, что крича на мир ничего не добьешься, и, вероятно, это действительно его прокол — позволять своим псам врываться туда, где он находится.
Иуда даже на него смотрит.
Иуда делает то, что считает нужным, и даже если боится, то это страх, который давно перестал быть ему необходимым. Иуда просто не понимает, зачем бояться, если мир под его ногами рушится прямо сейчас.
Когда Иуда врывается в зал заседений в другой раз, то Ана морщится, но молчит. На него снова смотрят с иронией и молчат, подвигаясь, чтобы он сам обуздал своего питомца.
Ана не уверен, зачем оставил его, зачем позволил остаться рядом, но объяснение, которое он всегда находит, звучит так: это позволяет быть в тонусе.
И, наверное, содержание Иуды действительно не сложно и не проблемно, и даже приносит выгоду, как для него, так и для Иуды. И поэтому особенно больно от непонимания, когда Иуда кончает с собой: ведь Ана же помог ему обрести почву под ногами. Что же было не так?
А на дневнике у Тёнки в том посте — прибавление. И я не буду обновлять каждый раз, потому что явно это будет не раз и не два. Но это будет неосмотрительно, если вы пропустите эту красоту.
6— Почему ты здесь? — спрашивает Ана, когда застает Иуду у себя дома, хотя точно его не приглашал. У него был тяжелый день, а завтра будет еще один тяжелый день. Каждый его день — тяжелый.
Иуда раскачивается вперед-назад, сидя в кресле в его доме, и это последний вопрос, на который он может ответить.
Иуда выглядит так, словно он готов принять смерть, если она поступит за мгновением осознания Аны, что он пришел к нему домой без приглашения.
Ана просто проходит к бару, раз уж они в гостиной, и наливает виски в один из стаканов, который всегда под рукой. Второй стакан он оставляет себе.
— Пей, — командует он, и пальцы Иуды сжимаются вокруг стакана. Он выглядит еще меньше ростом, чем обычно, хотя как это удается человеку его высоты и ширины плеч — пожалуй, стоит спрашивать только у него самого.
Янтарная жидкость течет в горле Иуды, а Ана продолжает стоять напротив него, почти прикасаясь его коленей своими ногами.
— Я так больше не могу, — шепчет Иуда, хватаясь за полу одежды Аны. Пальцы едва сжимаются, а голос, высокий и тихий, дрожит так, что трудно разобрать слова.
Иуда вот-вот разревется как ребенок, и Ана не понимает, почему это должно приозойти именно в его доме.
Он кладет руку на шею Иуде, заставляя поднять голову, и смотрит, вглядываясь в глаза, которые бегают туда-сюда и замирают периодически то на лице Аны, то на потолке, то где-то вдали, не в этом мире.
— Я больше так не могу. Я не справляюсь. Я...
Иуда утыкается лбом в Ану, будто он хоть раз позволял ему это сделать ранее, и выглядит при этом настолько убито и правильно, что тот даже не может его выставить из дома. Он привык доверять единственному своему ощущению — ощущению правильности.
И Иуда, который почему-то считает себя вправе просто так прийти к нему в дом, а потом отнимать его время отдыха, в это «правильно» вписывается. Возможно, все дело в том, что Иуда обладает удивительно особенностью всегда быть несчастным или всегда вписываться в любую ситуацию так, словно он втекает в нее и органично в ней остается: пусть в его случае «органично» означает «с истериками и нервным срывом».
Ана даже не уверен, что тот не был таким до того, как тот начал ссориться с Христом.
Иуда остается у него до утра и даже спит с ним на одной кровати — потому что «правильно».
А потом уходит к Христу. И это — не — правильно, но Ана не может себе объяснить почему.
День второйUPD. Радиовещание продолжается, не переключайтесь с канала «Горите с нами!», с вами все еще программа «Поклонники Иисуса».
7
неканоничное, как я уже прочитал в Википедии.— Ты заигрался, — говорит Каиафа, и гул его голоса отлетает от стен.
Ты заигрался.
Ана знает это и так. Он допустил первую ошибку, которую не может исправить. Он всегда был уверен, что он контролирует свою жизнь целиком и полностью, но в этом, вероятно, и был его основной просчет. Он знает, что был слишком самонадеян. Теперь — знает.
Он молчит и смотрит прямо на Каиафу. Что еще тот может сказать ему, что последует за этими словами?
— Ты должен от него избавиться, — продолжает Каиафа, и челюсть Аны немного сдвигается, и, разумеется, это не остается без внимания. — Не хочешь? Придется. Твое увлечение мешает тебе выполнять обязанности.
— Он может еще быть полезен, — говорит Ана и сам не верит в то, что говорит. Он знает, что Иуда уже выполнил свое предназначение. Теперь от него можно избавиться. Он больше не нужен.
— Чем же? — в голос Каиафы звучит ирония, и Ана не понимает, что он может сказать, потому что ирония тут неуместна: Каиафа должен был в этой фразе сказать, что он не прав и что он запрещает Ане тратить свои силы впустую.
Ана надеется на прямой приказ. А Каиафа лишь молча на него смотрит и ухмыляется.
— Он может быть полезен, — повторяет Ана. Только с появлением Иуды он стал понимать, что слов иногда бывает недостаточно, так же как и четких целей и задач. Чем может быть полезен Иуда? Делу? Ему? Может ли он быть вообще чем-то быть полезет в том состоянии, в котором находится сейчас?
Он помнит блеск в глазах Иуды и помнит его ухмылки, и, кажется, что это было далеко в прошлом.
Ана молча смотрит на Каиафу и понимает, что тот не прикажет ему ничего. Он не прикажет выкинуть Иуду, растоптать его и воспоминания о нем, он не прикажет этого ни прямо, ни косвенно. Потому что, понимает Ана, ему нравится следить за падением Аны.
— Он все еще является интересом Иисуса, — говорит Ана, потому что пауза затягивается и потому что его бесит, что он не может аргументировать свою позицию.
Это звучит так, будто он признается, что Иуда является интересом его самого.
Каиафа ухмыляется шире.
— Они могут принять его обратно, у него есть связи, — говорит Ана и не верит себе. Он знает, что Иуду ни за что не возьмут обратно, потому что все уверены, что это именно он сделал со своей звездой. — Они сострадательны и были очень близки ранее, все они. Их лидер учил их проявлять милосердие даже к врагам и предателям. Даже если он умрет скоро, то эти люди первое время еще будут помнить о его наставлениях. Мы должны знать, что происходит в этой среде, и Иуда — отличный доступ к подобной информации.
Он не верит самому себе, как и Каиафа, но тот кивает.
— Хорошо. Возвращайся к своим обязанностям.
Ана выходит из кабинета начальника под его пристальным взглядом и понимает уже лишь в коридоре, что действительно заигрался: он никогда бы ранее даже не подумал о том, что сможет обманывать начальника, что сможет выгораживать кого-то, просто потому что...
Мысль он не додумывает.
8Иуда откидывает голову, вытягивая шею, которая тут же притягивает внимание Аны, и прикрывает глаза, выглядя слишком спокойно для своего положения и того, что происходит.
Он лежит в чудесной пенистой ванне, над ним белый яркий потолок, в одной руке, вальяжно вытянутой из ванны — бокал алого вина. Он спокоен впервые за долгое время, и можно сказать, что это заслуга Аны.
Ана сидит на краю ванны и наблюдает за лицом Иуды, которое никогда не бывает таким расслабленным, как сейчас. О чем он думает в такие моменты — Ана не знает.
Они видятся изредка, но он уже знает, что у Иуды проблемы с Иисусом. Они перестают друг друга понимать. Это на руку Ане, и он чувствует некоторое удовлетворение. В этом есть логика — чувствовать удовлетворение, когда все идет по плану. Почему он чувствует удовлетворение, когда видит расслабленного Иуду — он не знает.
Он даже не вполне уверен, как так получилось. Просто в один из вечеров, когда Иуде уже нужно было уходить, он замер на пороге ванной в нерешительности и спросил:
— Можно?
Ана помнит, как живут апостолы Иисуса, поэтому он тогда кивнул, просто чтобы не смотреть на жалобные и просящие глаза Иуды, которые мешали ему сосредоточиться над рабочей задаче.
А потом Иуда решил, что одно разрешение — разрешение навсегда.
И Ана понимает, что это за границей привычной этики, но никак не мешает ему лично в жизни и работе. Поэтому он не видит никаких причин запрещать Иуде.
Иуда открывает глаза и зачерпывает пену в раскрытую ладонь, сложенную лодочкой, и дует в сторону Аны. Хлопья пены летят на его одежду, и Ана морщится. Морщится и молчит, глядя на Иуду. Тот ухмыляется и склоняет голову в сторону.
— Я скучал по нормальной ванне.
Ана знает, как живут большинство людей его народа. Ана знает, что Иуда — из богатой семьи, и он может больше ничего не говорить, даже эта фраза — излишняя. Ненужное признание, без которого он бы обошелся. Так же, как обошелся бы без сидения рядом с ним все это время. Так же, как обошелся без многих мелочей, которые делает рядом с Иудой. Он повторяет себе, что это для дела.
— В доме, где я жил в детстве, она была огромной.
Ана молчит. Что он может на это сказать? Зачем ему что-то говорить на это?
Иуда плавно перетекает к нему, складывая голову Ане на колено и глядя на него снизу вверх. У него мокрая голова, и одежда Аны немедленно намокает. Он морщится и пробегает пальцами по подбородку Иуды.
— Я чувствую себя предателем сейчас, — говорит тот, прикрывая глаза от ласки.
Ана молчит. Он молча соглашается и проводит пальцем по губам Иуды, которые только что произнесли эти слова. Да, Иуда, запомни это чувство. Ты предатель. Ты предаешь своего Бога в мелочах, и тебе суждено предать его окончательно. И Ана позаботится о том, чтобы он был первым, к кому прибежит за помощью и поддержкой Иуда в тяжелую минуту.
9-16UPD. Да-да, праздник продолжается. И мне даже не стыдно это поднимать. Совсем свежие — с 12.
9Иуда краем глаза наблюдает за тем, как морщится Ана. Каждый раз его лицо вызывает у Иуды то ли приступ тошноты, то ли возбуждения. Ана похож на белую личинку, на создание ночи — белый, белесый, и такое ощущение, что склизкий. Иуда знает, что он не склизкий, хотя и прохладный на ощупь, но ощущение не покидает его каждый раз.
Гладкий череп при свете ламп поблескивает, и это кажется Иуде мерзким до черных пятен перед глазами: кожа на черепе такая белая, что кажется, будто ее нет, что это все белая кость, и у Аны на лице чужая маска, а сам он и есть смерть, которая подстерегает мятежников на улицах и в коридорах.
У Аны лающий голос, тонкий, высокий, неприятный на слух, жесткий, как наждачная бумага, и при этом рубящий воздух не хуже клинка или пули. От него Иуда каждый раз вздрагивает, если слышит его неожиданно, и ничего не может с собой поделать. Он даже рад, что Ана почти всегда молчит.
Иуда всегда находится на грани ненависти и восхищения Аной: тот похож на неприступную скалу, на земную твердь, на лед. Ана всегда знает, что делать, Ана всегда контролирует ситуацию, Ана всегда уверен, что он прав.
Иуда так не может. Иуда не может быть ни в чем прав: как можно решить, прав ли ты, если у тебя не все карты на руках? Он не уверен даже в собственных чувствах — их слишком много, они слишком яркие, он захлебывается в них и не может из них выплыть. Это не ледяная корка чувств и эмоций Аны.
Ана притягивает его тем, чего нет у него самого, и он даже сам себе напоминает мотылька, летящего на огонь, или, скорее, на мышь, которую подловили на кусочек сыра. И сыр, вроде как, невкусный, и не удержаться, раз уж он лежит в таком доступном месте и его можно взять в любой момент.
Ана совершенно не похож на Иисуса, и в этом его главное достоинство.
И пусть Ана намекает ему постоянно, что он должен предать Иисуса, очень тонко, так тонко, что Иуда может лишь усмехаться про себя и смотреть на Ану наглыми черными глазами, считая белесые, словно опаленные чужим огнем ресницы на чужом лице, длинные и пушистые. Эти ресницы выделяются на лице Аны, и иногда Иуда думает, что человек с такими ресницами не может быть мерзким или вызывать тошноту, пусть остальное лицо и выглядит как полузастывшая восковая маска.
Иуда смотрит на Ану и любуется им, как бабочкой, только наоборот. Бабочки красивы издалека и уродливы вблизи. Ана может быть уродливым на первый взгляд, но Иуда не может оторвать от него взгляд, как только смог взглянуть на него поближе.
10Иуда замечает все оттенки эмоций и чувств на лице Аны. Они знакомы достаточно, чтобы он смог начать это различать. Дрогнувший мускул на лице, сильнее сощуренные глаза, более зажатая фигура из-за напряженных плечей. Его бы могло начать это пугать, если бы не одно но: он читал Ану с первой их встречи.
Это не составляет для него никакого труда — ведь это так просто, знать, в каком настроении молчаливая статуя первосвященников. Если бы кто-то спросил его, как он это делает, он бы лишь пожал плечами: он просто знает, и все. Есть знания, которые вшиты в тебя с рождения. Ну, или сразу после этого.
Ана, когда он спрашивает его в первый раз, сверкая потемневшими глазами от внутренней боли, что случилось у Аны на работе, почти что вздрагивает. Он не делает этого, разумеется, но Иуде достаточно намека, тени на это действие, чтобы начать ухмыляться и кошачьей вальяжной поступью двинуться к нему.
Он склоняется к нему со спины, и плечи Аны напрягаются еще сильнее. Он выглядит смешно и почти что нелепо, когда ладонь Иуды ложится ему на шею с задней стороны. Он чувствует даже сейчас, как зажаты в этой шее все нервы, все, что может быть зажато. Он осторожно поглаживает кожу, не скрытую под мантией первосвященника, и Ана расслабляется, лишь немного, но теперь не выглядит таким нервозным.
— Что ты делаешь, — бесцветно проговаривает Ана, и Иуда склоняется к его уху:
— Пытаюсь разнообразить твой досуг.
Наверное, Ана замирает от его наглости. Возможно, от его бесподобности, хотя в ней Иуда уже давно сомневается.
Спина и шея Аны напоминают спину и шею Иисуса вечерами, когда Иуда еще был допущен до тела Бога. Ана не бог, зато он рядом. Иуда разминает его плечи аккуратно, чувствуя, как постепенно плечи становятся хоть чуть-чуть но мягче. Ему нравится придавать чужим телам форму, которую он хочет. Он удивлен, как Ана разрешил ему это, но, наверное, это очередной его хитрый-прехитрый ход, чтобы показать Иуде, что его допустили ближе.
Иуда и так знает, что его допустили: уже несколько месяцев как. Он прочитал это во взгляде и немного изменившемся наклоне головы Аны. Все это время его раздражало, что до самого Аны изменения собственного отношения к кому-то доходят как до жирафа. Хотя что взять с мальчика из мрамора.
— Расслабься, — сладко шепчет Иуда на другое ухо, опаляя его дыханием и касаясь губами мочки — проводя немного вверх, и убирая губы достаточно быстро, чтобы Ана не успел среагировать отрицательно, но при этом все прочувствовал. Ана опять напрягается под его руками, но он исправляет это снова.
Когда у Аны прикрываются глаза, он понимает, что достиг своей цели, хотя изначально ее не ставил.
Наверное, будь у него желание, он мог бы сейчас его убить, и тогда преследование Иисуса закончилось на неопределенное время — потому что кроме Аны никто не занимается этим так.
Иуда перекатывает в голове мысль об убийстве Аны, и горько усмехается самому себе. Он знает, что скорее убьет себя, чем Ану. И именно это — чувствует уже Ана, позволяя ему виться вокруг, настороженно следя за его перемещениями и движениями. Иуда готов поклясться, что тот любуется, и это окупает очень многое: он скучает по восхищению. Он скучал по восхищению. Ана восполняет эту его жажду сполна: надо лишь правильно читать.
11Симон приходит к нему уже в ночи, когда он только-только вваливается в свою комнату. У него болит все тело и это настолько приятно, насколько вообще может быть приятен отличный секс.
— Где ты шляешься, — начинает зло Симон, и Иуда понимает, что тот вдребезги пьян.
— Не твое дело, — просто говорит он, начиная снимать куртку. Он понимает, что ошибся в своем выборе действия сразу же: на запястьях и выше расцветают новые синяки, выделяющиеся на синяках старых. У них с Аной договор: тот не трогает шею, чтобы Иуде не пришлось ничего объяснять. Ана понимает, поэтому они оба страдают без возможности оставить на его еще несколько знаков.
Симон качается, но взгляд его настолько цепляется ко всем мелочам, осматривает Иуду, который чувствует в себе равновесие и спокойствие, какое его накрывает каждый раз после встреч с Аной.
— Где ты был, — повторяет Симон и шагает к нему. — Я не шучу. Где. Ты. Был. Среди парней ходят слухи...
Он не заканчивает, потому что не может справиться с собой. Иуда смотрит на него и прищуривается в ухмылке.
— Слухи? — уточняет он издевательски. — И какие же слухи ходят среди парней, которые они стесняются громко шептать за моей спиной? Что я еретик? Или что я не люблю Господа Бога нашего? Или же что я спутался с священниками и старейшинами и предаю вас?
С каждым словом спокойствие его покидает. Оно заменяется тем привычным сосущим чувством, когда слезы еще не подступают к горлу, но ты уже можешь ощущать их тень: эта тема настолько ему осточертела, что вспышку слез и гнева можно получить лишь одним упоминанием. Это все равно бросить спичку в порох. И Симон не может не знать об этом.
Симон слишком пьян, чтобы замечать что-либо. Он вскидывает подбородок.
— И ты гордишься этими слухами? — спрашивает он, и его глаза сверкают от злобы и какой-то детской обиды.
— Я горжусь, что обо мне говорят. О, какое удовольствие знать, что обо мне еще не забыли, — яд сочится в каждом слове. Иуда пытается сдерживать мимику, но у него не получается. Он отвешивает Симону низкий поклон, делая рукой движение, как в старинных танцах.
Это бесит того настолько, что спина Иуды немедленно встречается со стеной.
— Что? — выдыхает Иуда ему в лицо, скалясь и чувствуя, как ухмылка на лице становится шире. — Не нравится правда? Не хочется слышать, что я тепреь среди вас — никто? Просто потому что я говорю правду, которую вы так не хотите слышать?
Спина от удара начинает болеть сильнее, чем до этого. Это немного возвращает его в реальность и в равновесие.
Симон внимательно следит за его выражением лица и корчится в муках от того, чтобы не начать делать что-то, о чем пожалеет завтра, проспавшись.
— Мне противно знать, во что ты превращаешься, — произносит он.
Вверх летит бровь Иуды. Во что он превращается?
— И во что же, позволь уточнить? — срывается с его губ вопрос раньше, чем он успевает подумать. Он отталкивает Симона, но тот лишь сильнее вдавливает его после этого в стенку.
— В шлюху правительства, — проговаривает он и хватает руку Иуды, поднимая вверх, словно показывая руку самому Иуде. Как будто он ее не видел.
— Парни видели, как ты ходишь туда. И видели, как ты выходишь со слизняком. И не говори мне, что это просто личная жизнь.
Иуда кривится. Симон сжимает запястье слишком сильно, и ему надоело так стоять. Он привык, что после этого есть продолжение.
— Моя личная жизнь вас не касается, тебе не кажется? Быть шлюхой Иисуса, заглядывая ему в рот при каждом слове — вот что ты от меня ждешь? Как вы все?
— Не смей так говорить, — орет Симон ему в лицо, отшатываясь и неловко падает, что Иуда едва успевает его подхватить. Симон вырывается, но Иуда все равно укладывает его к себе на кровать, а сам садится на пол рядом — стекает, уставший и снова потерявший свой прежний лоск. Прежний — тех времен, когда он еще не повстречал Иисуса.
Симон храпит на кровати, и Иуда откидывает голову и сидит так до утра. Засыпает он там же, подтянув к себе одно колено и обняв его руками.
12У него внутри болтается остаток выпивки, и его мутит, и если бы у него в желудке было что-то кроме желчи и вина — он бы давно выблевал все наружу и, возможно, начал бы соображать, соображать хоть что-то. Понимать, думать, пытаться осознать, как, как он допустил такую оплошность.
Вместо этого у него желудке плещется алкоголь, и он едва идет, переставляя ноги, потому что он не ел несколько дней, не спал еще дольше, а количество событий для его несоображащей головы просто перевалило за отметку «бесконечность».
Ему хочется свалиться на колени, упасть ничком, стянуться в позу эмбриона и скулить. Или не скулить, а просто слушать звук своего сердца, которое выпрыгивает изнутри, колотится, заставляет его что-то чувствовать.
Но он не может себе этого позволить. В нем клокочет даже не злость — хотя и она тоже, на себя. В нем клокочет боль, отчаяние, ненависть к себе — и он не может от них избавиться. Ему кажется, что он может выблевать их вместе с алкоголем, но в голове гулко, и пусто, и страшно, и он боится, что Ана просто высмеет его в этот раз, если он снова к нему заявится.
Лицо до сих пор горит от его прикосновения.
Он может проклинать себя, весь мир, кого угодно — но это не будет правдой.
Он знает, кого он должен проклинать. Пусть после этого он попадет в ад и будет сидеть на коленях у самого сатаны — ему плевать, ему плевать на все. Он орет на Господа, наверх, в самые небеса, в купол потолка над головой, и ему от этого еще более жутко, чем было до этого. Алкоголь плещется внутри и испаряется прямиком из его глотки.
Как он вяжет петлю и откуда берет веревку — он не знает. Для него те будто спускаются с небес, возможно, это сам Бог помогает ему хотя бы в одном начинании.
Хотя он помогал ему во всех. И предательство Иисуса — было первым и главным, что Бог, этот ублюдок, помог ему совершить.
Руки трясутся, все тело трясется, ему все-таки кажется, что его вырвет, но он лишь сильнее затягивает петлю на шее. Если его вырвет, кажется ему, он просто откажется от того, что делает, но он просто больше не может.
Он не может больше жить в этом мире, если самое чистое из чистых, Отец, Господь, тот, кто не может предать, хотя Иисус — человек — может, и Ана — человек — может, Господь — не человек — не может, и — предает.
Он слышит хруст собственной шеи заранее.
13Иисус смотрит вниз, и перед ним на коленях сидит Мария, спокойная и уверенная, простая и понимающая, такая, к которой его тянет всей душой и всем нутром. Она касается его ног влажной тканью нежно и тихо, и он в блаженстве закрывает глаза, потому что его ноги гудят почти что всегда — от вечных погонь, от постоянных перемещений, от того, сколько людей он обходит каждый день, пытаясь принести им хотя бы каплю любви господа и исцеления.
Это движение по кругу, твердит он себе, ты не сможешь спасти их всех. Но он не может остановиться, потому что иначе его сердце начнет обливаться кровью, а дух — захватывать сомнения. Он должен что-то делать даже в последние дни перед смертью. Возможно, чем больше он сделает, тем дольше его будут помнить.
Он напоминает себе льва в клетке, запертого и безоружного — если не считать его собственных зубов. У него почти нет отдыха, и когда он спит — с перерывами, нервно, потому что в любой момент может отыскать стража, — ему снятся кошмары и видения, посылаемые ему отцом его.
Он ненавидит эти видения и не может себе признаться в этом.
Он смотрит вниз и видит Марию, которая смиренно и просто спасает его такими простыми действиями, и сквозь ее облик проступает другое лицо.
Было время, когда Иуда не был тем, кем он стал сейчас. Было время, когда лицо Иуды не было искривлено волнениями и ненавистью. Было время, когда им не было больно находиться рядом друг с другом.
Он вспоминает, как с легкой ухмылкой — веселой и доброй, а не мрачной и злой, как сейчас, — Иуда помогал ему, настаивая, что он должен отдыхать, и он, Иуда, поможет ему в этом. Он вспоминает, как нежны были его руки. Он вспоминает, как клал руку ему на голову, зарываясь в пух черных волос, и Иуда, не выдерживая, льнул к нему щекой, закрывая глаза и не видя ничего больше. Иисус видел и верил, что они оба отдыхали тогда, каждый по-своему.
Мария встает на ноги и смотрит на него, а он смотрит на Марию. У нее совсем иное лицо чем у Иуды, у нее совсем другой характер. Но если он забывается — перед глазами все равно совершенно иное лицо.
14Симон стучит по стене рядом с его головой, и Иуда даже не вздрагивает. Для того, чтобы вздрагивать, нужны нервные клетки, нужно чувство самосохранения, нужно чувство самоуважения, надо чертовски много всего, чего он лишился уже давно.
Он ухмыляется Симону в лицо, и тот задыхается от злобы, снова хватая его за отворот пиджака, как будто в этом есть какой-то смысл.
Он наслаждается взглядом Симона, его злобой, его открытой яростью, его презрением — это именно то, что он заслуживает, это именно то, чего он ждет все это время от Иисуса. Он мечтает, чтобы Иисус отлучил его, чтобы перестал считать своим апостолом, но Иисус только грустно смотрит и знает если не все, то многое, даже то, чего не знает сам Иуда.
Это выводит из себя, заставляет искать в себе все больше изъянов, еще больше темноты, ведь Иисус — знает, видит будущее. Он знает, что будет, он говорил это сам. И значит — Иуда сделает что-то, что предопределено для него уже сейчас, и Иуда мечется как в клетке и не знает, что именно, что конкретно он должен сделать.
Он не знает, на что он способен. Когда-то он не мог подумать, что он будет доносить на мятежников священникам — потому что не мог представить, что те выйдут из-под контроля и начнут угрожать мирным жителям. Это надо пресекать. Иуда не может знать, что будут жертвы среди мирных, и молчать. Это не в его натуре — и он презирает себя за это.
Он оставляет информацию чертовому Ане, и тот поглощает ее как черная дыра. Он поглощает информацию, эмоции, чувства Иуды. Он поглощает самого Иуду, как будто так и надо, и Иуда уходит от него очищенным, новым, несуществующим.
Иуда не знает, сколько он делал это незамеченным. Но Симон знает о нем все — он умеет его читать, и Иуда счастлив, он счастливо улыбается, получая первый удар в живот и складываясь пополам.
— Это тебе за простреленного Петра, — выплевывает Симон, когда Иуда смотрит на него снизу вверх, не разгибаясь.
— Это тебе за Иакова, которого мы вытаскивали из тюрьмы, — продолжает Симон, и в плечо, около шеи, ложится чужой локоть, заставляя его рухнуть на колени и уткнуться носом в ботинки Симона.
Ботинки старые, грязные и заляпаны кровью, смешанной с пылью подземелий и улиц, и Иуда смеется, не в силах остановиться, как только у него появляется воздух в легких, потому что у него впереди — еще десятки ударов, даже если Симон не знает, за что он будет бить, и Иуда чувствует очищение, получая эти удары.
Симон ничего не говорит остальным, а Иуда не выкидывает его ружье, когда имеет возможность, потому что вечером или ночью, когда он вернется от Аны, Симон будет его ждать и мстить за Иисуса Спасителя.
Потому что сами Иисус никогда не замарает своих рук.
И Иуда смеется как сумасшедший, когда его бьют наотмашь в следующий раз.
15— Я пришел не за платой, — говорит Иуда категорично, и в голосе его снова есть нотка истерики, и Ана морщится, потому что у него есть специальный мешочек, который ждет своего часа.
Сейчас он не готов платить Иуде, потому что тот не говорит ровным счетом ничего полезного: он топает ногами, лезет на стены и один раз почти что разбил любимую вазу Аны, которая идеально вписывается в интерьер, пытаясь кинуть ее в Ану.
Ана кивает и слушает Иуду, слушает и запоминает, впитывает в себя его истерику, вычленяет полезное, отделяет зерна от плевел.
Ана не ждет логичность от кучки мятежников, и ее нет. Он знает историю о том, как Иисус повелел уничтожить дерево, которое отказалось плодоносить не в свой сезон. Он ничего не ждет после этого от этого человека, лишь пытается его убрать, потому что он мешает жить остальным спокойно.
Иуда тоже мешает — жить спокойно. Но это совершенно другая плоскость, личная, не общественная, и Ана иногда думает, что Иисуса просто еще не прибрали к рукам те, кому бы он мог действительно пригодиться, как пригождается Иуда для раскрашивания вечеров ему.
Иуда думает, что Ана ему действительно хочет платить за его истерики, и Ана не обманывает его — он протягивает ему каждый раз один и тот же мешочек с деньгами, и Иуда с криком, с патетикой и слезами на глазах отвергает его, бросая Ане в лицо.
Ане нравится это принципиальность.
Он не понимает, что Иуда нашел в Иисусе, но понимает, что Иисус обязательно испортит все. Иуда — не последнее дерево, которое отказывается плодоносить в условиях, в которых плодоносить невозможно. Иуду нужно использовать правильно — и он сейчас не об умениях Иуды раскрасить вечер.
Он знает, что однажды Иуда сломается. Однажды Иисус сделает что-то, что сломает Иуду, заставит его взять деньги за предательство, сделать последний шаг. Он ждет этого и с непроницаемым лицом следит за тем, как Иуда в который раз разыгрывает спектакль одного актера и замирает около его ног.
Деньги будут его, думает Ана. В один прекрасный день — деньги будут его.
Потому что сильнее принципиальности Иуды он любит его беспринципность.
16— Что он с тобой делает, а? — шепчет Симон яростно, когда Иуде никуда не деться. Его снова встретили в его комнате, в его углу, хотя он уже поменял замок, но какая Симону разница до замков. От Симона пахнет алкоголем, как и от него, и Иуда едва может вдохнуть, потому что его пригвождает взгляд Симона: пламенный, яростный, злой, — совершенно не такой, как у Аны.
Последнее время он все измеряет в схожести или различии с Аной. Это похоже на сумасшествие. Он знает, что Иисус ни капли не похож на Ану, он знает, что они противоположности, и ему должно быть этого достаточно, но вот теперь есть Симон, и его трясет от того, что он находит в Симоне черты Аны, и черты Иисуса, и сейчас, когда пары вина выходят из его кожи, смешиваясь с парами Симона, в этом он чувствует предостережение, знак свыше, месть Господню. Что угодно, кроме просто Симона.
Симон рвет ворот его футболки, обнажая ключицы — на тех недавние порезы. Едва заметные полосы, которые приятно саднят, и Симон впивается в них взглядом, как будто они от этого исчезнут. Они от этого начинают будто бы пульсировать сильнее.
Иуда ухмыляется, перехватывая взгляд Симона, и немного сползает по стене, отчего тот нависает над ним все ощутимее.
— Это ведь не драка, — рычит Симон, и ухмылка становится еще шире на лице Иуды, он буквально светится, зло, почти как Симон, отражая свет самого Симона.
— Не драка, — соглашается он вслух, как будто его кивка было недостаточно, после чего его бьют кулаком в солнечное сплетение, и его складывает пополам, и он знал, что именно так все и будет, но отклоняться бесполезно, бессмысленно и — не хочется.
Он прерывисто дышит, когда ему удается это делать, а Симон продолжает зажимать его у стены, как будто Иуда куда-то сбежит, куда-то денется, сделай тот что-то еще.
Иуда не уверен, что он сейчас вообще способен куда-то идти. После Аны он всегда идет искать выпивку, а после выпивки — идет к себе, падая на кровать, которая кружится, чтобы смотреть на потолок, который кружится в обратную сторону. Его ведет, он перестает чувствовать свое тело, и он забывается, чтобы на следующее утро его разбудил кто-то из апостолов, или же он проснулся сам, потому что спать больше невозможно — ему снится, как он предает Иисуса все новым способом.
Симон отодвигается, задирает его футболку, и Иуда ему позволяет — потому что он давно позволяет такие вещи. Он вальяжно приваливается к стене, выгибаясь, чтобы тому было удобнее. Симон от этого задыхается от злости, и он наслаждается производимым впечатлением.
По крайней мере, он честнее Марии, думает Иуда про себя, и тихонько смеется, горько и сладко одновременно, и Симон приковывается пьяным взглядом к его груди, которая, наверное, целиком уже покрыта синяками и порезами, и Ана обещал, что это не предел, но только когда заживет то, что есть. Иуде нравится чувствовать, как все это пульсирует, болит — это заставляет чувствовать его живым. Когда он говорит это Ане, тот понятливо усмехается краем губ, и Иуда понимает, что сделал правильный выбор.
— Это он, да, кто это еще может быть, — бормочет Симон, теряясь, не зная, как реагировать, хотя, наверное, он ожидал что-то подобное. — Кто еще... И ты ему — позволяешь. Этому... — он бормочет что-то, как будто не может даже высказаться вслух, а потом встряхивает головой и улыбается в ответ на ухмылку Иуды: зло, до ямочек на щеках, и взгляд его почти безумный, невидящий.
— И что? — с вызовом спрашивает Иуда, хотя пол под его ногами давно куда-то исчезает. Он давно должен был лежать на крутящейся под ним кровати.
— Это то, чего тебе не хватает? — подхватывает его грудки куртки Симон и начинает сдирать, и это уже не вписывается в планы и представления Иуды. — Это то, ради чего тебе не хватает, что ты бегаешь, как текущая сука, к врагам? Тебе не хватает, чтобы о тебя вытирали ноги?
Иуда позволяет снять с себя куртку, но теряется на секунду, не понимая, о чем говорит Симон. Потом вспыхивает, расширяя глаза, так же всматривается в Симона, как тот в него.
— На колени, — бормочет зло пьяный Симон, и ноги Иуды подкашиваются сами. Он не прочь стоять на коленях, если ему говорят, да и если не говорят, но только — зачем? — Хочешь, чтобы с тобой обходились как с ничтожеством? Тебе нравится, чтобы тебя втаптывали в грязь? Издевательства? Насилие? Что еще тебе не хватает, маленький ублюдок, как ты еще будешь позорить Господа Бога нашего?
Вам ли это говорить, думает Иуда, вглядываясь в перекошенное лицо Симона, которое все равно остается красивым даже сейчас, заглядывая в него снизу вверх, стоя на коленях, и его трясет, потому что Симон выглядит безумным, страшным, бешеным, и это совершенно не то, к чему он привык. Команды Аны почти что безличны, холодны — он не питает к Иуде ненависти. Он не питает к нему брезгливости. Он не питает к нему ничего, или почти ничего, Иуда еще не разобрался, и он привык к этому, его устраивает, что его окружает аура холодной силы, в ней ему комфортно, как будто Ана — тень в жаркой пустыне.
Симон — сама пустыня. Ураган, буря, выжигающая поверхность, убивающая все. Иуде не страшен взгляд Аны, но он вздрагивает всем телом, когда пряжка ремня Симона как будто специально влетает в его щеку пощечиной, когда тот ее расстегивает.
— Хочешь, чтобы с тобой обращались как с грязью? — шепчет Симон, и от злобы у него пропадают ямочки на щеках, хотя он все еще улыбается безумной улыбкой. Иуда понимает, что будет дальше, и он с удовольствием бы встал сейчас с колен, потому что он на это не подписывался. Симону, в конце концов, будет завтра стыдно. Симону, в конце концов, даже приятно не будет, потому что у него не встает на мужчин. Подняться с колен ему не дает властный сильный толчок вниз, стоит ему начать подниматься.
— Так, так с тобой надо поступать, да? — хрипло произносит Симон, пьянея от собственных действий, от ощущения возмездия. Иуда всегда не был уверен, что Симона не заводят драки за Иисуса, но теперь ему, кажется, придется это выяснить, и его тут никто не спрашивал. Его это бесит, но появляющееся раздражение не вырывается из горла, потому что его хватают за волосы, заставляя откинуть голову, выставить шею, и на горле чувствуется холод ножа. Любимое оружие Симона, с которым тот не расстается. — Так, чтобы ты не сбегал от своих, сатанинская дрянь?
Иуда закрывает глаза.
UPD. Давайте немного поговорим о политике Сегодня я смотрел JSC в 11-й раз.
17Иуда долго думает, прежде чем задать Ане вопрос. Вопрос очень прост и звучит так, словно Иуда — маленький ребенок, который ничего не знает об этом мире.
— Почему?
Почему вы его преследуете. Почему он опасен. Почему все зашло так далеко.
Он знает свой ответ на этот вопрос.
Он не знает ответа Верховных первосвященников.
Ана не отвечает. Ана никогда не отвечает прямо, если его не разозлить достаточно сильно. Просто в следующий раз, когда Иуда ждет его с работы и слоняется по дому с мраморными колоннами, на фоне которых Ана выглядит еще бледнее, он находит, что личный кабинет открыт.
Он уверен, что все особо важные документы не покидают его офиса, а все не настолько важные документы — спрятаны подальше от его глаз, но это невиданное доверие, и Иуда это ценит.
Когда Ана приходит, он сидит за столом, как нормальный человек, и читает содержимое пухлой папки с именем Иисуса на ней. У него сосредоточенное лицо и влажные глаза.
Ана стоит у стола и ждет, когда Иуда его заметит. Иуда заметил его давно, но может поднять лицо только наткнувшись на строчки, от которых его бросает в дрожь.
— Что-что Рим пообещал сделать, если беспорядки не прекратятся?
Ана лишь прикрывает глаза.
У них обоих отличное воображение, чтобы их передернуло. Они оба родились и выросли в Иерусалиме, и они оба понимают, что не могут так просто отдать этот город ублюдкам, которые знают только один способ решения проблем.
— Я понимаю, — наконец произносит Иуда, когда поднимает глаза в следующий раз, когда прочитал все. Бледный Ана продолжает стоять у стола, поджав губы. — Спасибо, — говорит он.
Ана кивает.
18Ана похож на Иерусалим, как будто он ожившее его воплощение. Когда Ана ступает — он действительно идет по израильской земле, он действительно врос в это место, он знает, что он его хозяин.
И Ана ни за что не даст тому, что находится в его владении, испортиться, пропасть или исчезнуть.
Иуда похож на Иерусалим сейчас, на его людей — он ловит настроения, как антенна, он понимает людей, их голоса, пропитан ими и сам задает тон музыке. Он может не знать конкретных людей, но народ Иерусалима и Израиля — это его народ.
И Иуда ни за что не даст своим людям, своему народу переносить страдания, не заставит их испытывать боль, мучения, страх, смерть.
Они не говорят об этом: потому что это не то, что стоит обсуждать. Они не касаются религии, культуры, политики. Они не говорят о том, что Симон из банды Иисуса снова полез на стражу и убил нескольких человек. Они не говорят о том, что очередную проповедь Иисуса разогнали с центральной улицы, потому что она не была согласована.
Они оба знают это, они оба сделали свои выводы.
Иуда говорит об Иисусе — но никогда только как о лидере. Он говорит Ане, как тяжело стало с податями, когда вокруг собираются только нищие. Он говорит Ане, как Иисус перестает считать деньги чем-то важным. Он говорит Ане, что он впервые жалеет, что закрыл счет отца в банке после его смерти, потому что надо было не горячиться и не раздавать деньги сразу — тогда бы сейчас скопилась еще большая сумма, и был бы хоть какой-то доход.
Ана молчит, что хочет знать об Иисусе все. Он молчит, что его не особо волнуют проблемы мятежников, если их самих это не волнует. Он молчит, что счет давно уже открыт, еще в первый раз, когда Иуда на это пожаловался, просто тот так и не удосужился это проверить.
Они не говорят ни о чем важном, как будто их действительно свели вместе лишь похоть, боль и лживые интриги Иерусалима. Они молчат о том, что понимают друг друга с полувзгляда, когда дело касается чего-то важного.
Они не признаются, что время, когда Израиль еще можно было успокоить, давно прошло.
19— Иисус Спаситель, — произносит Ана, и даже ему самому голос кажется собачьим лаем. Он срывается, хотя с его манерой речи это непонятно.
Суд давно закончился, Пилат принял решение.
Иисус Спаситель скоро умрет.
Он касается пальцами подбородка Иисуса, заставляя того поднять на него лицо. Он никогда не понимал, что все находят в этом человеке. В этом боге, если так угодно всем, кроме здравомыслящих людей.
У него приятная внешность — но не более. У него есть харизма — но у кого ее нет в их время. Он хороший оратор с приятным голосом. Он приятно улыбается, и — это все, что может найти Ана в нем.
Это не то, за что ты пойдешь за человеком на край света. Это не то, за что ты будешь его боготворить.
— В чем твоя загадка, Иисус? — говорит Ана тихо, почти шепчет, и это ему несвойственно, но он заставил стражу привести Иисуса к себе под покровом ночи, пока Иуда, этот идиот, прохлаждается на белых простынях с перевязанным горлом.
Что такого в этом человеке? Он не высок ростом, он выглядит крупнее благодаря одежде — Ана сам использует этот трюк.
Он хочет помогать людям, и Ана не видел бы в этом никакой угрозы, если бы это касалось лишь его самого. Он безвреден ровно до того момента, как открывает рот. Он задевает какие-то струны в душах остальных.
— Молчишь? Я узнаю твой секрет, — раздуваются его ноздри от приступа раздражения.
Проповеди — оружие их века. Проповеди, а не винтовки. Ане кажется, что он читал об этом где-то в книгах, в учебниках истории, но из этого почти ничего не сохранилось.
Если бы Иисус не поднимал других на борьбу, он был бы безвредным сумасшедшим с непонятными целительными силами, но он преступник, закоренелый, понимающий, что он делает.
Ана уверен, что он таков.
Ана не видит этого в его взгляде и может лишь сильнее сжать пальцами его подбородок. Завтра его ждет смерть, впереди Пасха, и это будет первая Пасха за долгое время, которую Ана празднует не в одиночестве, пусть Иуда еще и вряд ли сможет подняться.
— Почему за тобой идут? — с поднимающейся в нем злобой спрашивает Ана, и ответа все равно нет, только улыбка заползает на лицо Иисуса.
Он бы сказал, что она похожа на улыбку Иуды, если бы она не была такой светлой. Он отходит, вытирая невольно руку об одежду.
Он не знает, зачем привел сюда этого преступника. Тот даже не связан, а стража — за дверью, отослана подальше. Если бы Иисус хотел бежать — он мог бы попробовать.
Но он не бежит.
Одежда Аны вздымается при ходьбе. Он открывает дверь, снова ее закрывает, оставляя ключ в замке и даже не поворачивая его. Иуда не ворвется сюда, потому что он без сознания, а Иисус — сможет убежать, если захочет.
Но он не бежит.
Ану накрывает волна раздражения, которая обычно с ним случается только при Иуде. Когда тот ухмыляется. Когда тот ревет. Когда тот бросается в истерике от стола к двери, от двери к стене, от стены к окну и завывает о вещах, которые Ане не кажутся такими ужасными.
Для того, чтобы разозлить Ану, Иисусу хватило одной кроткой улыбки и доброго взгляда.
Рука горит после пощечины, которую он отвешивает. Он мечтает в этот момент, чтобы улыбка исчезла с лица этого человека. Этого Бога, который никак не может быть Богом.
Ана верующий. Ана читал писания. Ана не фанатик, но он знает, что Бог — жесток, милосерден, когда он того хочет, Бог — Отец их, и он знает все и управляет их судьбами. Ана знает, что, что бы он ни сделал, это рука Господа направляла его.
Объявлять себя Богом на земле — это все равно оскорблять всех верующих на этой земле, и так оскорбленной и разоренной римлянами. Это оскорбление высшего порядка. Это богохульство.
Он сглатывает, когда Иисус смотрит на него снизу вверх и молчит, вновь искривляя губы в улыбке.
— Ты посылал своих людей на бойню, — бросает Ана перчатку противнику в лицо.
— Я не посылал их, это твои слова, — отрицает Иисус.
— Они шли ради тебя. Под твоим именем. Разве это не делает виновным тебя?
— Я предостерегал их от этого, шли они — из-за вас.
Ане хочется придушить этого наместника Бога лично. Сломать эту шею, оставляя синяки на коже, почувствовать, как ломается кость, но он лишь касается щеки Иисуса тыльной стороной и проводит, а потом дает ему следующую пощечину, почти чувствуя удовлетворение.
Иисус принимает это так же спокойно, и только голова дергается в сторону. Он бросает на Ану короткий взгляд и отводит его.
Ана не понимает, как Иуда мог любить его.
Ана не понимает, как Иуда может его любить.
— Ты считал жертвы после твоих проповедей? — спрашивает он Иисуса.
— Их убивали вы, не я.
Ана глотает воздух, как будто его становится мало. Иисус — этот человек, сидящий напротив него, — напоминает ему живую мишень, идеальную жертву, идеальную картонку. Он бесит его как бельмо в глазу, как комар, летающий вокруг тебя ночью, как камень, попавший в ботинок. Он мелок, он ничтожен, он не представляет собой ничего — и продолжает бесить, раздражать, продолжает заставлять себя ненавидеть.
Ана знает, что не успокоится, пока не убьет его.
Ана не хочет к нему прикасаться, ему слишком противно.
Ана никогда никого не ненавидел — он знает, что ненавидеть — грешно. Иисус — первый, кого он может ненавидеть. Не может — не — ненавидеть.
Он хватает его за волосы, оттягивая голову и оголяя шею. Он не хочет марать себя такой ассоциацией, но если с Иудой это его заводит, то от покорности Иисуса ему хочется плеваться и мыть руки.
Он отходит, открывает окно. Открывает дверь. Садится по другую сторону окна.
— Ты можешь уходить.
— Я никуда не пойду.
— Ты добровольно идешь на смерть. Я предлагаю тебе спасение не потому, что ты его заслужил. Я не буду тебя преследовать. Я даже не запрещу тебе твои проповеди.
Я делаю это ради идиота, который сейчас лежит в спальне. Потому что мне не хочется ловить его снова, когда тебя прибьют к кресту, Христос.
— Я никуда не пойду, — качает головой Иисус, и вид его — ни капли не кроткий — заставляет Ану мелко дрожать от бешенства.
Ана не может ничего с ним сделать. Он закрывает окна и двери, замечает шевеление и тени — под окнами, рядом с домом, и понимает, что утром начнутся слухи.
— Ты глупец, — говорит Ана брезгливо, а потом зовет прислугу, чтобы Иисусу сделали обед. Пусть он решит его не есть, но Ана и делает это не ради него самого.
Ана откидывается на своем стуле, когда Иисус набрасывается на обед. Иисус впервые на его памяти выглядит живым человеком.
Иисус бросает на него благодарный взгляд, и Ана впервые думает, что, возможно, понимает, почему за ним идут не люди, но — один идиот.
Следующая порция тут и тут.