Летняя ФБ окончательно все. Тексты донесу свои везде потом.

Хотел бурчать и сочинял пост о том, что это худшие мои команды за все годы на ФБ, но по факту хрен с ним со всем. Первый раз был в команде, в которой был не согласен с принципами админсостава настолько, что не смог получить удовольствия от ФБ. От своих текстов и всего, что сделал для ФБ — да, но это была работа индивидуалистов и «ну если тебе очень надо — неси», и никакого командного духа и драйва я вообще не словил. Спасибо двум моим котам, что горели рядом и с кем я мог почувствовать командный дух. Но, в общем, тексты хорошие, квесты интересные, часть еще будет допиливаться и все такое, макси в итоге не донес, хотя хотел. Но все равно именно по продуктивности было неплохо. Могло быть лучше, если бы я чувствовал, что оргсоставу команды хоть что-то правда надо или интересно.

Больше рад за Чернобыль и тексты и работу там, там даже есть какое-то ощущение впечатления от команды именно. Но там мы слились к хуям уже на половине потому что организация от боженьки, так что что есть.

На что-то, в общем, я свое лето потратил.

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Фанфики, Я

---

если я умру

В общем, не спрашивайте. Я не знаю, как это называется.

Бинуро, значит-с.

Пост заявок, значит-с.

(на самом деле можно не только бинуро, на самом деле, можно даже не только гоголя, прости господи, но как жить, жить-то как, господи.)

Во всем винить Теныча, как обычно.

1. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, около 180 слов

— Вы, значит, вот-с, — говорит Александр Христофорович и потирает руки, потирает губы тыльной стороной ладони, косится взглядом из-под светлых ресниц и как будто вот-вот дернет свою бакенбарду, разметавшуюся по щеке, будто и не причесывает их каждое утро.

— Я, значит, вот-с, — соглашается Яков Петрович и улыбается глазами, когда на губах играет не улыбка — оскал этот его, вежливо-ехидный, и Александр Христофорович только проводит языком по перед ним губам, причмокивает, глядя на него и вздыхает.

— И что же Вы, значит, — обводит он рукой всего Якова Петровича. Хочется быть вежливым, а как вежливо сказать "помнится, вы умерли пару дней назад, Яков Петрович, как-то нехорошо получается, дебет с кредитом не сходятся-с" — он не уверен.

— Так вы пустите погреться-то, Алекс-сандрХристоф-форыч, я вам все и расскажу, — улыбается глазами Яков Петрович, делает рукой в перчатке жест красивый, и у если Александра Христофоровича оставались сомнения до этого, то теперь они окрепли и кристаллизовались в воздухе. Так что он двигается от двери, пропускает, значит. И заранее вздыхает и крестится, качая головой. Этак и не такую нежить к себе домой пустишь, коли она так ручками делает. А что поделать.

2. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, часть вторая, около 300 слов)

Самовар смотрит на Александра Христофоровича своим блестящим боком, отражается в нем другой Александр Христофорович, чуть выгнутый, подстать блестящему боку, и хочется и тому, и этому Александру Христофоровичу пить далеко не чай.

Еще на Александра Христофоровича смотрит Гуро, Яков Петрович, и у него в блестящих глазах тоже отражается Александр Христофорович, и тот Александр Христофорович тоже хочет пить далеко не чай.

Чашечка опускается на блюдце почти с боем.

Гуро, Яков Петрович, улыбается, с-собака.

— Ну так, — начинает Александр Христофорович, кашляет, чешет себя за бакенбарду и остро чувствует, что нет треуголки на голове, а очень надо. — Вот чай. Вот хата. С вас рассказ.

Рассказ, значит. Повесть, с-собака.

Если принюхаться, Александру Христофоровичу чудится запах гари, как с того пожара, на котором, значит, Гуро, Яков Петрович, почил с миром в аду огня.

Яков Петрович кивает ему, отпивает снова из чашки своей — и только после этого начинает снимать перчатки. Как этот щеголь вообще в них к кружке дотронулся — Александр Христофорович не думает. Это как же надо после смерти околеть да задубеть, чтобы так этикет себя попрать заставить.

Он, в общем-то, не уверен, насчет "после смерти". Он, конечно, видел труп того Гуро, Якова Петровича, ну так то и сымитирвать можно. Сердца-то у этого щеголя все равно нет.

— Вы, — говорит Гуро, Яков Петрович, и Александр Христофорович смотрит в самовар, как выгибаются перчатки и руки Якова Петровича, пока он снимает перчатки — не на самого же Якова Петровича смотреть. — Вы, — говорит, значит, — не торопитесь, мы, чай, не на допросе с вами, Алекс-сандрХристоф-форыч. Поесть бы, а там за ужином...

И кладет перчатки на стол рядом с самоваром. Александр Христофорович смотрит на них почти несчастно, еще несчастнее — на аккуратный маникюр.

И проклинает свою жизнь.

3. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, около 370 слов, кусочек третий

Да чтоб ты так ел, когда только приехал, думает Александр Христофорович зло, откушали-с, когда хлебом солью встречали. Да чтоб ты подавился, с-сударь, с-собака, думает он, пока Яков Петрович Гуро размеренно режет и жует своего кролика, которого Александр Христофорович не был уверен, откуда достали.

Яков Петрович отправляет кусочек кролика в рот, жует с удовольствием, кивает одобрительно, закусывает потом — огурчиком, малосольным, издает ртом те звуки, которые неприлично издавать в приличном обществе, кивает еще одобрительнее.

Александру Христофоровичу все еще мучительно хочется, чтобы он поперхнулся хотя бы, с-собака, но только кивает, прикрывая глаза. Тяжело.

— Так что же, — начинает он в третий раз, заранее пытаясь просчитать: что теперь скажет Яков Петрович. "Ну что же мы разговаривать будем, не выспавшись? Так где мне лечь, Алекс-сандрХристоф-форыч, куда положите почевать?" — он слышит это так хорошо, что глаз начинает нервно подергивать, никакому Якову Петровичу не надо лично ничего произносить. Тяжело.

— Так что же, — говорит он снова аккуратно, — с чем пожаловали-то, Яков Петрович? Какое волшебство подняло вас из пепла, али вас уже и огонь не берет, по работе привыкли, что все горит?

Яков Петрович довольно щурится, хмыкает, протирает рот салфеткой, откидываясь на своем стуле.

— Ну-с, — говорит он наконец, и Александр Христофорович ждет, ждет почти с нетерпением, почти видит — как выставляет в ночь наглеца, — понимаете, вы только в обморок не падайте, чай не барышня, хорошо? Лет двести назад было сложнее прятаться и в огонь сигать, а сейчас — как-то вот уже и попривык. Удобно даже бывает, по работе-то. Сами понимаете.

"Вон" оседает на языке Александра Христофоровича, и он сидит на своем стуле как настоящий дурак.

— Понимаю, — зачем-то говорит он и чешет щеку. — Как же не понять.

Потом думает запоздало: а он даже не иронизирует почти. Неужели настолько устал и полумертв? Редкость, думает Александр Христофорович, и брови изгибаются, дрожат секунду, пока он смотрит на Якова Петровича, а в груди нервно екает от острой жалости. А он — вон, вон...

— Ну, ну, — мягко улыбается Яков Петрович и тянется похлопать его по руке. — Что ж вы так, Алекс-сандрХристоф-форыч. Обещаю, что я не та нежить, каковая у нас тут водится и всех без разбору ест. Хотите, перекрещусь?

Александр Христофорович только машет рукой, жмурясь, и запах гари перестает ему чудиться. Чего уж теперь.

!NEW

4. (АХ | ЯП, издевательства над бинхом, вам все показалось, часть четвертая, около 600 слов)

Яков Петрович Гуро ходит по комнатке, осматривает ее, почти принюхивается, потом выглядывает на балкончик. С того видно-то, улицу, в одну да другую сторону, пыль, куда-то вдаль, может, немного Диканьки.

Александр Христофорович стоит, скрестив руки, посреди комнаты, смотрит на него, следит за каждым жестом, буравит взглядом. Якову Петровичу, кажется, все равно. Смотри на него, не смотри.

— Значит, так, — говорит Гуро, оборачивается к нему, подмигивает зачем-то, и Александр Христофорович поджимает губы, отводит взгляд, как будто не видел такого непотребства. — Сюда пустите жить, Алекс-сандрХристофорыч, али все-таки есть у вас тут потайная комнатка какая, вы же нас квартировать собирались, м?

— Это в пристройке, — бросает Бинх, слишком резко для такого простого вопроса, но мягче сейчас он быть не может. — Первый этаж. Вас там найти — раз плюнуть.

А может, думает он несчастно, лучше б и найти. А то привел нечисть к себе в дом, позволил зайти, располагает у себя. Это сейчас то Яков Петрович Гуро, ежели это он, а обернется вот, стоит Александру Христофоровичу встать спиной, в демона какого. И не будет Александра Христофоровича, как пить дать не будет.

Александр Христофорович всерьез рассматривает такую возможность, перекатывает ее в своей несчастной неспавшей голове, думает краем сознания: может, и к лучшему. Всяко лучше, чем в Диканьке век коротать да всяких всадников ловить, покуда все считают, что то нечисть. Александр Христофорович в нечисть не верит. Не верил — в этот вечер с этим стало тяжелее. Видел же останки, как есть Гуро, а вон смотри — расхаживает, как у себя дома.

Гуро кивает ему, выходит на балкончик, покачивается с носка на пятку, довольно улыбаясь. Ночь, Диканька спит, даже собаки притихли, зачарованные полной луной.

— Это правильно, — соглашается Яков Петрович, — тогда здесь. А сами, значит, в пристройку? — интересуется он, оборачивается, присаживается на балконную перекладину резную.

Александр Христофорович даже смирился, стоит, не смотрит, вздыхает тяжело.

— Вызовет вопросы, — говорит он наконец.

Яков Петрович хохочет коротко, закинув голову, и Александр Христофорович невольно бросает на него взгляд, следит, как изгибается шея, как морочит ему голову чужой смех. Дело ли, сколько же теперь лет надо, АлександрХристофорыч, чтобы перестало вести, чтобы жить начал нормально?

— Правильно, — соглашается Яков Петрович. — Правильно, Сашенька. Уж что-что, а скрываться ты умеешь.

Александр Христофорович идет красными пятнами по белой коже, сцеживает вздох сквозь зубы.

— Я бы попросил, Яков Петрович...

Гуро машет ему рукой, улыбается мягонько, голову к плечу прислоняет, словно любуясь.

— Не заводитесь вы так, голубчик, вас же с ума свести, дело пяти минут. Поберегите себя хотя бы в Диканьке. Значит, — продолжает он, пока Александр Христофорович не успевает ничего сказать, — жить будем вместе. Разместимся как-нибудь, пожалуй, и не в таких условиях выживали-с.

Он причмокивает губами, совсем как живой, оглядывается снова, заходит обратно в комнату. Александр Христофорович следит снова, словно тот может нарушить тонкие материи комнаты какие, так чужеродно тот выглядит.

— А вещички мои, АлександрХристофорыч, вы успели-с, в Петербург? Или еще могу их застать?

Александр Христофорович вздыхает тяжело. Только вот утром же все отправлял. Это что же теперь — депешу писать, возвращать все обратно? Нехорошо. Вопросы начнутся. Подозрения какие, каких Александр Христофорович даже придумать сам не сможет.

— Уехали-с, — докладывает он.

— Ну и бог с ними, — говорит Яков Петрович, отвечая себе на вопрос. — Все уехали? Сундучок никакой не находили-с, Александр Христофорович?

Ради этого, с-собака, даже имя не исковеркал, думает Александр Христофорович, почти всерьез рассматривая и возможность выставить Гуро восвояси, как про вещи свои заговорил — что-то важное, значит, в этих вещах. Нужно.

— Ничего не находили-с, — говорит он, поджимая губы. — Все, что было, все отправили родне.

Яков Петрович смотрит на него, прямиком в душу, потом кивает.

— Ну, — говорит он мягко, — ничего. Придумаю что-нибудь. Благодарствую, Александр Христофорович, за службу и скорость.

Александр Христофорович все-таки скрежещет зубами.

5. (АХ | ЯП, вам все показалось, под 900 слов)

— И как? — спрашивает осторожно Александр Христофорович, и сам чурается своего вопроса, знает уже — виноват, не сдержался.

Яков Петрович смотрит на него долго, как будто даже вперед наклоняется, и хочется Александру Христофоровичу креститься и вспомнить — где чеснок в этом доме.

— Что, — спрашивает Яков Петрович, — как? Вы, Алекс-сандрХристофорыч, развейте мысль, пожалуйста. Чай, не Гоголь какой, — улыбается он, и морщинки у глаз расходятся в стороны, и Александр Христофорович все еще готов креститься — только теперь от них. А впрочем, какая разница — от чего?

Александр Христофорович пожимает плечами, дергает плечами нервно, потом смотрит на Якова Петровича искоса, вздыхает протяжно. Так и знал — держаться надо было лучше. Некрасиво теперь как-то. Кто ж такие вопросы на ночь глядя-то задает. Пусть и держался три дня — ну и что же теперь. И правда — чай, не Гоголь какой.

— Как, — наконец говорит он, подбирает слова, — быть. Как вы, Яков Петрович.

— Как дошел до жизни такой, значит-с? — спрашивает его Яков Петрович, улыбается, склоняет голову в бок, садится удобнее, даже бумаги перед собой — отодвигает. Ждал вопроса. — Ну как, как, дойти-то дело нехитрое, выбраться обратно, в люди, значит-с, уже сложнее, конечно.

— Смеетесь все, — говорит Александр Христофорович, порывается уйти.

— Смеюсь, — соглашается Яков Петрович и смотрит в окно: там темень, глаз выколи. — А что остается-то, Александр Христофорович?

И правда, думает Александр Христофорович.

— Вот Гоголя взять, — продолжает мысль Яков Петрович, смотрит мечтательно за окно, — нервический молодой человек, нервный, сразу видно — бери да в работу. Тонкие материи не он видит, а они его. Удобно очень. У меня уже, поверьте мне, глаз наметанный, вы его слушайте, он дело будет говорить. Особливо, — ухмыляется Яков Петрович, — ежели не спрашивает его никто. На ус-то мотайте.

Тонкие материи, значит-с, мотайте, значит-с, сердито думает Александр Христофорович. И мотает, конечно, хочется ему того или нет. За окном — тоска, за полночь уже, и чего, хочется спросить, не спится?

Ни ему, ни с-собаке этой приблудной.

— Так что же, — говорит он, — Яков Петрович, у вас там — иерархия какая? Свой свояка?

На этом Яков Петрович аж откладывает карандаш и складывает руки замочком, опирается подбородком на него, смотрит пристально. Александру Христофоровичу сбежать бы, да куда — и дом его, и спальня — тоже его.

— Да где там, — серьезно почти говорит Яков Петрович, — иерархия, скажите тоже, Алекс-сандрХристоф-форыч, смех один. Те же люди, пусть бы уже и не люди. Приходил, значит, ко мне, еще по молодости, лет ста не прошло, значит, как я — на свет иной отошел, значит, — приходит один, глаза на выкате, кишки наружу, шепелявит что-то. Я, говорит, знакомиться, я, говорит, провожу. Покажу, значит, мир новый. А я ему — верите, АлександрХристофорыч, — в глаза-то его, в бельмы, значит, навыкате, смотрю, и говорю ему — никуда я с вами, гражданин хороший, не пойду. Вы мне чин-то свой предъявите, будьте добры. А там уж подумаем, давайте-ка по-людски как-то, да?

— Ага, — говорит Александр Христофорович, аж садится на кровать заправленную. — А он?

— А он, значит, бельмы на меня вытаращил, говорит, нет чинов, одурели, что ли, совсем, Яков Петрович, Яшенька, значит, говорит, окосели. Кто ж у черта за пазухой — по чинам-то.

— А где ж еще, — вырывается у Александра Христофоровича.

Яков Петрович смеется, расплетает пальцы, качается на ножках стула, крутя в пальцах карандаш.

— Вот я ему тоже самое говорю, АлександрХристофорыч, как вы хорошо с языка-то сняли. А он мне в ответ — смеяться давай, звать давай дальше. Но я кремень — молодой же, глупый, — говорю, значит, никуда с вами, дорогой мой, не пойду, покуда чин не назовете, да не представитесь. Это я еще со всякими не шастал, значит, в ночь-то.

— А-а-а, — говорит Александр Христофорович. — И больше не приходили?

— Да видать чина-то и не было, может, с тех веков, когда Рассея-матушка дикой была, без чинов, — цокает языком Яков Петрович, и Александр Христофорович тоже издает смешок, а потом трет неловко подбородок, думая, что бы еще такого сказать. Смех один, и правда ведь. — А вы же что, — говорит ему Яков Петрович, пока занавеска качается. — Поверили мне сейчас?

Александр Христофорович мнется, пока Яков Петрович начинает смеяться, громко, заливисто, редко так делает, при Александре Христофоровиче — и делал, наверное, раз если только. И злость берет, накатывает, и дышать почти невозможно — это он, значит, с-собака, шутить изволил? Ему тут, значит, вопросы серьезные задают — а он шутить-с изволили?

Смех стихает быстро, резко, стоит Александру Христофоровичу подняться да попытаться выйти из спальни.

— Да куда же вы, — досадливо говорит Яков Петрович, хватает его за руку, как будто может себе позволить, и Александр Христофорович даже не стряхивает. — Шуток не понимаете совсем, ну куда годится в вашем-то звании. Чай не упырь тот, ну же.

— Так упырь-то был? — сверлит его взглядом Александр Христофорович.

— Был упырь, куда без упыря-то... Да куда вы, резвый! Алекс-сандрХристофорыч, ну, садитесь обратно, дело обсуждать будем. Упырь был, и кишки наружу были. Вот разговор выдумал, клянусь, похвастаться, — досадливо продолжает Яков Петрович. — Говорю же, молодой был, на язык еще — не остер. Э-э-эх, а сейчас бы сказал ему, сказал.

Александр Христофорович недовольно пыхтит и стряхивает с себя чужую руку.

запись создана: 14.12.2017 в 20:20

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

Я бы хотел сказать, что дожили, я бы хотел сказать, что тут мог бы быть отзыв, я мог бы сказать, что эта жижа меня ждала с 2013 года, но тогда я только читал.



Легенда №17 просто пришла и.

1. Около 260 слов, не вычитано, написано на коленке, Тарасов | Валера Харламов

Люстра немного покачивается. Валера смотрит на это с легким недоумением и ощущением, что это снова то ли Испания, то ли дача под Москвой, то ли вообще Чебаркуль: поезда так проходят мимо, и гремят ложки и стаканы, и качается слегка люстра, покачивается вместе со светом, который ярко светит над потолком и почти не доходит до краев комнаты, особенно если она больше два на два метра.

Поезда в квартире Тарасова не ходят, рядом — тоже. Но люстра эта покачивается уютно, и вообще у Тарасова дома — уютно. Рюшечки эти, кружева, одеялко теплое застелено — Валере не то чтобы не нравится, но это последнее, что он ожидал от квартиры АнатолияВладимировича.

Тарасов смотрит на него, таращится, поджимает тонкие губы, запахивает сильнее в вязанную жилетку. Валера улыбается неловко, но широко.

— Здрасьте, — говорит он еще раз, как будто не здоровался уже раза два, пока стоял в дверях, а потом в пыльной прихожей, пахнущей старым деревом и не менее старой обувью, которую тщательно смазывают и полируют. И легкий запах полироли для коньков и клюшки. Валере нравится.

— Ну здравствуй, — снова отвечает ему Тарасов, присаживается на самый край старого стула.

— Я это, — говорит Валера и машет рукой, пытаясь объяснить: что он. Захотелось, не моглось не прийти, соскучился, питает какие-то глупые надежды на, готов был умереть, если не увидит Тарасова, хотел бы снова сказать ему спасибо за подготовку к Канаде... — Ну, — говорит Валера и улыбается широко и тупо.

Тарасов вздыхает и поднимается со стула.

— Пойду чайник поставлю, — сообщает он прохладно, и Валера наконец-то плюхается на стул, и тот скрипит под ним несчастно и родно.

2. ПостКанада, Валера, G, джен, Тарасов где-то там, не вычитано, все Тенычу, чтобы сделать ему больнее, около 400 слов.

Валера закрывает дверь квартиры, поворачивает ключ в замке — раз, второй, третий. Рядом выходит сосед: баскетболист, дали квартиру не так давно, тоже за какие-то заслуги: Валера не знает точно, он не интересуется баскетболом, ему бы — хоккей поглотить, но он верит на слово и улыбается широко каждый раз, когда видит этого соседа. У того жена и маленькая дочка, а у самого Валеры — пустая трешка на одного, и он немного завидует.

Тарахтит его Волга — раз, второй, третий заводится мотор, прогревается на похолодавшем воздухе, и Валера едет на тренировку, закинув на заднее сидение форму и клюшку. Едет аккуратно — помнит. Сердце все еще екает каждый раз, когда он чувствует, как шины скользят, хоть каплю. Ему некогда восстанавливаться, колено и так — ноет иногда, остро, колко, отдавая вверх, в бедро, и вниз, в стопу. Валера улыбается чуть шире каждый раз, когда колено ломит к смене погоды. Теперь это навсегда. Как боевое ранение, думает он каждый раз, пусть и родился на три года позже конца войны.

Потом он думает — а АнатольВладимирыч чувствует больше. У него правда — боевые ранения. Интересно, задается Валера праздными вопросами, что именно у того болит? Спина — наверное. Он видел, как тот потирает иногда спину, когда думает, что никто не видит. Может, тоже колено, или чуть ниже колена — там АнатольВладимирыч тоже иногда потирает. Да и брюки у него всегда — почти такие же теплые, как кофты, которые он носит. Как бы не застудился, разгоряченный тренировкой или игрой, думает озабочено Валера каждый раз, а потом молча едет, или играет, или тренируется, проезжая очередной круг или загоняя очередную шайбу — раз, второй, третий — в ворота, или ест, или спит, или — да мало ли когда он думает об АнатольВладимирыче?

Потому что АнатольВладимирыч отстранен от тренерской работы.

Потому что АнатольВладимирыч если и приходит на тренировку — то сидит на скамейке запасных, смотрит на них пристально, вскакивает иногда на ноги, а потом бросает короткое эх — и садится обратно, махнув рукой. Валере каждый раз становится стыдно — он думает, остальной команде тоже — потому что все начинают двигаться как будто ожесточеннее, яростнее, стремительнее, старательнее. Все, не только он.

АнатольВладимирыч на всех оказывает такое действие, повторяет себе Валера каждый раз, каждый пропускает удар, когда он смотрит пристально, каждый — старается лучше, каждый — чувствует мурашки на коже и задор, каждый — хочет еще больше его внимания, еще, еще больше. Где-то на этом моменте сердце Валеры екает и ухает в пятки, а потом он уже сам вздыхает — эх, и машет на себя рукой — раз, второй, третий.

3. Валера | Тарасов, постджен, еще не преслеш, больно за мальчиков. Где-то 500 слов.

Тарасов двигает головой, мотает из стороны в сторону — не сильно, но намекая Валере, что тот заигрался, а тот все никак не может — отпустить.

Свет в кабинете — только от настольной лампы, немного из окна — темного проема, за которым иногда доносится шум редких машин. Валера стоит позади Тарасова, почти не дышит — сам не заметил, как перестала двигаться грудная клетка — и пальцы покалывает от напряжения и нежности. Хочется затаить дыхание — и остаться в этом моменте.

Он иногда сравнивает то, что происходит сейчас — с тем, что происходило с Ирой. Хочется сказать, что не было такого, что сейчас — совершенно иначе, что он бы подумать не мог, что можно — так. Потом вспоминает, что как дурак стоял и пялился на трамвай, а потом стучал сердцем в горле, когда садился напротив Иры в том злополучном кафе.

— Что застыл, защитничек? — ворчливо спрашивает Тарасов, и Валера вздрагивает, снова касается его волос, проводит пальцами по вискам. Седина, думает Валера, едва дышит, понимает, вспоминает — что раньше седины было меньше.

У Тарасова закрыты глаза и даже сверху видно — что у того ресницы длинные, никакой туши не надо, и у Валеры снова перехватывает дыхание, и он рад — что только дыхание.

Он проводит подушечками пальцев по вискам, замирает, снова ведет, массируя кожу, и Тарасов, кажется, тоже — немного вздрагивает, как будто выгибается, но Валере, конечно же, это все кажется. Не такой АнатольВладимирыч человек — чтобы вздрагивать и выгибаться от таких мелочей.

— Я аккуратно, — говорит Валера, чтобы что-то сказать, бездумно массирует виски, и Тарасов едва слышно выдыхает, и плечи, кажется, немного расслабляются, и Валера рад до одури, если это правда поможет ему — и от мигрени, и от усталости. Десятый час ночи — домой бы обоим, но АнатольВладимирыч все еще в кабинете, и Валера не торопится — впитывает в себя мягкий свет лампы этого кабинета, его запах, тени, коричневый цвет старой мебели. — У вас седых волос прибавилось.

Правда — прибавилось, думает он, а потом ойкает, говорит — извините, потом — еще раз, уже за первое извините, потом молчит, пока Тарасов молча закидывает голову к нему, смотрит внимательно прямо ему в душу, и Валере хочется склониться к нему ближе, склониться над его лицом, и — дальше Валера не думает, он никогда не думает в таких ситуациях, он человек действия. Разобрался бы. Может — понял бы, почему так колет пальцы и душу, когда он рядом с АнатольВладимирычем.

— С вами, — говорит едко и весомо Тарасов вместо исповеди, — и не столько седых волос получишь. Держусь еще, Валер, держусь — понял?

— Понял, АнатольВладимирыч, — кивает Валера послушно, улыбается робко и широко, и Тарасов хмыкает, закрывает снова глаза, коротко вздыхая. — Домой бы ехать, АнатольВладимирыч, а? И волос седых меньше будет.

Тарасов дергает плечом, снова открывает глаза — закрывает обратно, но сердце Валерки обжигает даже это мгновение. Он поджимает губы, снова касается чужих висков, сдавливая немного.

— Домо-ой, — тянет он, хренея от своей наглости, и Тарасов, кажется, тоже хренеет, только не говорит об этом.

— Что же, защитничек, — говорит ему Тарасов, — опять подвозить будешь?

— Буду, АнатольВладимирыч, поздно уже, кто ж в такое время своим ходом...

Тарасов хмыкает громко и выразительно, и Валера затыкается, вздыхает уже сам. Только пальцы — так и остаются на чужих висках. Как-нибудь справится с упрямцем.

4. Тарасов, Валерка, дженовый джен, жанр: все дурачки, около 900 слов бессмысленного и беспощадного.

Валера сидит и пришивает эту пуговицу, склонившись над ней почти в три погибели и щурясь в свете одинокой настольной лампы. По углам мечутся тени — то складываются в старые души хоккеистов, то в бывших посетителей этих стен, то во внутренних демонов Тарасова.

Тарасов бы включил свет — над головой, по центру же комнаты, висит и нормальная люстра, и свету было бы — по ощущениям, всю Москву освети.

Он только хмыкает и продолжает писать бумаги. Бумажки для комитета, какие-то бланки, вся эта галиматья, которая нужна кому-то выше, чьи тени тоже сейчас пляшут по стенам, нависая над Тарасовым, и мерзко смеются, потирая ручонки, как у Балашова — крупные, теплые, с тем жирком, который есть у комитетских крыс, у партийных верзил. Которые и привыкли — разве что заполнять бумаги да гонять их по кругу, придумывая все новые формуляры.

Тарасов трет переносицу, косится взглядом на Валерку — то ли хочется сказать: да брось ты, Валер, ну что ты за упрямец такой, да пошло все нахер, ну Валер! — то ли хочется: чтобы корпел, щурил глаза, и делал это подольше, чтобы Тарасов успел заполнить все эти бумаги, чтобы не сидеть здесь одному.

— АнатолийВладимирыч! — говорил ему Валера, когда заходил в кабинет сегодня вечером, горя взглядом. — АнатольВладимирыч! Ребята тут придумали!.. Мы тут вам!.. Так хорошо должно получиться!

Сейчас Валера занят куда более важным делом, и это заставляет потирать ручонки уже самого Тарасова — да, мелочно, да, глупо, но нехер — пуговицы с тренера рвать.

— Ну и что вы придумали? — вопрошает Тарасов с ехидцей, готовый к чему угодно. Хоть на дачу всей командой ехать придумали, чтобы праздновать очередную победу, хоть новое построение, как будто это их задача, с легкой руки Валерки. — Звучит-то как — придумали они! Х-ха. Ваша задача в чем состоит? Работать. А они мне тут придумывают!

Тогда Валерка сверкнул глазами, подступился ближе к столу, руками размахивал — это не пуговицу пришивать, для этого ума не надо. Чтобы пуговицу пришить, в общем-то, тоже не надо, но Валере об этом знать не обязательно.

Щурится, язык высунул. Челку смахивает короткими жестами. Тарасов издает короткий смешок, потом — спохватывается. Бумаг меньше как будто бы и не стало — но не смотрел же он на Валерку все это время? Это как-то — совсем поддых, совсем слабость.

Что там придумали — ребята — Тарасов так и не понял. Не дошли они до этой части. Помнит — поднялся на ноги, поправил безрукавку на плечах, помнит — Валерка шагнул навстречу, все еще сверкая глазами.

Дышать всегда сложно в такие моменты, а уж когда Валерка возмущенно — возбужденно — пытается не соглашаться: не за себя, за команду, — совсем себя в руках держать тяжело.

Вот за команду он может. И голос поднять, и не согласиться, и — и за пуговицу схватить, что-то доказывая, крутя ее в пальцах, как будто так и надо, своими ручищами-ручонками. И как только так близко подойти осмелился, поганец.

Оторвалась она с тихим чпок, словно не пуговица, а шампанское какое. Оторвалась и осталась у Валерки в пальцах, а у Тарасова разошлась рубашка посередине, и оба они застыли — чтобы посмотреть. И на пуговицу, и на рубашку.

Были бы одного роста — столкнулись лбами.

Только у Тарасова близко-близко оказались руки Валерки, большие тупые ручищи, которыми голы забивать самое то, а у Валерки — его макушка лысеющая.

— Итак, — сказал тогда Тарасов, — хоккеист Харламов сделал свой выбор.

— А? — беспомощно вопросил хоккеист Харламов в тот момент, и у Тарасова мысленно затряслись плечи то ли от смеха, то ли от того, что от Валерки пахло катком и Валеркой.

Вместо этого он начал раздеваться.

— Хоккеист Харламов закрывает дверь и не уходит из кабинета до тех пор, пока не пришивает мне пуговицу на место, — объявляет Тарасов. Хочется — будничным тоном, по факту — торжествующим, злорадным, сам бы себя за него удавил.

Вместо этого он остается в одной майке, пока Валерка держит беспомощно в руках его безрукавку — врученную торжественно ему в руки. Держит бережно, как будто не безрукавку дали, а награду.

Тарасов поправляет очки, блестит ими в свете лампы, пока Валерка сидит у стены и плетет что-то как будто, вместо того чтобы пришить за пять минут одну пуговицу. Делов-то там, г-госпади...

— У меня запасной нет, — сказал тогда Тарасов ему мерзким злорадным тоном, а Валерка кивнул, накидывая ему на плечи безрукавку. — Вперед. С песней, хоккеист Харламов.

Тарасов отгоняет мысленно ворох ощущений — и руки Валерки на плечах, и запах этот его дурацкий — молодецкий, Валеркин, и — и чего только не отгоняет. Сидит стынет в майке, потому что себя первого — наказал.

— Долго тебе еще? — не выдерживает он наконец. — Эй, хоккеист Харламов, не державший в руках иголки?

— М-м-м, — говорит Валерка неуверенно, и Тарасову хочется вздохнуть, но он закатывает глаза.

— Сходи чайник поставь, будь полезен обществу, хоккеист Харламов.

— М-м-м, — говорит Валерка снова, — вам холодно?

— А это не ты тут в одной майке сидишь из-за своего рукожопства, Харламов!

Окрик получается — какой-то кривой, Тарасову было бы стыдно за него, а сейчас как-то — смешно, и ему смешно, и Валерке смешно, и Валерку — почти сметает — к чайнику, рубашка — брошена где была. Тарасов вздыхает, поднимается медленно, цепляясь пальцами за безрукавку. Правда как-то — холодно. Что он там с ней...

Рубашка лежит починенной.

Тарасов медленно отходит обратно к столу, пока Валерка не вернулся.

Кого наказал — непонятно. То ли в майке холодно, то ли — без Валерки в комнате. Бумаги вон — незаполненные.

Тарасов вздыхает и протирает нос под дужками очков.

5. Бобров, Балашов, дженовый джен, около 600 слов. НЕ СПРАШИВАЙТЕ Я НАШЕЛ СВОИХ КОРЗИНОЧЕК

Бобров стоит, сжимает бортик, дышит холодным воздухом, которым веет со стороны льда и площадки. Разжимает бортик. Сжимает его снова.

— А неплохо идет, — говорит подошедший Балашов, и Бобров сцепляет зубы, прежде чем улыбнуться и снова разжать ладони.

— Да, — говорит, смотрит не мигая на Балашова, не убирая улыбки, и улыбка того как будто бы немного вянет, и так фальшивая до предела. — Неплохо.

Это проходной матч, это матч, который не значит практически ничего — даже если они проиграют, они все равно останутся в первой пятерке: не зря он гонял ребят, пусть и не тарасовцы. И без своей любимой тройки — вытянули, справились. Те все еще отдыхают после Суперсерии, Боброву вот отдыхать некогда — и то хорошо. Что бы он делал, отдыхая? Бесцельно бродил по городу? Рисовал бы схемы в голове, где можно было бы скорректировать планы Толи, в которые он все равно бы уже не успел влезть? Раз за разом прогонял бы в голове, где упустил, где не подтянул, где — нужно было звонить Толе с уточнениями, пусть бы и из Канады в Москву?

— Вам бы отдохнуть, — говорит Балашов, внимательно глядя на него. Улыбается снова, словно воспряв духом. Боброва это не то чтобы раздражает, но смутно кажется лишним. — Устали же, после Канады-то.

Бобров морщится и снова переводит взгляд на поле. Балашов тоже.

У Балашова круги под глазами и добрая улыбка человека, к которому она приклеилась по долгу службы. Бобров был бы раз не видеть Балашова никогда, но это разве что — на пенсии.

— Ребята молодцы, — продолжает Балашов, — справляются.

— Да, — снова говорит Бобров. Он бы сейчас с удовольствием переглянулся через поле с Толей, но он играет даже сейчас — не с ЦСКА.

Балашов хочет сказать что-то еще, почти что судорожно подыскивает тему. По крайней мере, Боброву так кажется, даже не глядя в его сторону. Отправил бы покурить, так не курит же, зараза.

— И что вам неймется всем, а, — жалуется наконец-то Балашов почти несчастно, — не понимаю. Что вам, Всеволод Михайлович, что Тарасову, помяни его всуе... Этак можно же и с нервным срывом слечь, с невралгией какой.

— Мы спортсмены, — режет Бобров, морщась.

— Ага, — соглашается поклалисто Балашов, — спортсмены, не люди, конечно. Вот посидели в отпуске хоть с недельку, глядишь — и лицом бы посвежели.

Бобров снова морщится, как от зубной боли. Машет рукой одному из своих на поле — одним движением, даже не направление задает — а пендель.

— И характер бы лучше стал, — продолжает Балашов тоном, каким на лужайке зайчик спрашивает бобра, как пройти к пряничному домику. Бобров медленно выдыхает и чувствует, что сигарета скоро понадобится ему. Бросал же, только с этим Толей...

— Смотрите, — говорит Балашов, — как лицом посерели. Спорт гробит людей, вот ей-богу, сколько лет уже говорю — спорт спортом, а здоровье советских людей...

— Эдик, ты что хотел? — не выдерживает наконец Бобров, оборачиваясь к нему корпусом. — Ну.

— Я... — Балашов замирает, застуканный врасплох. — Э...

— Ничего? — подсказывает ему Бобров вежливо. — Ну так и иди своей дорогой, Эдуард Михалыч. Отдыхай. Отпуск там возьми.

Балашов вздыхает, почти что старается это скрыть, сам сжимает уже бортик своими пухлыми ладонями, глядя на лед. Вот-вот — красными пятнами пойдет.

— Так я уже, — говорит наконец он, снова улыбается, как фальшивая елочная игрушка, — вот, значит, в гости заглянул. К старому другу. Поддержать.

— М-м-м, — говорит Бобров, вздыхает в ответ. И, главное, что ему надо?.. — Смена!

Бобров считает минуты до конца матча. Жалко Толи нет, в одиночестве смолить Бобров не привык и не любил. Хоть Балашова с собой бери.

Тот стоит рядом до свистка.

6. Тарасов, Бобров, около 300 слов, сложные взаимоотношения с властью и мразями

— Толя, — говорит Боров, садясь в единственное на номер кресло, потом вздыхает и закидывает голову назад, глядя в потолок, выбеленный, но все равно с заметными трещинками. — Толя, это пиздец.

— Да, — соглашается Тарасов: он сидит на кровати и болтает ногой, невесело о чем-то думая. Он, конечно, не мертв так, как Бобров, но у него тоже большие вопросы — кто догадался сделать соревнования сразу после Суперсерии.

Они были в кабинетах вдвоем, при костюмах, в этих черно-белых цветах официальных попыток лизоблюдства. Сейчас Тарасов дергает себя за галстук, пытаясь ослабить узел. Они не то чтобы с Бобровым друзья, но есть времена, когда вы объединяетесь ради общей цели. А загонять после такого испытания саму сборную СССР — это какими ублюдками нужно быть. Тут и не с Бобровым объединишься.

— Толя, загоним ребят, — говорит Бобров, как будто Тарасов сам этого не знает. Они уже успели побывать не только в кабинетах — они уже успели выехать из Москвы, прямо так, в костюмах, при параде, только сумки и успели собранные прихватить из домов.

Дорога вымотала — возраст уже не тот, столько часов подряд ехать и останавливаться уже в первом часу ночи. Так и режим сбить можно, не только себе — всей команде.

Тарасов поднимается лениво, отрывает себя от кровати, подходит к окну, открывая форточку. Наконец-то дергает себя за галстук так, чтобы тот ослабел и повис на шее, подставил кожу ветерку.

— Только не кури, — говорит, морщась Бобров, и Тарасов хмыкает и лезет в карман брюк, как будто назло. — Ну Толя, не будь мразью.

Огонек на фоне темного проема освещает белую рубашку и очерчивает кадык на тонкой шее. Бобров вздыхает, глядя на него.

7. Заебали. Тарасов, Бобров, около 500 слов джена

— Володь, пошли курнём.

Тарасов стоит, ведет носом, морщится, и Бобров хочет сказать "да я только оттуда", но язык как-то не поворачивается.

Они молча идут к закутку, обозначенному всеми знающими курилкой. Урны, естественно, нет, есть мусорный бак, из которого периодически несет тем, чем может нести из баков, и оставаться там надолго не хочется никому.

Бобров протягивает Тарасову папиросу. Зажигалку тот носит и сам. Уже что-то.

— Что такое-то, — спрашивает наконец он, когда Тарасов долго пытается прикрутить, и Бобров почти решает взять дело в свои руки. Ветрено. Осень. Хорошо хоть не моросит. — Толь?

Спортсмены, как известно, не курят, а вот тренеры иногда — еще как.

Тарасов морщится на вопрос, отвечает только — после первой затяжки.

— Заебали, — говорит он спокойно, и Бобров неодобрительно качает головой, прикуривает сам, поправляет Толе отворот пальто.

— Новость сказал сейчас, закачаешься, — хмыкает он, внимательно следя за Тарасовым.

— Заебали, — повторяет Толя уже менее спокойно, зыркает своими глазами на Боброва, потом жует папиросу во рту, недовольно пыхтя.

— Кто заебал-то? — задает наводящий вопрос Бобров, когда понимает, что стоять так Тарасов может долго. Ну. Не то чтобы в первый раз.

Тарасов фыркает, смотрит на свинцовое небо.

— Все заебали, — говорит Тарасов тем тоном, каким он обычно признается в чем-то очень стыдном.

Например, что он спасовал перед пронырливым Балашовым, не сдержался, сказал что-то еще более неприличное, от чего поднялся в списке врагов Балашова еще на несколько пунктов. Этой крысе, в общем-то, только дай повод.

— Угу, — мычит одобрительно Бобров, и Тарасов косится на него, зыркает прямиком ему в лицо, словно вот этим вот "угу" Бобров поднял себя на несколько пунктов в списке личных врагов Тарасова.

— Вот не смешно, Володь, не смешно, — начинает Тарасов, и голос у него уже куда более оживленный, чем был до этого. — Нихера не смешно. Ты видел последние постановления? А распределение игр? Их кто делал, какой ублюдок Балашов их левой пяткой записывал, а, Володь? Чего ты на меня смотришь, я спрашиваю — какому больному ублюдку пришло в голову... Тьфу.

Бобров кивает в такт, потом прекращает, вместе с тем, как заканчиваются слова.

Сейчас главное — не спросить что-нибудь в духе "и все?". Толя за такое раскатает.

— И знаешь, что мне сказал Балашов? Стерпится-слюбится, — выделяет он интонацией слишком хорошо эту фразу, чтобы картинка в виде округлого лица Балашова с его ненатуральной улыбкой вырисовывается как-то сама перед глазами.

Бобров фыркает, качая головой.

— Не ему ж играть, — замечает он. — Он на игры-то не на все ходит, а ты хочешь — чтобы составлял что-то правильно.

— Так спросить можно?! — взрывается Тарасов, и Бобров мысленно себе удовлетворенно кивает. Вот, теперь с Толей можно разговаривать. Теперь он отъебется. — Или они там у себя наверху в своем безвоздушном пространстве сидят, а нам, тут, на поле — расхлебывай? Они охерели, Володь?

— А ты б не охерел в безвоздушном-то сидеть, — резонно замечает Бобров, и Тарасов фыркает, зыркая на него снова, уже не злобно, как в самом начале, и машет рукой.

— Заебали, — подводит он итог. — Еще по одной и я могу подкинуть тебя до дома.

Бобров одобрительно хмыкает. Надо же — запомнил, что он свою красотку в ремонт сдал. Еще немного — человеком считать начнет. Толя стоит, встопырив перья, и довольно смолит.

8. Тарасов, Валерка, юст, ~400 слов

У Валерки голос, когда он поет — меняется. Это Тарасов знает по тому, как у него по позвоночнику начинают ползти мурашки и хочется отвернуться и уйти. Уйти подальше, подальше от искушения, подальше от внутренних проблем, от внешних проблем, подальше от ощущения, что твою душу вынимают и разделывают прямо тут, на месте.

Валерка перебирает гитарные струны, сидит в раздевалке, улыбается сам себе, пока вокруг собралась команда. Ему и дела нет, что Тарасов застывает у двери, молчит, смотрит на него. Тарасову кажется: как можно не замечать такой взгляд, ему самому кажется — прожжет дырку, кажется — зрачки расширяются сами, никак не взять себя в узду. Ему кажется — будь на него направлен такой взгляд, он бы обязательно почувствовал. Только Валерка непрошибаем и в этом его счастье.

Тарасову хочется уйти каждый раз, когда Валерка перебирает струны и выводит песню по заказам команды. Ему даже не подпевают обычно, слушают молча, даже если он запинается, улыбается, смеется — не помню текст, ребят, подсказывайте.

Счастье Тарасова, что поет Валерка не часто, и гитару приносит — не часто, и посиделки такие — скорее исключение, чем правило.

Несчастье Тарасова в том, что иногда Валерка поет по-испански, взывая к своим корням, и тогда у него меняется голос, меняется что-то в самом Валерке как будто, и он все еще смеется, запинается — не помню текст, ребят, даже подсказать не сможете.

Голос мелодичнее, ярче, выше, ни за что бы не узнал Валерку. И если закрыть глаза — кажется, что он просто наслаждается чьим-то пением, и нет команды рядом, и нет Валерки, никакого Валерки нет, и не было никогда.

Когда Валерка поет на испанском, Тарасову не хочется уйти. Тарасову хочется остаться, слушать вечность, чувствовать — как по позвоночнику ползут мурашки, как покалывает кончики пальцев, думать — что Валерки никакого нет, и нет никакого искушения, и пусть дальше — вынимают его душу, разделывают прямо тут, на месте.

Валерка перебирает струны, тянет что-то, мурчит, смеется. Тарасов подходит к нему, кладет руку на плечо, вслушивается, и команда — вслушивается, и Валерка дальше расслабленно напевает что-то, даже слов знать не обязательно — там наверняка о свободе и о любви. По позвоночнику ползут мурашки, от волос Валерки — пахнет мылом, и Тарасов стоит, закрыв глаза, зная — Валерка на него не смотрит, у него дело, он поет, не обращая ни на кого внимания. Значит — можно и подойти. Значит — можно и разделывать себе душу, ему не впервой — начинать это делать самому, только вот долго — не может, не выносит.

Тарасов уже в дверях раздевалки, уходит медленно, пытается дышать и перестать чувствовать покалывания в кончиках пальцев, когда Валерка на него смотрит. Бросает темный взгляд, прожигает взглядом, улыбается сам себе. Тарасов его не чувствует.

запись создана: 04.12.2017 в 14:40

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

заявки

/прилег/

я по-моему как-то уже начинал и был не прав, что бросил, но это я буду искать потом, а сейчас те полтора землекопа, которым это может быть интересно.

однострочники, ключи, пейринги, вотэва.

чернобыль, мб фарца, гоголь-фандорин, легенда 17, моцарт всегда, мб артур, ромео и джульетта, пратчетт мб?
что там еще в текущем активе
(форумки тоже ок лол спешл фо ю
могу чот другое но вы пишите а я говорю а-а если вижу что а-а)
чо забыл: полицейский с рублевки, мб лед, менров рпс, притяжение (!! хочу притяжение! /колотит ножками в пол/)

(завожу ради чернобля)
(вот так распишусь и пойду на фб в команду блт)


первый пошел. для дженни палмер

Фандорин/Тюльпанов, Фандорин учит Тюльпанова танцевать вальс
(ну как пейринг, ну как учит, ну как всегда крч и в голове макси с участием тюльпанова, зурова и детективной сюжетной ветки.

— Значит, вальс вы, батюшка, т-танцевать не можете, — говорит Эраст Петрович Фандорин, сидя за столом в своём кабинете, и Тюльпанов, сидящий напротив, жмёт голову в плечи.

Мотает головой, отвечает почти с вызовом, хоть и жалобно все равно: натуру заячью не вытравишь так просто.

— Никак не могу, шеф.

Эраст Петрович смотрит на него, улыбается сдержанно. Так улыбаются люди, которые на братьев своих меньших смотрят, думает несмело Тюльпанов, а потом выгоняет мысль из своей несчастной головы. И чего Эрасту Петровичу взбрело вообще в голову про вальс заговорить?

— Н-не умеешь? — спрашивает Фандорин, и Тюльпанов жмет голову еще ближе к плечам. — Или не л-любишь?

Тюльпанов делает какое-то такое движение головой, которое сам бы не решился характеризовать. Тут тебе и "не люблю", и "не умею", и "страшно", и "прекратите, пожалуйста, шеф".

Эраст Петрович меж тем поднимается, смотрит сверху вниз на Тюльпанова с ласковой неизбежностью.

— А нам через пару д-дней вальсировать, — говорит Эраст Петрович, улыбается снова, Тюльпанову нравится. Он даже не думает про это "нам", хотя в голове встает картинка, от которой щеки Тюльпанова нежно розовеют.

Мизансцена в голове: вот Тюльпанов, вот шеф, и вот они вальсируют на черном фоне, потому что Тюльпанов не представляет, где они могут вальсировать.

— А вы не готовы, — пеняет шеф, все еще улыбаясь. — Вставайте, вставайте, батюшка, проверять будем, как вы с з-заданием справитесь. Этак ведь дам вам работу — девицу для дела соблазнить, а вы же что, д-дорогой мой?

Тюльпанов девиц соблазнять не готов ни для дела, ни даже просто так. Девицы — дело страшное и опасное, думает Тюльпанов. Почти как шеф сейчас.

Он встает все равно послушно тоже, мнется, смотрит на Эраста Петровича. Фандорин все еще улыбается, как будто подрагивает улыбка, и до Тюльпанова только сейчас и доходит.

— А как, шеф? Проверять?

Очень животрепещущий вопрос, между прочим. Для бедного Тюльпанова-то как раз. Мизансцена: он, шеф, вальс, кабинет. Как бы не покраснеть, думает Тюльпанов, опуская взгляд, не зная, что уже покраснел вовсю, пока у Эраста Петровича только выступил легкий румянец на молочной его коже.

— А с-соблазнение девиц у тебя, з-значит, вопросов не вызывает? — интересуется Эраст Петрович, обходя стол и стуча пальцами по дереву. Его любимый перстень отливает в свете из окна, Тюльпанов очень хорошо это видит сейчас, пока в горле пересыхает.

— Вызывает, — признается он мучительно, глядя на протянутую руку Фандорина. — Но если это для дела... — тянет он с сомнением.

— Д-для него, д-для него, — кивает Эраст Петрович. Шевелит пальцами намекающе, и Тюльпанов поспешно вкладывает руку, умирая внутри от такой своей наглости, хоть шеф и сам это начал.

Как бы руки не вспотели, снова мучительно размышляет он тихонько.

— Нет, т-так не пойдет, — говорит снова Эраст Петрович решительно, и Тюльпанов моргает. — В-вы же будете с-соблазнять. В-вести, то есть. В танце, — добавляет он, когда Тюльпанов совсем уж запутанно на него смотрит.

— А, — говорит тихо Тюльпанов, отдергивает ладонь.

Это значит... Он тихо вздыхает, собирается, все силы свои собирает, повторяет про себя голосом Эраста Петровича, который стоит сейчас перед ним, смотрит своими голубыми глазищами.

Соберись, это раз. Это для дела, это два. Шеф тебя будет учить, это три.

Анисию не помогает. Он смотрит на Фандорина, а потом усаживается обратно на свое кресло. Падает, скорее.

— А можно попозже? — задает он вопрос, с надеждой на Эраста Петровича глядя. Брови складывая домиком. Ну должно же быть у этого человека сердце! Сердце вот самого Тюльпанова вот-вот да вырвется из груди.

Фандорин посмееивается, глядя на него, и трогает после вопросительного взгляда его за запястье, где бьется пульс, пробегает прохладными пальцами, заставляя Тюльпанова краснеть еще сильнее.

— Ну, ну, г-голубчик. Собирайтесь душевно. Через полчаса вернемся к вопросу.

Тюльпанов только смотрит сквозь ресницы на пальцы Эраста Петровича, которые тот так и не убрал у него с запястья.

запись создана: 27.03.2018 в 14:09

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

zaplakal

понимаете, где-то тут должны были быть итоги года там или краткая сводка с новогодней ночи ИЛИ ПИЗДЕЦА КОТОРЫЙ БЫЛ ПЕРВОГО ЧИСЛА НО--

вместо этого крч.

Фандом Меньшикова, привет.

Саша Петров | ОлегЕвгеньинич, дженовый джен, где-то 500 слов

— Вы это... ОлегЕвгеньич... вич... — Саша Петров пятится, пятится в коридоре, снимает носками за пятки свои кроссовки, почти не краснеет пятнами, и Меньшиков напоминает себе, что Сашка — мальчик нервный, не раз и не два говорил он это в интервью, не раз и не два еще скажет — и иногда с этим стоит смириться.

Вместо этого он поднимает бровь, улыбается сдержанно, смотрит — блестит-поблескивает черными глазами, чтобы Сашка точно пошел пятнами. Сейчас бы заснять — показать, как надо, на сцене.

— Вы это, — говорит Сашка, сглатывает, — проходите, вы, в общем.

— Да я-то пройду, Саш, — говорит ему в ответ Меньшиков, и проще было бы Сашку убить на месте, чтобы ребенок не мучился, но вместо этого Меньшикову смешно, весело так, что еще бы немного додавить — и можно хлопать в ладоши было бы, если бы не выбивалось из образа. — А ты-то чего такой, — спрашивает он, улыбается шире, и Саша утыкается спиной в стенку коридора, готовый то ли разрыдаться, то ли засмеяться нервно — у него неплохо получается.

— Мне, Саш, куда — на кухню? — спрашивает вежливо Меньшиков.

— Да. Нет. Да. Не стоит! Постойте здесь, я, я сейчас, я...

Если бы Меньшиков не знал Сашу, он бы решил, что тот просто дерганный. Возможно, эпилептик. Но он знает Сашу — что-то скрывает? Просто нервничает?

— Что, — улыбается вежливо Меньшиков, — если у тебя там завалы посуды недельной давности — так ты не стесняйся, я переживу, чай не хрустальный.

— ОлегЕвгеньи--вич! — говорит ему Саша и задирает подбородок. — Нет. Нет. Идите на кухню. Чаю вам. Сделаю.

— Ага, — отвечает Меньшиков, косится на него смешливым взглядом, и Сашка покрывается гусиной кожей — отсюда видно, или дальнозоркость уже старческая...

На кухне висит его портрет. Старая съемка, большой, этак А2, если не больше, в серой раме под стать кухонной мебели, и никакой грязной посуды вокруг. Меньшикову кажется, что сейчас подошло бы — стукнуть тростью по полу — но все трости остались среди реквизитов. Возможно, стоит это потом исправить.

Сашка стоит по стойке смирно. Смотрит. Внимательно так. Меньшиков улыбается ему, все еще очень вежливо.

— Чай? — уточняет он, потом подходит к фотографии, замирает — как перед картиной в галерее.

— Чай, — заикается Саша, кидается к чайнику. — Чай. А это... Ну. Это... Вы не думайте, просто...

Меньшиков подтягивает к себе табуретку и облакачивается о стол, почти картинно опуская щеку на пальцы в перстнях: сегодня красный и синий.

— Да ладно тебе, Сашк, — говорит он весело, — я уже после Данилы смирился. На Кольке Лебедеве еще как-то куда-то вот волновался, а на Даниле — смирился. Нормально, ты не подумай. Чай там себе делай, ага.

— Ага, — говорит Саша и утыкается носом в чайник.

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, право слово, в их век краснеют все без разбора, ОЕМ это почти НЁМ

---

простите я все

/лег и умер/

п л а т ь ю ш к о

/хватается за сердеченько/

Фандом: Легенда №17
Автор: Татиана ака Тэн
Пейринг: АнатольВладимирыч/Валерка
Рейтинг: G
ВарнинингЖанр: облизывания Тарасова

невычитано, около 1300 слов, я немного мертв, Валерка тоже, оба не можем дышать от красоты. Фоточкой навеяно, все Тенычам и этому бессовестному фандому.

Валера широебится по квартире Тарасова почти на цыпочках: семь тридцать утра, семь тридцать одна, в другой комнате — спит АнатольВладимирыч, и Валера только и смог, что утянуть свои штаны, и ходит теперь по ковру да по теплому дереву, сложенному елочкой, на цыпочках, смотрит то на стены, то на стенку с сервантом, то на пару фотографий, которые скупо висят на стенах.

Хочется то ли пойти вскипятить чайник, то ли вообще закрадывается шальная мысль — на тренировку бы сейчас! вокруг двора бы! пробежечку! Чтобы проснуться, чтобы стряхнуть с себя абсолютную нереальность происходящего, чтобы как-то вернуться в привычный режим. Но за стенкой спит АнатольВладимирыч и уйти кажется почти кощунственным, святотатством, пусть Валерка и не верит в бога. Мама вот верит — испанская кровь говорит, испанское воспитание, да и то не в того, которого в СССР запретили. И потом — а если тут дверь не захлопывается, что же он, так — бросит?

Валера не проверяет, закладывает руки за спину, сдувает челку с глаз, чтобы снова остановиться рядом с фотографией на стене.

АнатольВладимирыч узнается, хоть и с трудом — да и кто еще может быть на снимке? АнатольВладимирыч, с этим его точеным — еще более точеным — профилем, тонкий, одежда, кажется, висит мешком, улыбается тонко, хищно, и челка — у самого такая же челка, за которую он постоянно Валерку ругает. Может, Валера начнет понимать теперь — за что ругает. У него, конечно, и сейчас — челка, у АнатольВладимирыча-то, Анатолия — интересно, он может его называть теперь Анатолием? Язык не поворачивается даже в мысленной речи. Но он представляет, как разлеталась эта челка, когда АнатольВладимирыч был как на фотографии — и хочется сглотнуть, как будто не семь тридцать утра сейчас, а вчерашние — девять, десять вечера, когда он сидел напротив АнатольВладимирыча, сверлил его неловким взглядом, а тот смотрел в кружку с чаем (с мятой, с мятой, мать ее) и не поднимал взгляда, как будто ему совершенно не было неловко. Выдавали раздраженные вздохи и периодически дергающийся кадык, на который нет-нет — да опускался валеркин взгляд.

А рядом с АнатольВладимирычем — женщина, молодая, красивая, почти как Ирка, и девочка — сколько ей? Лет пять? Меньше? В шубейке, за которой не видно девочки, только меховой шар. У Валеры похожая была, когда он был маленьким.

Жена? Ребенок? Валере странно представлять АнатольВладимирыча с семьей — он знает, конечно, что тот был женат, что потом — что-то не срослось, кажется, только он никогда не интересовался деталями. Зачем, спрашивал себя, каждый раз, когда замирал мысленно от этих деталей — ну куда ему такие детали, чужая личная жизнь?

А теперь может, мелькнула в голове мысль, озвучилась голосом АнатольВладимирыча, может ты и сам стал — частью личной жизни.

Валере страшно об этом думать. То есть — хотелось бы. То есть — очень страшно. Конечно, как тут, куда тут денешься — уже стал, хотя бы на одну ночь...

(где-то тут в горле Валеры начинает перекатываться что-то нервно пружинистое, никакой тренировки не надо, и пальцы на ногах сжимаются не от прохлады пола, а от волнения.)

Это ведь не на одну ночь, да? Правда же? АнатольВладимирыч не стал бы...

Он смотрит на часы на стене — семь сорок три. Интересно, стоит уже начинать волноваться? АнатольВладимирыч не может же спать так долго — просто так? Или он его вчера... ну. Вымотал? Или ему плохо? Мама вот всегда смеется, что, мол, в ее возрасте — в их возрасте — еще рано записывать в старики, ну так то мама с папой, а тут...

А тут — заслуженный тренер, народный тренер, да он еще самому Валерке форы даст, одергивает себя Валера, и вздыхает тихонечко, мнет руки, сплетая пальцы.

Может, думает, это первый раз, когда АнатольВладимирыч может выспаться, поспать подольше. Может, выходной, может, он каждый выходной — может себе позволить. А Валерка себе уже придумал. Чаю бы сделать. Завтрак там. Разбудит же.

Валера лезет на полку с книжками, водит пальцами по корешкам — интересно, что из этого АнатольВладимирыч читал? Классика, о — вот это точно выдавали за сбор макулатуры. Мама гонялась за этим сборником... Аэта серия у него полная, а у Валерки дома — нет пятого тома. Интересно, читал? Валерка вот не читал. Почти ничего не читал из того, что дома стоит. Батя вот — тот читал. Человек, говорил, должен быть развит и телом, и духом. Все по заветам.

Валера ведет плечами, берет пятый том, вроде там рассказы какие-то... Автора совсем не узнает, помнит по корешку — и садится в кресло: то под ним стонет тяжко, что Валерка даже хлопает по подлокотнику, мол, прости старина, потерпи немного. Кресло старое, как все в этом доме, зато света из окна достаточно, чтобы было видно страницы в полутьме зачинающегося дня. Как раз Валерке хватит.

* * *

Просыпается Валерка от того, что в глубине квартиры свистит чайник. Натужно свистит, громко, и Валерка моргает, вздрагивает, роняет книжку с груди на пол — та падает с грохотом — подбирает ноги, которые вытянул вперед и как будто до середины комнаты.

Восемь тридцать, подсказывают услужливо часы с витееватыми стрелками, и в свете лучей пляшут пылинки в квартире.

Валерка еще утром заметил, не приглядываясь, конечно, специально — но в квартире пыльно, Валерка не привык. У мамы все как — чтобы каждый день, влажная уборка, чтобы не пылинки в первой половине дня не было, во второй — ну так и быть, утром все равно убираться. А тут — если не неделю, так дня три точно не трогали. Валерке немного странно.

Он на цыпочках пробирается к кухне, через коридор, скрипит только немножко, и заглядывает лохматой своей головой на кухню. Аккуратно так. Как будто спугнет.

— Добр... — «ое утро», хочет сказать Валера, но дышать почти невозможно, нельзя дышать, никак нельзя, когда форточка нараспашку, и свет солнечный, и чайник уже не свистит — и тихо-тихо.

И только АнатольВладимирыч стоит напротив окна, и челка просвечивает на воздухе, на свету этом, и Валерка готов забрать все свои слова обратно — тут не в годах дело, вообще не в годах, это ты либо смотришь правильно, либо — как дурачок.

Сердце схватывает, скручивает, или не сердце, или всего Валерку разом — схватывает, скручивает, и дышать все еще — невозможно совершенно.

АнатольВладимирыч словно прозрачный — Валера не думал никогда, что люди могут быть такими прозрачными, такими тонкими, такими... Он бы подобрал слова — но книжек нужно было больше читать в детстве.

— Ну, утро, Валера, — говорит АнатольВладимирыч, и Валера не может разобрать — сонный это тон, недовольный — может, правда, чем провинился. Спать одного на все утро оставил. У Валеры кружится голова от этой мысли, и он улыбается широко, не в силах удержаться.

— Доброе! — наконец говорит он в ответ и делает шаг ближе, замирает в проходе. Того прохода — ему от плеча к плечу, да голову склонить, чтобы подпирать макушкой потолок. — Вы, вы это...

Книжек больше нужно читать. Вон, и дома стоят, и у АнатольВладимирыча. Намекают Валере.

АнатольВладимирыч держит в руках кружку, барабанит пальцами по горячему краю, снова отворачивается наполовину к окну, присаживается на широкий подоконник бедром. Валере кажется, что он сейчас в обморок грохнется, просто потому что картины писать не может и фотоаппарата у него с собой нет.

— Что, Валер? — говорит АнатольВладимирыч, и Валера мычит что-то невнятное, почти булькает от восторга. — Ты мысли-то заканчивай, а то так в дурку быстрее, чем в тюрьму увезут, болван.

— Свасбыкартиныписать, — говорит на это Валера, и сердце перестает колотиться на минуту. — Выкрасивый, — добавляет он, и АнатольВладимирыч молчит, а потом фыркает, фыркает, прикрывает глаза, смеется громчке, закидывая немного голову.

Это так красиво при утреннем солнце.

— У вас челка на глазах, — шепчет Валера, подходя ближе.

«Вы в моей рубашке» хочется зачем-то сказать ему. «Вы такой тонкий» хочется сказать ему. «Вы уверены, что существуете» хочется сказать ему. «Я ради вас хоть на край света» хочется сказать ему.

АнатольВладимирыч трет пяткой о тонкую лодыжку, фыркает снова, смотрит — словно специально, из-под челки, и глаза у него — недовольно-искристые. То ли отругает, то ли красуется. Валера улыбается счастливо, все еще чувствует — дышать тяжело.

— Я это.

У вас чай с мятой остался еще?

запись создана: 11.12.2017 в 22:07

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

Кто-то с головой упал в Моцарта, этот кто-то я.

У меня где-то уже были драбблы по этому всему делу, но там наверняка все оформлено не так и не туда, и было вечность назад, так что похуй пляшем.

Опера, исторический фандом, все такое. Стандартно не вычитано, потому что зачем.

1. Сальери, Розенберг, ~370 слов.

Перо в руке замерло, и Сальери поднялся со стула, чтобы сделать круг по комнате.

— Что не так, герр Сальери? — вопросил у него Розенберг, и Сальери заложил руки за спину, мрачно на него посмотрев из-под челки.

— Я не могу писать, — проговорил он спокойно, хотя внутри у него все кричало и билось в агонии. — Вряд ли это ваше дело.

— Ммм, — сказал ему Розеберг и подбежал, перебирая своими маленькими тощими ножками в его сторону. Сальери передернул плечами и отошел к окну.

Солнце било в окно за окном, и где-то там шел по своим делам Моцарт. Сальери как раз писал письмо прошения, чтобы его концерт включили в общее представление благотворительным вечером на следующей неделе. Дела у Моцартов были плохи, и Сальери думал таким образом напомнить обществу о Моцарте.

Моцарт наверняка закатит ему истерику, отчего это благотворительный концерт, а не оплачиваемый...

Солнце било в глаза.

— Ах, мой дорогой, о чем вы думаете? Зачем! Антонио, как вам последняя выходка вашего милого герра Бетховена? Он снова назвал всех "свиньями", ну разве же это нормально? А Касти? Вы слышали, как...

Сальери снова передернул плечами, когда его плеча коснулись.

— Слышал. Разберемся.

— А слышали ли...

— Слышал.

Сальери взял руку Розенберга и с силой с себя убрал. Его сейчас не волновал Касти или Бетховен, это никак не могло унять его сердце, его душу сейчас, и все это было... было мелко, совершенно неважно, и Сальери пытался в своей голове, честно пытался сделать все эти дрязги, брызги важными, но...

— О чем вы думаете, мой дорогой?

Розенберг тоже выглянул в окно, сунул свой нос, как будто там было что-то интересно.

— О работе. Вам нечем заняться? — повернулся к нему Сальери, и Розенберг передернулся уже сам, заглянув в его глаза. Он отступил на шаг, и Сальери вздохнул и снова уставился в окно.

— Обращайтесь, если вам нужно помочь, — поклонился ему Розенберг и притопнул ногой и тростью, после чего удалился из кабинета.

Сальери не видел этого, глядя задумчиво в выглядывающий из кабинета парк. На зеленой траве бегали какие-то девушки, мелькая светлыми платьями, и, возможно, где-то рядом с ними был и Моцарт, и Сальери достаточно было представлять, что он с ними, Моцарт с ними, чтобы сердце Сальери сжималось.

Солнце правда било в глаза.

2. Сальери, Розенберг, Вольфганг, модерн!ау, ~700 слов, вычитыватьзачем.

"Мне снилось, что я был симом и сгорел в пожаре на кухне, который сам же и устроил".

Примерно так выглядела смска, которую Антонио Сальери отправлял Вольфгангу Амадею Моцарту посередине скучного совещания, на котором среди прочих сидели люди из министерства культуры, а один из его ассистентов рассказывал у белой доски, потрясая диаграммами, как они справляются с реализацией бюджетных денег. Антонио сидел, закинув ногу на ногу, рядом, и лениво иногда поглядывал на ассистента, кивая ему, мол, молодец, продолжай, я бы не сказал лучше.

Реализация бюджета была ничем не интересной, никак не интереснее телефона, в который он уткнулся, и едва ли чем-то отличалась от большинства собраний, которые устраивались ради министерских людей, которым были важны цифры, счета и деньги, отданные их студии.

Каждый раз было одно и то же: вы не справляетесь, вы проебали деньги, да кто вам дал вообще делать этот благотворительный концерт, если можно было вложить полученную сумму в... Скучно, много, однообразно, бессмысленно.

Он снова покивал ассистенту, пока тот не начал сбиваться, вздохнул и начал писать дальше.

"Это была квартира, и мы жили там вдвоем. И у нас уже начинались отношения. А потом я получил повышение и сгорел на кухне, пока готовил завтрак. Потому что мы забыли купить в квартиру пожарку".

Он не был уверен, зачем набирал это Вольфгангу, но это было всяко интереснее, чем слушать про цифры и евро, которые он сам же и сводил пару недель до этого. Он мог бы встать ночью и сказать с точностью до центов, куда пошли какие средства. Он мог бы это записать, пропеть и, возможно, даже сплясать. Если Розенбергу нужны цифры — вот цифры. Если Розенбергу нужны рейтинги — вот рейтинги. Если Розенбергу нужны факты — вот факты. Только фильмы, для которых они пишут музыку — все еще полное дерьмо, а вот благотворительный концерт прошел не только крайне удачно и помог сделать несколько десятков операций, но и позволил паре приглашенных артистов поехать на международный конкурс. Чем этот результат — хуже в долгой перспективе, чем конкретные суммы прямо сейчас? Как будто министерство могло предложить варианты лучше. А если и могло — как будто предложило.

Розенберг сидел тут же: подперев кулаком щеку, он сидел напротив в своих очках с толстыми стеклами, которые скорее напоминали пенсне, и кивал размеренно, усыпленный рассказом. Сальери ухмыльнулся краем губ и снова погрузился в телефон. Уж лучше общаться с частными спонсорами. Их хотя бы правда интересует судьба студии и своих вложений.

"Симс", — пришел ему ответ в сообщения фейсбука. Окошечко всплыло на экране, стоило Антонио его свернуть. "Симс. Тебе снились симс".

"да".

"да ты полная задница, Тонио, ты даже не играешь в них по-настоящему"

"да"

Антонио ухмыльнулся шире, поднял взгляд на Розенберга. Тот клевал припудренным носом.

"Еще я их снова установил. Нет, это не приглашение заскочить на чай. Да, ты будешь мудаком, если не приедешь".

Когда он начал позволять себе так общаться с Моцартом? В какой момент их общение перешло ту грань, когда Сальери мог едва дышать, стоило ему получить небольшое сообщение от Моцарта? Он до сих пор замирал иногда, не веря себе, но — становилось легче, проще, и он мог набрать своими пальцами так, чтобы те не дрожали: "мне снилось, что у нас были отношения". Да, не у самих их, а у персонажей игры, да, вот так тупо, да, основная мысль была не в этом... Но все-таки?

"ты будешь дома в 11?"

Розенберг зевал, сводил брови вместе, чтобы не уснуть, думал о чем-то своем. Антонио поднял руку, чтобы вставить пару уточняющих фраз в речь ассистента, и Розенберг проснулся, подскочил на месте, широко распахивая сонные глаза.

"нет, но ты едь. как раз к полуночи появишься"

"иди в жопу"

"ты снова вынуждаешь меня тупо шутить"

"нет"

"да"

"в жопу иди да. к полуночи и с тортом"

"еще цветы не забудь, куда без них"

Сальери окинул взглядом комнату для совещаний. Доклад завершался, впереди еще были личные разговоры, дела бизнеса, попытка согласовать бюджет на следующий квартал... Розенберг снова засыпал, старый несчастный человек.

"еще раз про них пошутишь — привезу."

"а кто сказал что я шучу"

Сальери закрыл телефон и поднялся с места, как раз когда на доске оказался последний график. Самый итог должен был рассказывать лично он: тут вопрос скорее стоял личного обаяния и правильной подачи, чем конкретных цифр — если они хотят получить сумму побольше той, что была у них на прошлом согласовании. И если они хотят меньше черной работы — тоже.

Важным, правда, все равно было не это. А кто сказал, что он шутит?

3. Иосиф | Антонио, около 500 слов, приставания к императору, Антонио шестнадцать годиков, модерн!ау с империей, не вычитано

Глаза Сальери смеются, но он продолжает.

— Хотите, — говорит он, перебегая дорогу Иосифу и останавливается, и Иосифу тоже приходится остановиться, — хотите я напишу для вас песню. Я могу.

— Песню, — повторяет Иосиф неуверенно, и Сальери широко улыбается: он даже не уверен, от того, что взгляд у Иосифа — словно бы шестнадцать Иосифу, а не Сальери, или от того, что нервничает так ужасно, что ни за что сейчас не возьмет Иосифа за руку, если потребуется — потому что тот поймет, как потеют у него ладони в эту секунду. Но он нагло улыбается, и Иосиф блуждает взглядом по его лицу, и Сальери на пробу прикусывает губу, следит — куда пойдет взгляд Иосифа.

— Песню, — повторяет он. — Я же музыкант. Певец. Все такое. Но я хочу, чтобы вы ее приняли, поэтому мне нужно ваше согласие, Ваше Величество.

— Ах, — произносит Иосиф на последнем издыхании, и Сальери считает это своей маленькой победой. — Ну коли певец...

Сальери смеется и зарывается ладонью в длинные волосы.

— Тогда следующий выбор, — говорит он. — Вы хотите, чтобы я ее исполнял публично — или нет?

Иосиф словно чувствует, что это вопрос с подвохом. Он прячет руки в карманах салатовых брюк, смотрит себе под ноги.

— Ну? — торопит Сальери, пока у него не прошел запал, пока ему не слишком страшно, так, что проще убежать прямо сейчас. Он стоит и пытает Его Величество всей империи, зажав его в коридоре дворца. Стоит в какой-то невнятной футболке и джинсах, пока Иосиф — весь расфуфыренный, словно салатовый павлин — стоит напротив него и жмется как девка на выданьи. Краснеет. Сальери точно видит, что краснеет.

— И что же будет зависеть от этого моего выбора? — наконец спрашивает Иосиф осторожно.

— Будет она приличной или нет, — улыбается Сальери еще шире, словно это самая смешная шутка, которая была в его жизни, и Иосиф правда смеется, фыркает нелепо, краснеет сильнее, машет ладонями.

— Приличную, приличную, Антонио!

Сальери церемонно кланяется ему, улыбается широко, ловит его руку, целует. Церемонно. Совершенно не для того, чтобы забраться пальцами под манжету рубашку и провести по хрупкому запястью с синими, очень яркими жилками. Иосиф смотрит на него как кролик на удава, и у Сальери дрожат ноги, он готов все-таки сбежать, но руки уже перестали потеть, теперь они ужасно сухие, так же как сухо у него во рту, и он улыбается бешено, нелепо, распираемый счастьем, и своей смекалкой, и своей наглостью.

— Меня пригласили на следующий концерт, — говорит он заговорчески. — Как исполнителя. Настоящего.

Иосиф тихо охает, как-то тонко, и Сальери хочется взлететь до небес. Он отпускает руку Его Величества, снова делает поклон и убегает, вприпрыжку, маша ему рукой на прощание.

— Вы очень милы! — кричит он издалека коридора и смеется, исчезая за углом. Сердце колотится так, словно он пробежал стометровку. Но Иосиф точно смотрел ему на губы, в этом он теперь уверен. Смотрел!

4. Тонио Сальери | Флориан Гассман, модерн!АУ, G, Тонио шестнадцать годиков, ~600 слов.

— Я не пойду никуда учиться, — говорит Тонио устало и раздраженно, и Гассман вздыхает, смотрит на него внимательно, и Тонио последний раз помнил, чтобы так на него смотрели — уже много лет назад, когда была жива мама, потому что только мама так и смотрела — внимательно, не осуждающе, просто, просто пережидая, пока он начнет думать головой, а не своим раздражением и упрямством.

Тонио почти нехорошо от этой мысли, от этой ассоциации, от того, как Гассман — ты можешь звать меня Флориан, если хочешь — смотрит.

— Зачем мне? — пожимает он плечами, объясняет, как дурачку. — Я уже пропустил год, если нужно было куда-то идти учиться. У меня все равно не получится. Я не то чтобы... хорош. В этом всем.

Они сидят в квартире Гассмана на диване, и Тонио чувствует себя так, словно зашел в гости к дяде, который предлагает конфетку, а потом увозит тебя на своей машине. Его достаточно запугивали такими дядями в детстве. В Леньяго, конечно, всегда все были на виду, на перечет, но он выбирался с Франческо в большие города, так что...

— С чего ты взял? — спрашивает мягко Гассман. Флориан.

— Меня из двух школ выгнали за неуспеваемость, — весело сообщает Тонио, смотрит нагло, чувствуя, как раздражение подкатывает к горлу, как хочется — то ли взорваться, то ли плакать. Почему, почему, почему они снова об этом говорят? Почему тот спрашивает? Зачем ему вообще — помогать Тонио? — Догадайтесь, почему.

Как его все бесит, господь. Зачем Гассману нужно, почему он не может просто отстать от него, оставить его в покое...

— Ты же хочешь петь, да? — спрашивает Гассман после короткого молчания.

Тонио отбивает ногой какой-то тупой рваный ритм. Это не к добру, он не хочет выдавать своих эмоций, но он не может перестать двигать ногой. Хочет ли он петь? Да. И что? Как будто это важно. Как будто так важно, чего хочет Тонио. Тонио хочет живую маму. Тонио хочет живого отца и домой. Тонио хочет в Леньяго, хочет сбегать на концерты Франческо, хочет сидеть с младшими сестрами и братьями, хочет тусить со своими друзьями. Тонио много чего хочет, Тонио хочет, чтобы все было хорошо и как раньше.

— Ну.

— Для этого нужно образование, — подталкивает его Гассман на шаг вперед.

Тонио складывает руки на груди, откидывается на диване и смотрит упрямо, как осел, прямо на Гассмана. Так же внимательно. Ну. Кто кого пересмотрит.

— Да ну.

— А что? — улыбается Гассман. — Хочешь сказать — выходишь и поешь?

Тонио моргает. То есть он серьезно? То есть Гассман серьезно предлагает ему петь, петь вот прямо как — петь? На сцене типа. Как профессия типа?

— Ну, — говорит он менее уверенно. Он правда никогда не задумывался. Он знал, как на сцену выходил Франческо, как он сам пел — ты попадаешь в воскресную школу, потом как-то складывается (Франческо) или не складывается (Тонио), что тебя замечают, и вот ты уже выступаешь в клубах в Венеции. Разве для этого нужно что-то еще делать? — Разве нет?

Гассман треплет его по колену, улыбается. Тонио не нравится, как он улыбается, но он сам в ответ раздвигает неуверенно губы, надеясь, что так пройдет раздражение. Раздражение не проходит.

— Давай начнем так тогда. Ты кого любишь слушать?

Тонио скрипит зубами, но прислушивается. Сейчас ему будут навешать лапшу на уши, так? Про важность образования, про важность всех этих школ, колледжей, куда там собирался его отправлять отец с матерью, пока еще были живы? Куда там грозились его сдать Мочениго, когда он жил у них?

— Леопольд Моцарт, — выдает он первое имя, какое приходит ему в голову.

— Знаешь, как он учился? — начинает Гассман, и Тонио со вздохом подтягивает колени к груди. Это хотя бы интересно послушать.

5. Иосиф двадцать пять годиков, Тонио шестнадцать годиков, джен, модерн!ау, не вычитано, ~ 800 слов

Магазин был — белым, с коричневыми вставками дерева, натурального дерева, и в нем были мягкие белые диванчики, и стояли несколько продавщиц, и один охранник у входа, и вешалок было — ужасно мало, по краям стен, совершенно не то же самое, что Тонио привык видеть в масс-маркете.

Он неуверенно посмотрел на Иосифа, и тот улыбнулся ему мягко, и Тонио попытался не залиться краской, поэтому вбил руки в карманы и насупленно уставился себе под ноги, разглядывая кроссовки, которые совершенно не неподходили — ни к этому начищенному светлому полу, складывающему светлое дерево в ровные елочки, ни к этим стенам, ни даже к лакированным светлым ботинкам Иосифа с ровной шнуровкой, и Тонио было стыдно здесь находиться, неловко, и смотреть в пол не помогало, и рука на плече — не помогала, и можно, можно было просто уйти отсюда, сбежать, никогда не появляться на глаза Иосифу, и этим продавщицам с мягкими улыбками, и даже этому охраннику?

— Выбирай, — произнес Иосиф, подталкивая его вперед, и Тонио сделал неуверенный шаг, путаясь в ногах.

Что он здесь делал, как он здесь оказался? Ах да, он приехал на лимузине Иосифа, и сидел на светлом кожанном диванчике в этом лимузине и чувствовал себя совершенно не подходящим ни к лимузину, ни к Иосифу, и...

Он покосился на Иосифа, робко выглядывая из-под упавшей на глаза челки, сделал шаг вперед, потом еще один — точно можно? это не шутка? нет, то есть, это не могла быть шутка — это император Иосиф, соправитель своей матушки Марии Терезии, которого Тонио раньше видел по телевизору, и матушку его видел по телевизору, и...

И, кажется, сейчас было не время, чтобы думать. Думать не помогало ни капли.

Он подошел к вешалке, там висели монохромные майки и футболки, черные и белые, и Тонио казалось, что он заворожен просто этим. Интересно, это можно трогать?

Он покосился на продавщиц, но те стояли там же, где до этого, и охранник стоял там же, где до этого, и двигались — только он и Иосиф. И Иосиф снова стоял рядом с ним, перебирал рассеянно вешалки, и Тонио тоже к ним прикоснулся, и замер, завороженный.

— Что? — улыбнулся Иосиф и подмигнул ему, и Тонио залился краской, спрятал взгляд снова, замерев. — Приятно на ощупь, а?

Тонио сделал глубокий вдох, кивнул медленно. Люди это носят? То есть, постоянно? Вот эти ткани? Он такое качество не видел... никогда?

— Выбирай, — повторил Иосиф, и Тонио снова вернулся к вешалкам, чувствуя себя так, словно ему нельзя это трогать, он испачкает эти вещи просто тем, что прикасается к ним.

— Зачем мне... — попытался начать он, но голос задрожал от волнения, и Тонио замолчал. Попытался снова. — Зачем Вы...

— Мы на "ты", помнишь? — поправил его Иосиф с улыбкой, и Тонио захотелось спрятаться за этими вешалками, уткнуться в эту ткань и никогда, никогда-никогда-никогда не поднимать головы. Краска снова бросилась в лицо. Император предлагает ему быть на ты. Император напоминает ему, что они на ты. Император привел его в магазин с одеждой и предлагает — выбирать себе что-то. Да откуда у него столько денег, он никогда не сможет себе купить что-то такое, это всего лишь майка, черная майка, а стоит — как крыло от самолета... Это вообще законно — продавать вещи по такой цене?

Но какая ткань... Тонио замер, щупая ткань, замирая от этого тоже, наслаждаясь тем, что было под пальцами. Можно? Ему можно будет потом это носить?

— Я не буду это носить, — попытался Тонио несчастным голосом, попытался спрятаться за челкой, и Иосиф на это — только посмотрел на него пристальнее, озабоченно нахмурился.

— Не нравится? Можем заглянуть в другой, — сказал он, и Тонио захотелось заплакать.

— Нет-нет, я просто... я не видел такого... Мне точно можно?..

От вопроса стало еще более неловко, и Иосиф — засмеялся, снова похлопал его по плечу своей мягкой ладонью, и Тонио замер, не шевелясь, глядя на эту руку.

— Можно, — произнес Иосиф. — Это подарок. Я же обещал, помнишь?

Тонио замотал головой, попытался вспомнить, как дышать.

— Я не приму, я не
смогу, я такое, ну, не... — забормотал он, чувствуя, как пунцовеет окончательно, но продолжает трогать эти ткани, и представлял, как смотрят продавщицы и смеются над ним.

Иосиф потрепал его по плечу, по щеке, и Тонио вдрогнул, не уверенный, жест это насмешки или императорской милости. Рука была такой мягкой...

— Я обещал Флориану, Антонио, — сообщил ему Иосиф с мягким смешком, большим пальцем трогая его щеку, ведя сверху вниз, и Тонио пригвоздило к месту, заставляя забыть, как дышать, — так что не стесняйся.

Он снова медленно кивнул.

Кажется, нужно слушаться, когда тебе что-то говорит император, да?.. Особенно тот, который недавно предложил тебе перейти на ты.

Тонио казалось, что он сейчас умрет, или уже умер — и белые стены и светлый пол только подтверждали, но Тонио не мог даже попытаться сыграть на наглости — он едва чувствовал тело.

Иосиф снова рассмеялся мягко, отнял руку — и принялся решительно перебирать вешалки, прикладывая наконец одну к Тонио.

— Не отвертишься, — снова подмигнул ему Иосиф, и Тонио решил, что он готов сгорать от стыда, если Иосиф будет так ему подмигивать, а одежда — быть такой приятной на ощупь.

Ему же точно можно будет потом это носить, да?...

6. Тонио шестнадцать годиков, модерн ау, невычитано МНЕ НАКОНЕЦ-ТО НРАВИТСЯ ТО ЧТО Я НАПИСАЛ, около 900 слов
варнинги: ментальные проблемы, может быть тревожным описание деталей организма человека

— Я скучаю по Франческо, — говорит Тонио, и ему странно слышать звук своего голоса. Голос все еще ломается — не так, как это было год назад, но он все еще высокий, все еще — взяли бы в церковный хор, если бы не петухи.

Он говорит это зеркалу перед собой, сидит, сложив руки на коленях в опрятных новых джинсах, на нем футболка — приятная к телу, приятнее чем все то, что он пытался покупать, пока жил в Леньяго, и не рубашка, в которые его пытались запихать Мочениго, и это тоже приятно — как-то само по себе.

Он сидит в своей комнате — и наверное впервые за несколько месяцев в этом доме — чувствует себя так, словно это его комната и его дом. Он помнит, что Гассман — сам снимает, это знание, которое иногда оседает в его голове, и поднимается волна паники: а если их выгонят? а если они не найдут другого жилья? а что сделает Гассман — Флориан — папа — если он окажется обузой? Гассман снимает жилье — это кажется Тонио почти невероятным, невозможным — кто в Леньяго снимает? Снимают жилье студенты — которые едут из Леньяго в Венецию или в ту же Вену, снимают... не взрослые люди, которые общаются с самими императорами, окей?

Тонио покачивается, растирает запястья, трогает место рядом с выпирающей косточкой, чувствует мягкую кожу, на которой поверх кости — мясо, волокна, жир, кожа — его завораживает эта мысль, хочется снять с себя все по кусочкам, посмотреть, что будет, если эти запястья станут еще уже — он помнил, что у него в детстве были пухлые руки, и сейчас смотреть на себя странно, все вытягивается, становится узким, волосы эти... Тонио понимает, что это позволит — позволило бы, будь он дома, дома, в Леньяго, не дома — здесь, в Вене — почувствовать себя взрослым, важным, принятым в компанию окончательно. Нормальное сформированное тело, не тело подростка, когда ты тянешься за друзьями старших братьев и за ними самими.

Но здесь, сейчас, он сидит один в комнате на съемной квартире человека, который общается с императором, который забрал его — почти выменял у Мочениго, — и его не отпустили гулять. Эта мысль кажется дикой. Его не отпустили гулять. Тонио царапает запястья, думает о том, что будет, если они станут еще тоньше, думает о том, что такого дерьма в его жизни не случалось, наверное, лет с шести.

В шесть лет тебя не отпускает гулять мама, в шестнадцать — Флориан Леопольд Гассман, который считает, что ему виднее, где тебе быть в десять вечера в Вене. В "новом для тебя городе, Антонио, это опасно". Тонио хочется смеяться или — ругаться, — но он опускает взгляд, сцепляет пальцы на руках и кивает, признавая — да, опасно, да, он никуда не пойдет.

Хочется вылезти в окно. Хотя бы — хотя бы спуститься вниз, чтобы покурить. Тонио так и не смог признаться Гассману, что он курит. Какое ему дело, что Гассман подумает? Он скрывал это разве что от отца. Но Гассман — не отец. Не отец. У него больше — нет отца.

Только он сидит в новых джинсах в Вене, у него был ужин, его не отпустили гулять, и краска бросается в лицо, стоит подумать, что Флориан узнает, что он курит, или что он матерится, или что он выкинул часть ужина, пока тот не видел.

— Я скучаю по Франческо, — повторяет Тонио зеркалу, из которого на него смотрит совсем не Тонио и опускает взгляд, потому что ему кажется, что Тонио — тот Тонио, из зеркала — смотрит в ответ не так, как может смотреть он, а еще — что голос слишком громкий, а еще, что его может услышать отец, не отец — Гассман, Флориан, кто он? зачем забрал его в Вену? Тонио не верит в сказки. Ему тревожно, ему хочется — воздуха, бродить по городу, курить, возможно — глотнут пива или хотя бы завалящую шоколадку, но он сидит в комнате и понимает, что не двинется отсюда в ближайшие часы.

Он скучает по Франческо. Ужасно, до слез, до какой-то тихой истерики, которую он старается не выпускать наружу. Он не видел Франческо с последнего суда, когда тот пытался отсудить их у государства и взять опеку на себя. Прошел год? Год, как он не видел Франческо? Франческо, который
сваливался домой почти каждые выходные, заезжал на неделе, выбираясь из своей Венеции, Франческо, к которому можно было прибежать, которому можно было — позвонить...

Он скучал по остальным. Маленькая Пьетра, большой — Адри, сколько их, господи, главное — не думать об отце, по которому он тоже скучал, по его перебивающему любой запах одеколону, по голосу матери, по тесноте и запаху сгоревшего ужина. По шуму из всех углов.

Но по Франческо он скучал — особенно. Разве стоит ужин и новые джинсы — того, чтобы так скучать? Куда подался Франческо после монастыря? Туда Тонио добирался. Но и ехать нужно было — не из Вены. Сбегать из этой квартиры, от Флориана — было почти постыдно. Разве заслужил Флориан — того, чтобы он сбегал? Начинало подташнивать от одной мысли.

Кожа на запястьях начала ныть, покраснела — и Тонио отнимает руки, заставляет себя, выдыхая рвано и недовольно, на глазах наворачиваются слезы. Он как-то глупо надеется, что Гассман не увидит, что у него снова расцарапаны запястья, не будет спрашивать, потому что еще немного — и снова зайдет речь о. О врачах. Тонио не хочет. Тонио не может. Тонио не сможет и не видит смысла. С ним все в порядке, разве нет?

— Я скучаю по Франческо, — шепчет Тонио и зарывается пальцами в длинные отросшие волосы, дергает себя до боли, опуская голову, опираясь локтями о тощие коленки в новых джинсах.

Он впервые чувствует себя в своей комнате, дома, достаточно дома — чтобы позволить себе заплакать.

7. Модерн!АУ, Тонио, Гассман, Иосиф, Тонио все еще шестнадцать годиков, первая встреча с Иосифом, не вычитано, около двух косарей слов

Когда кто-то приходит в гости к Гассману — Тонио старается не появляться на глаза: ему все еще неловко ходить по этому дому, даже когда никого нет, и что уж тут говорить о посторонних. Он сидит в своей комнате, перебирает струны гитары, напевает что-то тихое, чтобы не было слышно в других комнатах. Хочется то ли кофе, то ли чаю, то ли отыскать на кухне что-то сладкое, то ли просто даже — воды, но тогда нужно проходить мимо людей, показываться на глаза Флориану, здороваться — с тем, кто к нему пришел.

Тонио не готов, поэтому Тонио перебирает струны, мурчит на итальянском, которого стало в последние месяцы ужасно мало в его жизни. Когда он в последний раз слышал итальянскую речь не из уст Флориана или в церкви? В этом городе вообще кто-то разговаривает на итальянском?

Даже учителя, которых нанял Флориан — говорят с ним на немецком, с редкими вкраплениями итальянского, если он кажется им совсем тупым. В общем-то, правильно кажется: он едва понимает немецкий, у них в школе были уроки немецкого — официальный язык, как никак, но — кто обращал на это внимание? Кто в Леньяго собирался, планировал, просто фантазировал потом перебраться в немецкоговорящий город?

У Франческо было хорошо с немецким, это Тонио знал. Но у Франческо со всем было хорошо, Франческо не он и не все остальные.

Сейчас бы пригодилось — знать немецкий лучше. Можно было бы — хотя бы не чувствовать себя таким тупым все время.

Он все-таки откладывает гитару, стоит мучительно перед дверью, прежде чем выйти. Воды. Он возьмет себе воды и быстро вернется в комнату. Отличный план, правда? За чем-то другим можно будет сделать вылазку потом, когда гость уйдет. Тонио даже не уверен, кто сейчас пришел к Флориану.

На кухне — именно там! ведь нельзя было быть где-то еще, верно? — они были на кухне. Тонио притормаживает в гостиной, топчется мучительно, пытаясь понять, так ли ему куда-то надо, будет ли нелепо — вернуться сейчас просто обратно в комнату, возможно, никто просто не заметит...

— О, кого я вижу! Антонио, проходи! — доносится веселый голос Гассмана с кухни, отрезая пути отступления, и Тонио мучительно вздохает, задыхается на мгновение, в этот раз задумываясь, прилично ли он выглядит, не стыдно ли показаться перед незнакомым человеком, возможно стоило... — Проходи-проходи, — переходит на немецкий Флориан, и Тонио на негнущихся ногах идет на свою смерть.

По крайней мере, теперь это "проходи" на немецком звучит для него как настоящие слова, а не мешанина из звуков, и он их различает.

— Его Величество Иосиф, — представляет Флориан, улыбаясь, и Тонио почти уверен, что это улыбка должна была его подбодрить, а не сделать хуже.

За столом за маленькой кружечкой чернильного кофе сидит император. Император. Сам император. В василькового цвета пиджаке, в светлых джинсах, без парика, в каком его привык видеть Тонио по телевизору, —
у императора были светлые волосы, это кажется на какой-то момент очень странным — и он замирает, не зная, что делать. Из головы вылетает совершенно все: он не уверен, что смог бы сказать "здравствуйте" даже на итальянском.

Флориан начинает что-то быстро говорить Иосифу — на немецком — и Тонио слышит шум с самого начала, пусть обращались и к нему. Кажется.

Он понял "Это Антонио Сальери", видимо — ученик, видимо — приемный, видимо — там была немецкая версия слова "Венеция" и, кажется, "Мочениго".

Тонио кивает, замерев на месте, потом все-таки кланяется порывисто, вспомнив, что так нужно приветствовать императора. Иосиф на это начинает смеяться, ему вторит Гассман эхом, и Тонио мучительно краснеет против своей воли.

Иосиф тоже начинает что-то говорить, встает, потом — протягивает ему руку. Фразы были короткими. Приятно познакомиться? Он зачем-то повторяет слово — "Иосиф", это Тонио понимает, и Тонио несмело протягивает руку в ответ, пожимая мягкую ладонь императора. Она почему-то правда — мягкая и немного прохладная, как будто не мужская совершенно, ни ладонь, ни хватка, и Тонио от этого немного неловко, потому что ему, стоит отпустить руку, кажется, что он сжал ладонь императора слишком сильно, что ему было больно, что... Господи, у людей должны быть такие тонкие запястья?

Тонио быстро отходит, насколько позволяет небольшая кухня, прислоняется к столешнице, надеясь, что ноги перестанут быть ватными, он сможет дышать в ближайшее время, а руки — перестанут дрожать. Он не уверен сейчас, что сможет унести стакан, как планировал изначально. Просто налить себе воды и уйти, да? Господи, как он жалок. Сердце колотится как сумасшедшее, на коже, на ладони все еще ощущение от рукопожатия, и хочется сжимать уже свои запястья, трогать кожу, занять себя хоть чем-то, то ли для того, чтобы перестать волноваться, то ли — чтобы проверить, как сжимаются вокруг своего запястья пальцы, представить — насколько свободнее они бы сомкнулись вокруг тонкого запястья императора, но он усилием воли заставляет себя не делать ничего из этого. Он и так выбивается из этого уютного круга всем собой: своей нервозностью, своим видом, своей неуместностью. Он даже не может пояснить, чем именно неуместен — всем. Своим непониманием, что происходит и как реагировать. Своим принюхиванием к цветочному запаху. Своим незнанием языка.

Флориан и император возвращаются к обсуждению, которое вели, словн его здесь и нет, и, если вначале Тонио разбирает отдельные фразы или слова, то через какое-то время перестает понимать даже отдельные звуки. В голове больше стучит собственное сердце, чем что-либо еще. Воды. Ему нужно налить себе воды.

Он все равно часть проливает.

Разговор начинает переходить на повышенные тона, и Тонио хочется уйти, но он все равно остается, собираясь с силами сделать хоть что-то. То ли вытереть лужу, то ли подождать, когда руки перестанут дрожать. Что-то из этого. Да. По крайней мере, на него не обращали внимание.

Иосиф стучит в какой-то момент ладонью по столу, потом глотает кофе из чашечки, возвращая себе на лицо улыбку, дань вежливости и выдержки императора. Почему-то в жизни он выглядит куда более круглолицым, чем на экране. А еще от него приятно пахнет чем-то цветочным.

Отдельные слова начинают повторяться особенно часто, почти четко: он разбирает "немецкий", "язык", "итальянский". Слово "музыка", на его счастье, не различается на разных языках совершенно, чтобы это он понимал его с самого начала. А уж слово "музыка" проскакивает в этом диалоге достаточно, особенно чем выше становятся голоса собеседников. Тонио не так часто видел Гассмана, повышающего голос, пусть он и не был с ним знаком долго: он производит впечатление человека спокойного, почти монументального. Тонио хотелось бы таким быть, в этом было... Была стать, которую в него просто не положили еще при самом рождении.

Много: "музыка", "итальянский", "немецкий", "немецкая"?.. О чем они?

Тонио чуть хмурится, прислушивается внимательнее. О чем они могут говорить? Разбирать отдельные слова все еще сложно, про структуру предложений он старается не думать вообще — ему отдельные детали бы разобрать... Немецкий режет слух, раздражает, но все равно получается что-то в духе, складывается, как мозаика: итальянская музыка, да сколько можно, бесит, немецкий язык — официальный?? государственный? нужно больше?? что-то такое??

Тонио поджимает губы, отпивает из стакана, даже не расплескав ничего, и мрачно смотрит в стакан, взяв его в руки.

Как бы...

Он мучительно составляет в голове фразу, хоть что-то связное на немецком, не в силах уговорить себя, что не стоит этого делать. В голове стучит глухое раздражение.

— Если мне будет, — медленно и почти что отдельными словами произносит он, и Гассман с Иосифом правда замолкают, смотрят на него, как на диковинное существо — которое внезапно оказалось говорящим; это бесит Тонио еще сильнее и он продолжает, давит каждым словом, выдавливает их из себя: — позволено высказаться...

— Да-да? — немедленно откликается Флориан с живым интересом, и Иосиф тоже смотрит на него в ожидании, вспомнив о его существовании.

Тонио понимает, что краснеет ушами, а немецкий — снова вылетает из его головы, целиком, полностью, он не уверен ни в одном слове в своей голове. Император вообще знает итальянский? А если нет? Не то чтобы он знал что-то еще достаточно сносно, чтобы разговаривать...

— Италия и так достаточно бедна, чтобы вы забирали у нее еще и музыку, — проговаривает он зло, переходя на хуевый, совершенно хуевый английский, и чувствуя, как сжимаются челюсти — и от обиды за родину, и от волнения, и от страха, безумного страха, что он посмел сказать что-то такое императору.

Он ставит стакан — тот грохает по столешнице, он не смог рассчитать силы — и выходит с кухни на ватных ногах, мучительно стараясь чеканить шаг, чтобы не упасть. Сердце колотится как безумное. За собой он оставляет тишину кухни, и он не уверен — хорошо это или плохо.

* * *

Он снова перебирает струны гитары, напевает — пытаясь успокоиться, — когда в комнату заглядывает император. Стучится, слышит бурчание Тонио — и только тогда Тонио понимает, что это был не Флориан. Немедленно становится неловко за бардак в комнате, немедленно мучительно стыдно — за пару плакатов на стенах, которые и так смотрелись на этих стенах в этой комнате странно, совершенно не так, как дома в Леньяго, пусть и не так хуево, как в комнате в доме Мочениго.

Тонио смотрит на императора из-под челки, не в силах поднять на него лицо целиком, продолжает перебирать струны.

— Я собираюсь уходить, — говорит Иосиф на английском и улыбается светло, почти смешливо, и Тонио нравится слышать этот английский, он приятен слуху, это нормальный английский, а не тот, на котором может изъясняться он сам. — Не проводишь, пока я жду машину? Флориан решил меня оставить.

Тонио моргает, пытаясь понять, верно ли он услышал. Но потом кивает, кладет аккуратно гитару на кровать, прежде чем прихватить со стула свитер, а потом уже в прихожей — зачем-то куртку. На улице должно быть прохладно, в Вене холоднее, чем в Италии, и Тонио зябко было уже в августе, а сейчас — уже полноценная осень, да еще и ночь.

Они молча выходят к подъезду, и Тонио смотрит на черное небо: звезд почти не видно. Иосиф дергает плечом в своем васильковом пиджаке — кажется, у него нет с собой верхней одежды.

Тонио неловко, его позвали с собой — чтобы он развлекал? Но чем он может помочь в этом человеку, если тот, вероятно, не знает итальянского (или знает?), а он — не знает немецкого достаточно, чтобы поддерживать хоть какую-то беседу? Английский он знает хотя бы на том уровне, который доступен в песнях. Хочешь петь песни на английском языке — будь готов знать этот язык.

Иосиф вытягивает пачку тонких сигарет — дамских — протягивает ее открытой, и Тонио неловко тянет одну, доставая зажигалку уже из своего кармана куртки, чувствует себя глупо, пока Иосиф закуривает, глядя вперед себя.

— Значит, — говорит на итальянском Иосиф, и Тонио вздрагивает, пока подпаливает свою сигарету, — вы, Антонио, настаиваете, что музыку стоит оставить итальянцам?

Тонио молчит, смотрит на небо. Значит, Иосиф знает итальянский, пусть и говорит с ужасным официальным акцентом даже не Венеции — а соседней провинции. Он делает затяжку, вздыхает, понимая, как неловко себя ощущает сейчас: стоять и курить с императором, обсуждая с ним музыку, кажется ему даже не неправильном — просто нереальным.

— У каждого должны быть поводы для гордости, — произносит он медленно. Ему хочется перейти с итальянского — да хоть на тот же немецкий, на хуевый свой английский, чтобы не было так странно. Нет, странно было бы предполагать, что Иосиф не знает итальянский, но... Это было просто неправильно? И обидно. Они могли хотя бы при нем говорить на итальянском, раз уж и император, и Флориан знают язык. — Хотя бы один повод, — добавляет он грустно. — Чем еще может прославиться Италия в империи? Нищей Венецией? Городами попрошаек и воров? Безработицей? Смертностью?

Тонио не то чтобы хорошо разбирается в этом всем, на самом деле. Может быть, есть и более нищие районы, города, провинции. Но в Леньяго не было работы даже для старшего поколения, не то что — его ровестников. Венеция — была переполнена, а семьи не становились меньше. Куда бы он пошел работать, если бы отец остался в живых? Побираться уличным музыкантом на улицы Венеции? И много бы смог заработать, когда ни у кого нет лишней монеты?

Иосиф на это хмыкает, снова зябко ведет плечами и смотрит теперь — на небо, вместе с Тонио.

Тонио пытается высмотреть, не едет ли машина. Он не готов продолжать беседу. Ему кажется, что он и так сказал слишком много. И потом — говорить императору про нищету его же провинции? Он посчитает это глупостью и все равно ничего не сделает. Потому что сколько лет это происходит с Италией, с Венецианской респуликой? Разве императоры не знают таких вещей?

Тонио косится на Иосифа, и васильковый пиджак кажется, с одной стороны, слишком тонким, а с другой — как будто еще светлее на темной улице.

— М, — говорит Тонио, и ему неловко, и снова хочется перейти на английский. — М, а вы... вам...

Он двигает рукой, пытаясь объяснить, а потом сдается: снимает с себя молча куртку, накидывает на плечи Иосифа. Тот смотрит удивленно, но плечи разводит шире, и Тонио почти самодовольно улыбается, хотя и пытается это скрыть. Значит, было холодно.

Иосиф молчит, не говорит больше о музыки, не отвечает — про Италию. Когда они докуривают по второй — подходит черная машина, и Иосиф ныряет в нее, отдавая Тонио куртку.

— Если захочешь поговорить о музыке, приходи на музыкальный вечер в пятницу, — говорит Иосиф на прощание. — Флориан знает, о чем я.

Тонио оторопело кивает, а Иосиф улыбается ему мягко, и от него все еще пахнет цветами, и в холодном воздухе пахнет цветами, и Тонио приходится скурить еще одну, уже когда машина выехала давно со двора — прежде чем он готов идти в квартиру.

8. Тонио/Иосиф, Розенберг, который чинит. Тонио 24 годика, у них с Иосифом стандартно все сложно. Около тысячи слов, не вычитано.

Тонио валится на кровать, смотрит в потолок, морщится, пытается не закрывать глаз: кажется, закроешь — уснешь, провалишься куда-то в бездну, из которой будет не выбраться, не подняться никогда и ни с чьей помощью. Тонио сглатывает — в горле сухо, как будто был на концерте, как будто...

В дверь раздается стук, и Тонио молчит, не зная, стоит ли отзываться — да и если стоит, то как себя заставить.

Он в императорском дворце, и эту спальню — гостевую (ха, гостевую!) назначили местом, где он может спать, и у Тонио колотится сердце просто от одной этой мысли. Он не понимает, что происходит, он не понимает, зачем, почему, как ему пришло в голову — нет, не напроситься, тут он не может все свалить на себя, но вот...

Ты взрослый человек, напоминает себе Тонио, и хочется свернуться калачиком, накрыться одеялом, никогда не выходить из этой комнаты. Он готов остаться во дворце, если его никогда в жизни не будут трогать.

В дверь снова стучат, и Тонио мычит что-то, не зная все еще — отказывает он, или соглашается, чтобы сюда кто-то зашел. Он не думает, что Иосиф его преследует, разумеется. Иосиф — Иосиф застыл у себя в кабинете, и Тонио чувствовал себя так, словно разбил дорогущую древнюю вазу, и теперь — на нем повис счет, который ему будет не оплатить никогда.

Он смотрит на лепнину на потолке, старается — не моргать. Не проваливаться в бездну. Если сейчас отключиться — он проспит до утра, может — дольше, а ему — ему нельзя, и он все еще не позвонил предупредить папу, что его сегодня не будет...

— Антон? — слышит он высокий голос Розенберга, и тот даже звучит как-то — родно, спокойно, что Тонио выдыхает тихонечко, прикрывает все-таки на мгновение глаза и тут же распахивает их обратно. Не спать, Тонио, не проваливаться.

Взгляд Иосифа на внутренней стороне век, его лицо — то ли раскрасневшееся, то ли побелевшее. Интересно, о чем он думал в этот момент? Интересно, разбил ли Тонио все в дребезги — или у него есть шанс склеить осколки хотя бы как-то?

Розенберг проходит — он в обычном костюме, не в официальном, почти домашняя одежда — под пиджаком какой-то однотонный свитер, в темной комнате не видно точно, какого цвета. Тонио бросает на него лишь короткий взгляд — смотрит на лепнину. Розенберг прикрывает дверь, не включает свет — зажигает зато свечу на подсвечнике, ставит у подножия кровати и аккуратно присаживается рядом: кровать продавливается несильно под его весом, под Тонио она утопает куда сильнее. Тонио краем мысли ловит тревожный укольчик, что нужно бы снова сесть на диету.

— Антон, — говорит Розенберг и молчит потом минут пять, поджав губы, положив свои маленькие белые ручки на колени, и коленки у него все такие же острые, что он в официальных кюлотах, что — в черных со стрелками брюках. — Антон, скажи мне что-нибудь.

Тонио молча смотрит в потолок, смотрит, смотрит, смотрит...

Имеет ли смысл что-то склеивать? Имеет ли смысл что-то чинить? Возможно, разбитое — стоит выкидывать, как всегда советовала мама...

Розенберг достает платок из внутреннего кармана пиджака — тот по запаху — накрахмаленный, белый, наверняка на ощупь — твердый почти, как осанка Розенберга или его трость.

Розенберг молчит, потом мнет в пальцах платок, кряхтит, сопит, шмыгает один раз носом раздраженно, потом хлопает Тонио по коленке, свешенной с кровати: резко, внезапно, почти больно — Тонио вздрагивает и распахивает широко глаза.

— Да знаете что, молодой человек?! Да кто ж так с пожилыми людьми делает, а, а, а?! Да что вы о себе, молодежь, думаете, а?! Можете, значит, гонять старика от одного к другому, как будто мало вам своего испорченного телефона, а, а?!

Тонио замирает, чувствуя себя кроликом, на которого удав не напал, а почему-то начал его отчитывать, показывая мелкие зубки, которые ему даже не нужны.

Розенбергу очень не хватает трости, которой можно бить по полу в такт словам.

— Значит так, Антон, вы или выметаетесь прямо сейчас из дворца и не морочите голову бедному нашему императору, или немедленно идете к нему как мужчина!

Розенберг снова шмыгает носом, поправляет накрахмаленным пару вымышленных слезинок на лице, убирает платок во внутренний карман, и снова сидит спокойно, как будто не было только что этого крика: только голова у него задрана выше.

Тонио лежит, переваривая чужие слова.

— Я жду, Антон! — снова кричит Розенберг, и Тонио почти подскакивает, дообдумав мысль — садится, приобнимая аккуратно Розенберга за плечи.

— Ну Орсини... — говорит он медленно, — ну зачем вы так кипятитесь...

Розенберг дергает узкими плечами, как будто жеманно пытается показать, что он вырывается для вида, но готов так оставаться. Задирает нос еще выше.

— Я кипячусь?! — шипит он. — А ну марш к Иосифу, сопляк.

Лицо Розенберга оказывается очень близко к его собственному, и Тонио отчетливо видит морщинки, и накрашенные ресницы, и замазанные то ли прыщи, то ли первые пигментные пятна на лице Розенберга. Розенберг смотрит на него пристально, и Тонио сильнее сжимает его плечи, улыбается несмело, склоняя голову на бок.

— А он меня примет? — уточняет Тонио, стараясь добавить в свой голос ласковости. — Ну же, граф Орсини, расскажите мне, вы же явно от него и вы его так хорошо знаете...

Орсини задирает голову уже так, что нос смотрит в потолок, отворачивается от Тонио, и Тонио аккуратно сжимает и разжимает плечи Розенберга, почти массажируя их, и продолжает так делать, пока тот не вздыхает.

— Я не амбассадор, знаешь ли, — говорит Розенберг и снова дергает плечом. — И, клянусь, если ты сейчас к нему не явишься — он убьет либо тебя, либо меня. Ну, ну, ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, пошел!

Тонио держится пару секунд, потом звонко целует Розенберга в щеку и почти бегом пересекает пространство до двери. От движения воздуха — колышется огонь свечи, и Тонио не уверен, смог бы он подняться, гори тут яркий свет, не разгорелась ли тогда у него мигрень. Иногда если что-то падает — оно не обязательно разбивается. Иногда если что-то падает — кто-то это подбирает и ставит на место.

Он разворачивается в дверях, почти подпрыгивая, пружиня на каждое движение в нервном напряжении.

— Спасибо! — говорит он, кланяется почти до пола, снова поднимается. — Граф!

Розенберг машет рукой, и дверь за Тонио закрывается. Розенберг остается сидеть на кровати при свете свечи и качать головой. Придумал же кто-то — отношения. Все за них нужно делать.

9. Тонио | Шарль, Захо, модерн!АУ, донт аск, нет, это не каст Артура, вам показалось Не вычитано, около 500 слов

Шарль — милый сладкий мальчик. Тонио редко (читай: никогда) не употребляет этого сочетания — сладкий мальчик. Даже в годы, когда активно считал себя геем, пидором той степени, когда дальше — только в драг-шоу или куда там в голове юного Тонио и всего его окружения должны были идти все настоящие пидоры.

Настоящий пидор Шарль — сладкий мальчик — сидит перед ним и улыбается краем губ, отчего кажется, что лицо у него немного как бы перекошено, почти некрасиво, но это только придает ему шарма, и Тонио медленно кивает, глядя на него и стараясь не пялиться ни на Шарля целиком, ни на этот кривой изгиб губ. Такой же — похожий — у Ману, и Тонио с интересом бы сравнивал и пытался проводить параллели, если бы ему не нужно было сидеть на неудобном диванчике и закидывать ногу на ногу, давя в себе любые порывы к Шарлю подкатывать.

Он даже не занимается подбором каста. Он даже не среди режиссерской бригады, чтобы выбирать — кто будет участвовать, а кто — нет. Это в Вене он — может зайти ненароком и вляпаться в прослушивания (спасибо, герр Глюк), это в Вене сейчас — подбор каста на Иисуса, а тут — Артур. И он пишет музыку и — может быть, играет Артура. А может нет. Официально его еще не утвердили. Франция, герр Сальери. Все не решается настолько заранее, как у вас.

Тонио улыбается немного нервно в ответ, моргает полуутвердительно, когда Шарль улыбается ему.

Вспоминает: вот он ступает по французской земле, спустившись с трапа. Вот в первый раз жмет руку Захо. Вот — они с Камиллой вскрывают по бутылке какого-то швепса и сравнивают, у кого белее кроссовки.

Никакого Моцарта. Никакого напоминания о Моцарте. О — Моцартах.

Спасибо, герр Глюк. Вы умеете пригласить на прослушивания вовремя.

Захо бьет его локтем с такой силой, как будто готова пробить ему плечо насквозь. Тонио снова смущенно улыбается, кладет сцепленные в замок ладони на колено, слегка покачивается вперед, ловя взгляд Шарля. Так вот, что вы говорите? Роль Ланселота вам идеально подходит. Да. Дитя речной феи. Непорочное и светлое.

Тонио представляет, как это дитя речной феи выгибается на светлых простынях, можно даже — не под ним, и снова пытается сфокусировать взгляд на Шарле — Шарле целиком, а не его открытой шее (почти как у Вольфганга), или запястьях, или длинных ногах в скинни.

Тонио сглатывает, смотрит все-таки на ноги, раскачивается медленно вперед-назад.

Представляет: вот они с Захо уходят отсюда, идут в его номер — обсуждать музыку и арии. Ничего не готово, есть ария Морганы и Артура — и им это скоро снимать. Вот идет в бар с Камиллой, потому что она его уже пригласила, а еще он хотел свести ее с Антуан. Вот он пишет Шарлю — он же возьмет его телефончик, да? — сладкому мальчику Шарлю, а потом находит его в соцсетях и, может быть, отправляет страничку Иосифу. Смотри — Римской империи не нужен такой мальчик? Талантливый. Такие ноги. Ты видел эту улыбку?

Возможно, дело во Франции. Во Франции Тонио всегда немного влюблен. Возможно, в саму Францию. Возможно, во всех людей, которые находятся рядом. Возможно, самую капельку — в сладкого мальчика.

Конечно, мы поговорим на ваш счет. Такой голос — нельзя дать пропасть.

Шарль слабо и неловко улыбается, и Тонио крепче сжимает пальцы, глядя на то, как уголок губ криво ползет вверх.

10. Тонио | Шарль, около 700 слов, то же модерн!АУ, не вычитано, я плачу слезой от пейринга окда Я НЕ ЖДАЛ

Гул голосов из квартиры слышно даже на балконе, хотя тот — большой, просторный, почти как в его собственной квартире, в той последней, в которой он живет уже, выходит, год. Целый год? Да, с тех пор, как съехал от Гассманов, с тех пор, как развелся...

Время летит слишком быстро, и Тонио был бы рад, чтобы оно притормозило.

Музыка не громкая, как раз достаточно, чтобы голова не начинала болеть, и Тонио покачивается на ее волнах пополам с волнами алкоголя, который в себя влил, просто чтобы чувствовать хоть что-то. Это первый раз с его приезда во Францию, когда хочется надраться, когда хочется выключить мир так настойчиво, и это напоминает почти горячку.

Тонио слишком поглощен тем, что смотрит вниз, на темные пустые улицы, чтобы заметить, как открывается дверь, впуская теплый воздух и нотки басов.

— Не откажете в компании? — говорит ему Шарль, и Тонио замирает, чтобы короткое прикосновение не кончалось, как будто это так важно — чтобы этот мальчик держал его за предплечье кончиками пальцев.

У него два бокала в руках, и он выглядит...

Тонио улыбается, берет один бокал, кивает Шарлю, приподнимая бокал — за вас, как бы говорит этот жест. Благодарю.

Он выглядит как тот свежий воздух, к которому стремится Тонио, уединившись на балконе. Он выглядит как прохладная мраморная скала. Как поток воздуха, кусочек холодного камня, как стекло бокала, который он подал, и глаза у него — светлые-светлые, видно даже в темноте парижского вечера.

Тонио возвращается к сигарете, отворачивается: не смотреть же на Шарля. Тот улыбается краем рта, Тонио способен это представлять и не глядя.

Кто пригласил его на вечеринку? Устраивала Камилла, и в основном тут — каст, какие-то приятели, музыкальный Париж, в основном все — молодое поколение.

Тонио смотрит на Шарля, улыбается краем рта сам, отворачивается снова, сдувая с лица челку. Париж был ему нужен. Ему через пару дней — возвращаться в Вену, домой, к делам, к работе, ко всем — проблемам, которые у него есть. Тонио может сказать, что он немного соскучился по детям, но в остальном — оставался бы в Париже еще долго. Достаточно долго, чтобы не нужно было — думать, решать проблемы, что-то кому-то доказывать, возвращаться к старым знакомым и связям, которые, кажется сейчас, оплетают его с головы до ног, как паутина.

Возможно, стоило еще тогда, в нулевые — махнуть в Швецию.

— Чтобы меня взяли, — говорит спокойно Шарль, — на роль, мне нужно с вами переспать?

Тонио давится сигаретой, вином, воздухом. Какого мнения о нем сложено в музыкальных кругах, эй? Какое мнение о нем есть у этого мальчика? Пусть Тонио съедает его глазами каждый раз, как видит, но правила приличия...

— Ты можешь попробовать, — говорят вместо всего этого губы Тонио, пока он сам пытается подать сигнал: что за глупость, выбросите это из своей головы, молодой человек. Тонио оскорблен таким непослушанием. Он отрывается от перил, разворачивается к Шарлю: делает шаг и немного качается, как будто правда перебрал. — Возможно, это и увеличит твои шансы. Я не то чтобы что-то решаю в этом городе, но...

Уже через пару дней ему нужно будет возвращаться в душную Вену, а Париж без приключений — не Париж. Шарль — светлый, прохладный, и голову Тонио ведет от свежести и воспоминаний о том, как этот голос — звонкий, светлый, как весь Шарль, этот сладкий мальчик — поет.

Ему бы пошло петь об Авалоне. Ему бы пошли светлые арии Ланселота. Он говорил об этом уже всем, кто был готов слушать. Он говорил об этом уже всем, кто не успевал от него сбежать.

Шарль похож на прозрачную озерную воду и прозрачный воздух в горах. Голову Тонио ведет, так что Шарль придерживает его за плечо, улыбается шире.

— Вы же шутите сейчас, да? — говорит Шарль, и Тонио смеется, прикрывая глаза и позволяя держать себя.

— Нам потом выступать на одной сцене, — проговаривает он и задирает голову, чтобы смотреть не только на длинные ноги Шарля, но и в его наглое улыбающееся лицо. — А я и так недостаточно хороший актер, чтобы играть ревность к Ланселоту. Всегда считал, что рыцарям нужно давать то, что они хотят.

Хочется глупо шутить про то, что можно было ставить точку после "давать" и что Шарль — уже почти рыцарь, но у того прохладные руки, и губы, и в Вену — самолет только через пару дней.

запись создана: 06.06.2017 в 23:35

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, Французская опера про немецких пидорасов

---

Виноват во всем Теныч, естественно. Это мой ответ на "Уроки немецкого", потому что гори все синим пламенем, Иосиф заслуживает любви. Stay тоже сыграло свою роль, спасибо милому юзеру с тмблр за счастливое утро и желание написать что-то на заданную тему. В Stay вините тоже Теныча, потому что он виноват кругом.

Фандом: догадайтесь Вена 18 века, немного Mozart l'Opera Rock, но давайте будем честны, там от нее осталось что осталось.
Пейринг: Антонио Сальери/Иосиф II, император Священной Римской Империи.
Рейтинг: PG-13
Историческая справка: В конце 1779 году Сальери задержался в Италии, оставшись писать там оперу для сестры Иосифа II, императора Священной Римской Империи. Письмо, которое он написал императору, чтобы его предупредить, тот не получил, потому что Розенберг смог его потерять. Поэтому, когда в изначально установленные сроки Сальери не появился в Вене, а сестрица написала Иосифу записку, что тот остался у нее, Иосиф понял это буквально. И Очень. Обиделся.

Сальери пришлось срочно возвращаться из Италии в Вену, как только он получил письмо "и оставайтесь же там навсегда, мне все равно", чтобы заверять императора в своей вечной преданности.

Исторические факты иногда слишком исторические.

Чуть более полутора косаря слов, не вычитано, потому что зачем.

Сальери сидел у дверей в покои императора уже часа три, и, казалось, сидеть ему предстояло там еще весьма долго. Вначале Антонио метался у дверей, мешая слугам и страже, которая стояла по две стороны от двери, словно бы выставленная специально из особо суровых парней: Сальери знал всех, кто допускался до покоев императора, а часть советовал и вовсе он сам — не то, чтобы императору были нужны его советы, но он задавал вопросы, и Антонио приходилось на них отвечать, хотел он того или нет.

Сейчас два стража императорских покоев — Франц и Сильвио, которому не повезло с именем, зато повезло с родословной — следили краем глаза за тем, как Антонио расположился на полу рядом с одним из них и откинул голову, с которой уже снял слишком жаркий для такого коридора и этого вечера парик.

В руках у него было письмо от Иосифа, замятое, заломанное в тех местах, где особенно усердно его крутил Сальери. Письмо, написанное рукой Розенберга, письмо, в котором читалось больше раздражения самого Розенберга: etc, etc. etc...

Если Его Величество изволит изводить Сальери — пусть так. Вероятно, он заслужил. Вероятно, он заслужил сейчас метаться, ехать из самой Италии, крутить письмо в руках, слышать, ощущать раздражение Розенберга через письмо и гнев Его Величества, постигать его своей душой прямо сейчас, сидя недвижно у дверей в покои, доступ к которым для него был закрыт.

Его Величество не были готовы его принимать.

Его Величество могли готовиться его принимать столько, сколько Его Величеству вздумается, думал Сальери, а потом сам раздражался, а потом махал рукой: пусть его, пусть, он подождет. Его сердце колотилось, стоило подумать, что Иосиф мог подумать...

Да как можно? Что же, Его Величество изволили сойти с ума за то время, что его не было? Вспыльчивая натура, нервная натура — наверняка за это время он слишком много работал, или же поругался снова с матушкой императрицей, или...

Сальери вздохнул и откинул голову на стену позади себя. Ждать наверняка ему придется еще весьма долго, так что можно было устраиваться удобно и унимать — стараться — колотящееся сердце. Ведь что если — Его Величество не шутили? Его Величество имели свойство принимать глупые решения, и его счастье — что не в политике.

* * *

Пустили его совсем в ночь, когда в коридоре зажгли давно все свечи, когда Сальери почти заснул — он задремывал несколько раз, почти сползая то к ноге Сильвио, то прямиком на холодный пол, и Сильвио тогда аккуратно тыкал его носком ботинка, и Антонио вздрагивал, садился, продирал глаза, поправлял ленту в волосах, смотрел сонно на парик на коленях и думал, что, возможно, стоит его вернуть на голову, а потом снова на письмо в своих руках, и сердце снова сжималось в волнении. Да как можно!

Потом он выкраивал из одного из карманов конфету, клал на язык, мучительно пытаясь успокоится, предлагал конфет Сильвио и Францу, на что те закономерно отказывали ему, и продолжал сидеть так до тех пор, пока Антонио не задремывал снова.

Когда он заснул в очередной раз: теперь уже почти что по-настоящему, потому что была уже ночь, добрых половина по полуночи, а ехал он весь день, всю ночь до этого — лишь бы вернуться быстрее во дворец, оказаться у императора, понять, насколько тот плох — именно тогда дверь открылась и из-за нее выглянул не менее сонный Иосиф.

Сильвио снова ткнул его носком ботинка, сохраняя независимое выражение на лице, словно он был лишь мебелью, на которую не стоило обращать внимание никому: ни Сальери, ни Иосифу.

Иосиф посмотрел на Сальери. Сальери вскочил, принимаясь отряхиваться, снова посмотрел на парик в своих руках, на письмо, поклонился порывисто, оставив их в руках и не думая о том, чтобы встретить Иосифа по этикету. Его и так застали на полу, какой уж тут этикет!

— Я готов вас принять, — сказал ему Иосиф, и Антонио снова кивнул порывисто, поклонился, просочился вслед за Его Величеством в спальню, пока взгляд Сильвио с Францем как бы говорили: они хлопают его по плечу сочувственно, крепись, брат.

* * *

У Иосифа были зареванные опухшие глаза, красные, с выделяющимися красными прожилками. У Иосифа была печать подушки на щеке, которая еще не успела сойти, и у Антонио защемило сердце. Спать больше не хотелось точно.

Дверь закрыли, Иосиф прошел на середину комнаты, задумчиво, едва касаясь пола. Мятая одежда — заснул прямо в ней?

— Зачем вы здесь, — слабо произнес Иосиф, не глядя на него, и Сальери, не думая долго и сжимая в пальцах письмо так, что то согнулось пополам, решительно опустился на колени, припадая к руке Его Величества.

Тот отнял руку — потом вернул, но на том и оставил. Пусть его, подумал Сальери с ожесточенной нежностью человека, который проделал путь прямиком из Италии и ждал весь день под дверьми, ожидая, когда Его Величество будут готовы принять.

— Иосиф, как ты смел подумать, что я останусь… — начал Сальери, вскидывая голову, но Иосиф отнял руку, отошел, и Антонио остался там, где был. На коленях, следя за ним пристальным взглядом.

Иосиф поднял руку, раздраженно, и Антонио медленно поднялся с колен, задрал выше подбородок и заложил руки за спину. Хорошо. Хорошо.

— Ваше Величество, — начал он напыщенно, словно ему снова было шестнадцать, а Иосиф казался недосягаемо сложным, взрослым, Его Величеством с заглавных букв, отчего юный Тонио дрожал и хотел плакать, просто от волнения. Сейчас ему тоже хотелось плакать — все еще от волнения. — Ваше Величество, неужели вы смели подумать!..

Он шагнул к Иосифу, чувствуя, как дрожит в горле сердце, как клокочет волнение с раздражением, со смирением, что Его Величество — именно Иосиф, вот такой, с заплаканными, зареванными глазами, нежный, высокий, с приятным голосом и холодным профилем на фоне света из окна.

— Ты оставил меня, Антонио, — произнес тихо Иосиф, и Сальери, не в силах выразить словами, сжал его ладони, ловя их своими.

— Я вернулся так быстро, как смог, узнав, что Его Величество…

В этот раз Иосиф отнял руку, чтобы снова сделать этот жест ладонью, теперь только с обратным смыслом. Мол, какое Ваше Величество…

Сальери сбился с мысли, глядя темными глазами на Иосифа. Для него тот сейчас представлял скорее контур человека, чем человека самого, освещенный из окна лишь блеклым светлым ореолом. Его собственное лицо — бледное, решительное, — хорошо было видно императору.

— Вы должны были получить мое письмо, — заговорил Сальери снова, голос прервался. Он не репетировал речь, ему в голову не пришло, что ее нужно репетировать. Иосиф не любил, да и что там репетировать — все было понятно и так, он здесь, во дворце, с чего бы репетировать речь, если… — Ты должен был получить мое письмо, и — даже если не получил! — Голос снова прервался, и Сальери снова опустился на колени, целуя императору руку.

Как ты мог подумать, что я уеду, говорил поцелуй. Как ты мог подумать, что я тебя оставлю, говорил поцелуй. Как ты смел подумать, что я не скажу об этом, даже если бы собирался куда-то. Как ты смел решить такую глупость.

— И как тебе понравилось у моей сестрицы? — насмешливо произнес Иосиф, не отнимая в этот раз ладоней и глядя на Сальери.

— Я бросил ради тебя постановку оперы.

Иосиф залился слабым смехом и потянул ладони вверх, поднимая вместе Антонио. Потянул его к окну, встал так — чтобы было видно его лицо, а не пятно темноты. Антонио бы зажег свечи, свечу — хотя бы одну, но не сейчас, когда ему предстояло вымаливать прощение, хозяйничать в императорских покоях как в своих.

Антонио снова поцеловал ладонь императора, следя за его реакцией. Иосиф молчал. Иосиф говорил всем собой: ты оставил меня. Ты меня бросил. Тебе придется просить прощения за мои страдания. Мои заплаканные глаза говорят тебе — ты виноват, а теперь — радуйся тому, что я позволил тебе войти и увидеть меня.

С тонкой улыбкой Сальери поцеловал вторую руку: тыльную сторону, пальцы с сухой кожей, пахнущие табаком, ладонь, раскрыту им самим, провел носом по широкому запястью, освобождая то от кружев. Поцеловал запястье, прихватил его губами, снова посмотрел на Его Величество. Все ли еще вы обижены? Что еще мне сделать, чтобы замолить свою вину?

— Я думаю, — задумчиво сказал Иосиф на его взгляд, а потом уселся на подоконник, подводя Антонио ближе к себе и болтая одной ногой над полом. — Я думаю, что сестрица простит тебе оперу. Допиши ее все равно. Посвяти мне.

Антонио ухмыльнулся, опираясь о подоконник с двух сторон от императора.

— Не собирался посвящать ее кому бы то ни было еще.

* * *

Нюхательный табак там отвратительный, рассказывал Антонио, пока затягивал волосы лентой. Погода — еще гаже. Потом он рассыпался в извинениях перед сестрицей Его Величества, говорил, что, в общем-то, он был готов там продержаться все то время, что ему нужно было написать оперу: такой заказ он мог упустить разве что для того, чтобы умчаться к Его Величеству и сообщить им, как Они ему дороги…

Иосиф смеялся все еще тихо, пусть теперь и заливисто, и снимал ленту с волос Сальери. Предлагал заплести тому косу, вспомнить молодость. У меня, кокетливо говорил Иосиф, на что Сальери неизменно оборачивался к нему и смотрел с легкой укоризной, скоро второе детство начнется: еще с десяток лет… Вам всего тридцать девять, перебивал его Антонио, закатывал глаза, отбирал ленту — снова начинал собирать волосы.

— Днем явись на прием, — сказал ему Иосиф, лениво качая свешанной с постели ногой. Тапочка с тем самым неудобным маленьким каблуком, от которого Сальери становилось невыносимо больно лишь глядя на него и представляя, насколько это может быть неудобно, то падала с ноги императора, то возвращалась на место. — Явись, я приглашу тебя отобедать. Нужно заявить Вене, что я боле не не люблю тебя, проклятый изменник.

Антонио засмеялся, собрал наконец-то волосы в хвост, нашел на полу свой парик, принялся его отряхивать.

— А еще, — сказал ему Иосиф — Его Величество вообще были удобны тем, что имели привычку разговаривать самостоятельно, без какого-либо вмешательства со стороны Сальери. — Еще я подниму тебе жалованье.

— Мои услуги настолько отмечены вниманием Его Величества? — ухмыльнулся Сальери, не удержавшись, и в него полетела серебряная табакерка, которую он едва поймал и спрятал во внутренний карман камзола. Коли Его Величество решили избавиться от сего предмета, то кто он такой…

Иосиф сел на постели, задумчиво на него глядя и снова покачал ногой. Тапочка снова упала с грохотом на пол.

— Наглец. Наглец и хам, — сказал он слабо и упал обратно на подушку. — А был таким милым юношей. Явись днем.

Сальери выскользнул из покоев императора, на ходу поправляя парик.

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, Французская опера про немецких пидорасов, право слово, в их век краснеют все без разбора

---

Я медленно оживаю и могу начать доносить работы с этой ЗФБ.

Я был на удивление продуктивен, как обычно не обошлось без А ВОТ ЭТО Я ПИШУ В ПОСЛЕДНИЕ ПЯТЬ МИНУТ ДО КОНЦА ВЫКЛАДКИ и все такое, но такое в основном было в Фонариках. В Готэме я благополучно донес большую часть текстов за где-то марафон длиной в месяц, на том подвыдохся, отказался от идеи нести в рамках битвы два чудесных макси, которые есть в моей голове и частично в тексте, и, крч, плодотворненько в битве поучаствовал, почти не тратя свои нервы. Шок, удивление, все такое.

Принесу первой свою самую любимую работу. В общей сложности писал ее в два вечера, между которыми прошел месяц и еще чуть-чуть. Нежно люблю идею, нежно люблю исполнение. Нежно люблю феечку Витю. Привет всем шуткам с тубмлера про murder-fae. Ну, и это предтеча Робби в моей жизни, я ставлю на это :|

Все еще считаю это сказкой.

Название: It's a kind of magic
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Собака серая
Размер: миди, 4114 слов
Пейринг/Персонажи: Освальд Кобблпот, Виктор Зсасз
Категория: джен
Жанр: кидфик, флафф, сказка!AU
Рейтинг: G
Краткое содержание:
— Ох, — говорит он, когда перед ним оказывается то, что жужжало. Он не вполне понимает, что это. Оно выглядит точно не как муха.
Примечание/Предупреждения: кид!Освальд; написано в рамках ЗФБ-2017 для команды Готэма

Читать

Освальд приподнимается на локтях, вглядываясь в темноту. Что это только что было? Ему показалось? Он как будто услышал какой-то звук, как от комара или мухи, но ведь зима? Он моргает сонно, смотрит на матушку, которая лежит рядом с ним большой уютной горой, и думает, что у неё волосы — точь в точь как те облака, о которых она ему рассказывала.

Матушка много рассказывает Освальду, и тот каждый раз слушает взахлёб, об облаках, на которых сидят великаны, и о бобовом зёрнышке, о тыкве, которая превращается в полночь из кареты в саму себя, об отпиленных пальцах ног у злых сестёр, которые ужасно хотят выйти замуж за принца.

Он моргает, глаза привыкают к темноте. Свет они почти не жгут, свечи дешевле, говорит матушка, а ещё — гораздо романтичнее. В годы её молодости, вздыхает она, электричества в домах не было. Не там, где она жила.

Освальду нравится свет свечи, а ещё к нему можно подносить ладонь, когда матушка не видит: она всегда ругается и боится за него, а Освальду ужасно хочется почувствовать жар огня на своей коже, это и приятно, и больно одновременно. А ещё он видел, как свечи можно тушить пальцами, не оставляя при этом ожогов на коже. Освальд пока что так не умеет, но хочет.

Звук повторяется, и Освальд мотает головой.

— Ох, — говорит он, когда перед ним оказывается то, что жужжало. Он не вполне понимает, что это. Оно выглядит точно не как муха. И не как комар, впрочем, тоже. Матушка ворочается, пытается поймать его рукой и прижать к себе, но Освальд аккуратно убирает её руку, только приподнимает воротник пижамной рубашки, чтобы не было так холодно. Матушка говорит, что скоро станет тепло, ещё недельку потерпеть — и станет. Это королева зимы отобрала его у них, потому что она злится на матушку, ведь матушка гораздо красивее королевы. Видимо, у них снова нет денег, чтобы платить за отопление, думает Освальд каждый раз, как матушка говорит про королеву, и кивает.

— Ох, — повторяет он шёпотом и открывает рот, пытаясь понять, снится ли это всё ему.

Перед ним в воздухе мельтешит крылышками маленький человечек. Освальд ещё год назад так представлял себе бабочек, в те моменты, когда на них не смотрят, но он уже смирился с тем, что не прав. Бабочки не превращаются в людей, пора забывать о сказках.

Он протягивает руку, и светлая кожа хорошо видна в тёмной комнате. У человечка кожа почти такая же, и крылья почти такие же светлые. Может, это моль? Про моль Освальд никогда не думал. Возможно, именно моль становится похожа на человечков, когда её не видят?

— Ты моль? — шепчет он и оглядывается на матушку: не проснулась ли? Моль больно бьёт его по пальцам, и Освальд отдёргивает руку. Потом протягивает её снова, теперь ладонью вверх, и не трогает человечка. Тот важно встаёт на ладонь, и Освальд видит, что человечек совершенно лысый, в чёрном маленьком костюмчике, как будто кукольном, и крылья у него с узором, как у тех бабочек, которых ему показывал Джонни в своей книге с насекомыми — кажется, этот узор говорит врагам «не лезь, я тут самый опасный, не трогай».

— Я Виктор, — отвечает человечек, складывая крылья за спиной.

Освальд кивает недоверчиво и снова смотрит на матушку. Она трётся щекой о подушку, но глаза не открывает. Она всегда спит как убитая после работы, и Освальду хочется поцеловать её в щеку, но от этого она может начать просыпаться или схватит его, обнимая, а у него сидит на руке Виктор, ему нельзя сейчас двигаться.

— Я Освальд, — представляется он, вспомнив о манерах. — Освальд Кобблпот.

Виктор ухмыляется и садится на ладони, скрестив ноги. Освальду немного страшно от этой ухмылки, но опускать ладонь он не решается. Ему хочется под одеяло с головой, под руку матушки, он начинает замерзать, но он может потерпеть. Терпеть Освальд умеет.

— А почему ты маленький? — спрашивает он, а потом добавляет, спохватившись: — Виктор?

Матушка учила, что если называть людей по именам, то они будут лучше к тебе относиться. Ну, если ты хочешь, чтобы они к тебе лучше относились. И если они в этот момент не пытаются тебя бить. Если тебя бьют — нужно защищать голову.

Виктор чешет в затылке и смотрит на него глазками-пуговками, они кажутся Освальду светлыми провалами в этой темноте.

— Потому что я фея, — отвечает Виктор тоном, который говорит, что то ли Освальд очень глуп, но Виктор его прощает, то ли не знает каких-то простых вещей.

Освальд тянет тихое «а-а-а-а», показывая, что он не глуп. Просто есть вещи, которые ты узнаёшь не сразу. Вот Освальду шесть лет — и он всегда знал, что феи есть, а полгода назад решил, что это сказки. Век живи — век учись.

Виктор медленно моргает и напоминает скорее кота, чем фею, но Освальд вообще считал, что фей не существует — так что не ему решать, на кого Виктор похож.

— Фея-крёстная? — уточняет Освальд, вспоминая отрезанные пальцы ног. Он не хочет замуж, но и отрезать себе пальцы ног тоже не хочет. Иметь фею-крёстную было бы неплохо, он всегда так считал.

— В точку, — ухмыляется Виктор совсем широко, почти скалится. — Фея-крёстная. Я выбрал тебя крестником.

Освальд кивает медленно и думает, что лучше не говорить Виктору, что он еврей, а не христианин, и крёстные ему не полагаются. Всегда лучше иметь лишнюю фею-крёстную, чем ни одной, решает он, но от этой маленькой лжи, умолчания чего-то важного, уши начинают немного гореть.

— Классно, — говорит Освальд. И поправляется: — Я рад, что ты выбрал меня крестником.

За «классно» он может от матушки и по губам получить.

* * *

Освальд сидит перед окном, облокотившись на подоконник и подперев кулаками щёки. Он смотрит на двор, который виден в окне, на детей, которые там играют, но ему нужно сидеть дома: матушка сказала, что ему незачем играть с этими детьми. Они грубые, а ещё они могут его побить или обидеть.
Освальд знает, что на самом деле матушка не хочет, чтобы он испачкал костюм. Но он послушный мальчик, поэтому сидит на старой скрипящей табуретке перед окном и смотрит во двор, но не идёт туда, хотя мог бы. Матушка сегодня работает, поэтому он дома один.

Он вздыхает и думает о фее Викторе, которого видел ночью пару дней назад. Теперь ему кажется, что это сон. Фей не существует.

Виктор приземляется на подоконник в то мгновение, когда Освальд моргает. Вот никакого Виктора нет, а вот — он уже здесь, стоит, прислонившись к оконному стеклу, и светлые, едва прозрачные крылышки просвечивают на свету.

— Ох, — снова говорит Освальд и закрывает рот ладошкой.

Он настоящий!

— Ну и чего ты торчишь здесь? — спрашивает его Виктор, и Освальд хмурится и отрывает ладошку от лица. Ему не нравится тон, но откуда ему знать, как должны разговаривать настоящие феи?

— Мне нельзя на улицу, — произносит он недовольно.

Виктор хмыкает и складывает руки на груди, и Освальд видит, как чёрный костюмчик идёт линиями и складками. Виктор кажется ему нарисованным, но потрогать и проверить нельзя. Он помнит, как Виктор ударил его в тот раз, когда он хотел его коснуться.

— Но ты же хочешь на улицу? — говорит Виктор уверенным тоном и собирает губы в одну точку, отчего у него лицо становится очень забавным. Освальд невольно хихикает и снова закрывает рот ладошкой.

— Больно надо, — отвечает он, потому что их договоренности с матушкой — только их дело. И даже фее не нужно об этом знать. — Там противные дети.

Лицо Виктора меняется: теперь губы из одной точки расползаются в ухмылке, и Освальд снова смотрит, как от этого меняется выражение его лица. Теперь Освальду всё больше кажется, что Виктор — никакая не фея, а самая настоящая моль. Его лицо выглядит так, будто кожа натянулась на череп и готова лопнуть в любой момент.

Освальда это завораживает.

— Да ладно, — говорит Виктор и садится на корточки, подбирая перед этим ткань брюк в коленях. Это выглядит немного угрожающе, но ещё немного смешно, и Освальд снова фыркает и дрыгает ногами, которые не дотягиваются до пола. — Совсем-совсем не хочешь гулять?

— Не хочу, — говорит Освальд, хотя хочет ответить совершенно другое. — Я охраняю наш дом.

— М-м-м, — тянет Виктор и многозначительно и понимающе кивает. — А чо так?

Освальд теряется, а ещё он не уверен, что Виктор правильно строит предложения. Матушка его постоянно ругает, если он так сокращает слова. Говорит, в школе его будут поправлять. А ещё это важно — ты показываешь себя умным собеседником, если говоришь правильно. Освальду нравится думать о себе как об умном собеседнике.

Он хочет что-то соврать, но вместо этого говорит правду:

— У нас замок входной не работает.

Он признаётся в этом почти шёпотом, потому что это кажется ужасно стыдным. Он знает, что обычно в домах замки не сломаны, тем более — столько времени, как у них. Но матушка каждый раз обнимает его и просит не забивать себе голову. Всё равно у нас нечего воровать, мой дорогой, воркует она, но Освальд не уверен. Он проверяет свою копилку каждый вечер перед сном, когда матушка не видит.

Виктор хмыкает и кивает: кажется, он понимает проблему и не будет смеяться. Освальд ему за это благодарен и снова болтает ногами в воздухе и садится на свои же руки.

— А почему ты не пришёл раньше? — спрашивает он Виктора, потому что ему интересно, а ещё потому что он хочет сменить тему. Мало ли, вдруг Виктор снова задаст глупый вопрос, и ему придётся отвечать.

— Дела, — говорит Виктор и оглядывается на окно, смотрит куда-то на небо.

Он бросает это «дела» так просто, что Освальду становится немного стыдно: всё-таки Виктор и не обещал, что будет приходить каждый день. Виктор кажется ужасно серьёзным и занятым, и то, что он приходит к Освальду и выбрал его своим крестником — и так чересчур. Освальд кусает губу, а потом выпячивает её вперёд, пока кивает Виктору. Он понимает. Дела — это важно.

На улице светит солнце, а небо ярко-голубое, и Освальд смотрит за грязное окно и вздыхает. Интересно, а если он всё-таки пойдёт на улицу? Если он не запачкает костюм, то матушка же ничего не заметит?

Он болтает ногами и думает, что ему делать, а ещё посматривает на Виктора и не знает, можно ли ему задавать вопросы.

— А в мире фей все такие занятые? — спрашивает он наконец.

— Почти все, — кивает Виктор.

Освальд тоже кивает. Он бы хотел подробностей, но не знает, как об этом спрашивать, поэтому снова смотрит за спину Виктора в окно. Он слышит там голоса, и на душе у него становится тоскливо. Виктор понимающе ухмыляется и перелетает ему на плечо.

— Хочешь туда, а?

— Ага, — вздыхает, не выдерживая Освальд. Он, кажется, слышал голос Джонни. Джонни должен его защитить, если что-то случится, он верит Джонни. Это единственный человек, кроме матушки, которому он может доверять на этом свете.

Виктор жужжит над ухом, пересаживается на другое его плечо и смотрит в окно вместе с ним.

— Иди, — говорит он важно. — Я послежу за домом.

Освальд вскакивает с табуретки в то же мгновение. Ему хочется кричать от радости, но он сдерживается. Только смотрит на Виктора с обожанием: вот, вот зачем нужны феи-крёстные!

Он всё равно прикрывает дверь осторожно и основательно, чтобы не было понятно, что она не закрывается, и кубарем скатывается по лестнице. В окне квартиры он видит маленькую тень Виктора и машет ему, прежде чем кинуться искать Джонни.

* * *

Освальд зло всхлипывает, растирает ладонью грязь, смешанную с соплями и кровью, которые успели вытечь из его носа от удара, и зло щурится, садясь на земле.
Всё шло хорошо, Освальд был в этом уверен ровно до того момента, пока его не начали бить. Он всегда пропускает этот момент, хотя старается изо всех сил: но то ему потом говорят, что он слишком лебезил, то — что он кого-то обидел и слишком злословил. Они, конечно, так не говорят: «лебезил», «злословил», — но Освальду больше нравятся эти слова, чем те, которые используют они. Простолюдинские словечки, матушка всегда говорит, что они ему не идут.

Что пошло не так в этот раз?

Освальд тихонечко скулит от боли, потому что у него болит от падения бок и, кажется, рука, но пока что это не важно. Он бросается на Джонни, вбивается ему головой в живот, чтобы тот упал, а потом садится победно сверху, пытаясь лупить его по лицу, хотя глаза слезятся.

Что, что он сделал не так на этот раз?! Почему его должен был ударить именно Джонни?! Джонни больше его раза в два, старше на пару лет — и он с ним общался! Он с ним дружил!

Освальд бьёт Джонни изо всех сил, ему плевать уже, насколько испачкается его костюм и как сильно будет его ругать матушка. Он даже почти уверен, что матушка ругать его не будет — у него разбит нос, у него всё лицо в крови, кажется, он едва хлюпает, вдыхая воздух, у него болит рука и бок, и матушка обязательно возьмет его на руки, обнимет, обработает все боевые ранения и обязательно скажет, что эти дети его недостойны, что они не понимают его, что он выше них — и он будет качаться у неё на руках, вдыхать аромат её духов и обязательно забудет, как это обидно, как это больно было.

И никогда больше не пойдет гулять на улицу.

Его сшибают с Джонни, бьют по голове, а потом по уже больному боку. Освальд сжимается в комок, обхватывает руками голову. Сколько их всего — пятеро? Почему они все его бьют? Почему его бил Джонни?

Он рычит и скулит, слёзы сами катятся из глаз. Освальд повторяет про себя: нужно защищать голову, им надоест его бить. Надоест. Обязательно надоест. Он считает мысленно, а потом перестаёт. И думает о руках матушки, о её духах, и запах начинает ощущаться даже здесь, сейчас, хотя он лежит на грязной промозглой земле, с которой только начал стаивать снег.

Освальд получает удар за ударом, пытается пинаться в ответ — но не попадает по чужим ногам. А потом они уходят, и Освальд лежит ещё какое-то время, молча закрывая руками голову. Ему грязно, а ещё по лицу текут слёзы, то ли от обиды, то ли от боли, то ли от того, что он лежит на грязной земле и кажется, что она забилась ему в рот и в нос, а ещё навсегда останется за шиворотом и в волосах. Это кажется настолько противным, что затмевает обиду на Джонни.

Он лежит, а потом садится и обнимает свои колени, утыкаясь в них. Он никогда больше не пойдет на улицу, больно надо.

Он не вспоминает о Викторе, потому что — чем Виктор может здесь помочь? Что он мог бы сделать? Феи-крёстные превращают тыквы в кареты, а не бьют людей. Хотя, уже на следующее утро думает Освальд, когда лежит в постели и отказывается идти в школу, он мог бы что-то сделать.

Освальд смотрит в потолок, хмурится и ловит матушку за подол платья, когда та проходит мимо.

— Что, мой дорогой? — воркует та и садится рядом. Освальд рядом с ней — песчинка, очень маленькая и драгоценная, как те золотые ниточки, которые есть у матушки в шкатулке и которые та иногда позволяет ему перебирать.

— Ничего, — всхлипывает Освальд и утыкается в её бедро лбом, чтобы почувствовать её тепло. Матушка гладит его по волосам, и он думает, что поэтому Виктор к нему и не пришёл. Он не Золушка, он одна из тех сестёр, которые у Золушки были. Только он умнее этих сестёр, а ещё ему совершенно не нужен принц. И Джонни никакой ему не нужен.

Он выкрадет у Джонни его книгу с насекомыми, думает Освальд и хихикает сквозь слёзы. И сожжёт её во дворе, хорошенько перед этим рассмотрев. И оставит там, чтобы Джонни её нашёл.

Матушка гладит его по волосам и воркует что-то нежное, пока Освальд затихает.

* * *

В школе Освальд послушно выписывает буквы в тетрадке, его уже давно перевели с прописей на обычные тетради, как у взрослых, и он гордится этим, как гордится им матушка.
В классе с ним не разговаривают, но ему и не надо. Он слышит только, как шепчутся, и зло зыркает в ответ, иногда показывает язык, но чаще просто молчит. Не им говорить ему что-то, не им. Матушка не зря повторяла: смотреть на себя и на них. У него костюм, он в галстуке-бабочке, он ходит в школу, как положено, не то что они — в выцветших рубашках и непонятных штанах, а то и в джинсах. Джинсы, повторяет он за матушкой, это зло нынешнего века. Безвкусица, которая скоро уйдёт в прошлое.

Освальд чешет щёку и под глазом — это чешется тональник. Конечно, мама сказала, что синяки почти прошли и что можно больше ничего не замазывать, но Освальду всё равно не понравилось утром, поэтому он щедрой рукой залил себя тональником, а потом долго оттирал ладони и рукав пиджака. Матушка не видела — она к тому моменту уже давно ушла на работу.

Освальду кажется, что он сделал что-то неправильно, раз у него чешется кожа, но не может понять, в чём дело. Он шмыгает носом и вздыхает. Последняя чёрточка вышла неровно.

— П-с-с, — жужжит над его ухом что-то, и Виктор садится ему на плечо. — Давно не виделись.

Освальд дёргает плечом и смотрит краем глаза на Виктора. Он ещё не забыл, что тот не появился, когда его били.

— Уйди, — шепчет он тихо, почти одними губами. Если он начнёт говорить вслух, что скажет учительница? Он не хочет казаться ещё более странным, чем его считают.

Виктор садится основательней, болтает ногами, попадая ему по плечу. Освальд беспомощно хмурится, глядя на него, но ничего не может сделать. Он оглядывается по сторонам, но никто не замечает Виктора.

— Почему тебя никто не видит? — шепчет он. Виктор ухмыляется, Освальд это чувствует.

— Им не нужно меня видеть. Я по делу.

Освальд пишет закорючки, забыв, что они означают, но думает над ответом.

— По какому делу?

— Увидеть тебя.

Освальду не нравится ответ, Освальд всё ещё обижен на него, поэтому он поджимает губы и снова чешет щёку. И кусает губу, пока выводит палочку, а за ней кружочек.

— Почему ты не пришёл тогда?

— Освальд Кобблпот! — слышит он голос учительницы и поднимает испуганно голову, смотрит на эту страшную тонкую женщину, которая напоминает ему иногда фонарь, а иногда палку, которой его как-то пытались побить лет в пять, ещё когда он не ходил в школу. — Ты отвлекаешься!

— Простите, мисс, — Освальд шмыгает носом, а потом опускает голову к прописи, почти вжимая голову в плечи. Значит, его слышно. А Виктора — нет. Ему это не нравится, но он вряд ли может с этим что-то сделать, верно?

— Почему ты не пришёл? — он всё равно задаёт вопрос, пока Виктор наслаждается своей невидимостью, а учительница отвернулась к доске. Он произносит слова тихо-тихо, но кто-то из одноклассников на него оборачивается.

Не то чтобы его не любили и без этого, думает злорадно Освальд, хотя эта мысль кажется ему обидной.

— Ты справился и без меня, — качает ногой Виктор, и Освальду не нравится этот ответ. — Есть вещи, с которыми ты должен справляться сам. Типа.

Освальду всё ещё не нравится этот ответ.

— Зачем ты тогда пришёл сейчас?

Учительница снова на него выразительно смотрит, но ему слишком важно услышать ответ Виктора, чтобы скрываться или прекращать разговор. Да, это важно. Освальд бы сказал, что это очень важно, но не уверен, вдруг найдутся вещи поважнее? Никогда не знаешь, что тебе принесёт завтрашний день.

Виктор с жужжанием опускается на раскрытую тетрадь и начинает по ней ходить. Освальд пытается согнать его ручкой, но получается плохо: Виктор перепрыгивает через неё, еще немного — и размажет чернила, и Освальду влетит от матушки за неаккуратность. Освальд мысленно рычит и машет рукой перед тетрадью, сгоняя Виктора. Тот ухмыляется и садится на верхушку ручки. Теперь ей неудобно вести, но Освальда это устраивает больше, чем когда он ходил и мешался.

Их борьба прекращается, но теперь на него смотрит ещё больше одноклассников. Виктор тоже вальяжно осматривается. И закидывает ногу на ногу.

— Тебя обижают? — задаёт Виктор вопрос вместо ответа, и Освальд мотает головой.

Обижают? Нет. Его не любят, его игнорируют. Иногда его бьют. Но нет ничего, что не могло бы решить игнорирование в ответ или обнимания матушки. Матушка сразу говорила, что ему не понравится класс — и она была права. И она говорила, что дети будут его обижать и делать обидные вещи — она тоже была права. Обижают ли они его?

Освальд всем говорит, что нет. Нельзя обидеть того, кто не обижается. Он не обижается. Он бьёт в ответ. Это другое.

Он мотает головой, но видит, что Виктору не нравится этот ответ. Виктор кривится, обводит взглядом класс. Помещение старое, почти ветхое, Освальд думает, что матушка бы всплеснула руками и сказала, что забирает своего мальчика отсюда немедленно, если бы увидела его здесь, поэтому он не жалуется. Он сидит далеко от окна, но дует даже посередине помещения.

Дети смотрят на них с почти хищным интересом. Освальд знает, что ему придётся несладко на перемене, но когда ещё он увидит Виктора? Он всё-таки на него обижен, но поделать ничего не может — у него есть своя фея. А у всех остальных — нет. Значит, он ещё более особенный, чем говорит матушка. Его греет эта мысль.

— Освальд Кобблпот! — слышит он голос учительницы и поднимает голову. — Встань!

Освальд чувствует, как у него начинают гореть щёки, но он поднимается из-за парты, смотрит на учительницу, щурит на неё взгляд. Виктор сидит на тетрадке, медленно двигая прозрачными крылышками.

— Что я говорила последнее?

Освальд не знает, он не слушал. Он был занят разговором с Виктором.

— Что я говорила, Освальд Кобблпот? — повторяет она жёстко, и Освальд втягивает голову в плечи. Он впервые услышал, как на него кричат, когда пришёл в школу. До этой женщины на него никогда не кричали взрослые.

Виктор цокает языком, и он морщит нос обидчиво, показывает его Виктору. Учительница стучит ладонью по столу, и Освальд подскакивает, снова шмыгает носом и оглядывается по сторонам.

Он видит улыбки. И изучающий взгляд Виктора.

— Я не знаю, мисс, — произносит он, хотя в голове поднимается злость. — Простите, мисс.

Он едва выталкивает из себя это «простите». Он привык извиняться, матушка учит, что извинения могут спасти в любой ситуации. Но ему сложно проговаривать это «простите», когда все смеются, зубоскалят, хотя он ни в чём не виноват.

И почему она позволяет себе кричать на него?!

Освальд не привык к такому обращению. Он облизывает губы, подбирает губы в одну нитку и смотрит презрительно на учительницу. Ну, мисс, скажите что-нибудь, попробуйте. Он ведь извинился.

В классе раздаются смешки, а учительница хмурится, вокруг неё словно появляется чёрная туча, которая готова в любой момент разрастись и зацепить Освальда. Он видит эту тучу. Он уверен, что Виктор тоже её видит.

— Вон! — раздается голос учительницы. — Вон из класса, Освальд Кобблпот, и чтоб ты не появлялся здесь до начала следующего урока!

Освальд начинает собирать портфель, но учительница его останавливает. Виктор жужжит над его ухом, когда он выходит из помещения. Подножки он перешагивает почти размеренно: не в первый раз.

У него горят уши, а Виктор садится ему на плечо.

— Какой это этаж? — спрашивает он.

— Второй, — отвечает Освальд уже в коридоре. В коридоре холодно, но он шмыгает носом и хохлится, подходит к окну. Может, его выпустят во двор, раз в классе ему не место?

— По-моему, — говорит Виктор, — если ты случайно сделаешь подножку этой стерве, когда она будет спускаться вниз по лестнице, этот мир только выиграет.

Освальд тыкает отваливающуюся краску на окне, обдумывает.

— А почему ты не можешь превратить её во что-нибудь? В крысу?

Он представляет себе крысу-учительницу. У неё такие же очки и такой же взгляд, почти ничего не меняется, только она становится больше похожа на себя. Или кошку-учительницу. Освальд не очень любит кошек — если их тискать, они вырываются и пытаются выцарапать тебе глаза, а ещё они ужасно громко орут, мешая себя поджигать. Он попробовал один раз, но вышло как-то не очень. Во всём виноват ор, Освальд был уверен.

Виктор перелетает с одного плеча на другое.

— Зачем, если ты можешь сделать всё сам? Ты умный мальчик, Освальд, ты далеко пойдёшь. И я не буду с тобой всегда рядом.

Освальд шмыгает, отковыривает краску с подоконника и с рамы окна и думает, что это не то, что он хотел от феи-крёстной. Но тут уж — какая досталась, да?

— Я всё равно хотел что-нибудь сделать, — говорит он, хмыкая. — Кто ей дал право на меня орать?

— Именно, — подтверждает Виктор и ухмыляется ему.

Освальд решает, что он больше не обижается на свою фею.

* * *

Освальд впервые переступает порог дома Фальконе — осторожно, словно ступает по минному полю. Он приглашён лишь как мальчик-при-Фиш, и это большее, чему он может сейчас радоваться.
Его пригласили в дом самого Фальконе.

Что-то внутри Освальда трепещет, ликует, и он аккуратно вытирает ноги о коврик на пороге, проходит вслед за Фиш, шмыгает носом, надеясь, что это не слишком громко.

И репетирует речь внутри своей головы. Он не думает, что к нему обратится Фальконе, но стоит быть готовым ко всему. Кто знает, возможно, это окажется поворотным моментом в его карьере?

Чего Освальд не ожидает — так это увидеть его.

Он проходит вслед за Фиш в комнату, но в коридоре сталкивается взглядом с бледной тенью, с человеком, стоящим незаметно в тени, едва различимым, только ухмыляется он так, что бледная кожа, кажется, сейчас треснет и обнажит череп.

Человек меняет ухмылку на ухмылку поменьше и по-птичьи склоняет голову набок. В горле Освальда становится очень сухо. Он никогда не думал, что увидит его.

— Ох, — вырывается у него изо рта, и он проклинает и корит себя в эту секунду, потому что никто не должен знать о Викторе. Когда Виктор исчезал — ему было десять. И он говорил, что они могут ещё встретиться, только Освальд не ожидал, что эта встреча произойдёт — вот так.

Человек улыбается и выходит из темноты. Протягивает ему ладонь. Освальд аккуратно пожимает её, чувствуя, как почва уходит из-под ног. Он мелко кивает, шмыгает носом и чувствует себя так, словно ему шесть.

— Ох, — говорит он снова, потому что рукопожатие длится слишком долго, а ещё оно слишком сильное для Освальда. Ему больно. Он всматривается в лицо человека, и сердце прыгает почти к горлу. Пан или пропал, думает Освальд, пока адреналин бьёт у него в висках. — Вы моль?

— Я Виктор. Виктор Зсасз. А ты Освальд Кобблпот, верно?

Освальд снова мелко кивает, опуская ладонь. Голова кружится.

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, DC, Готэм

---

Ниггмблпоты, прости господи. Я понял, что надо выложить, а то мне вот принесли богичный драббл, а чо я, чем я хуже. Старые драбблы, написанные как-то для TedTheFat.

Фандом: Готэм
Пейринг: Ниггмблпоты
Рейтинг: джен, PG

Без привязки к сезону, не вычитано, джен и безсюжетие. ~200 слов

Освальд пристально смотрит на то, как в голове у Эда Нигмы происходит какой-то мыслительный процесс.

Возможно, этот процесс Освальду не понравится, но какое ему вообще дело до мыслительных процессов Эда Нигмы. Они всегда слишком отвлечены от реальности, чтобы обращать на них полное внимание. Теоретические задачки, которые совершенно прекрасны в отрыве от жизни, но в ней... Иногда Освальд не понимал, как Эд выживал в этом мире.

Он смотрит на Эда, и ему хочется им любоваться. В Эде есть то, что Освальда завораживает. В принципе, сейчас он может сказать, что в нем его завораживает все, но было то, что завораживало всегда.

Одна из таких вещей — его мыслительный процесс. Освальд подпирает щеку раскрытой ладонью, барабаня пальцами себе по виску, и ждет, когда Эд перестанет что-то бормотать, периодически задавать ему вопросы, на которые не нужны ответы, и просто выглядеть как человек, к которому подключили ток и теперь ждут, пока он умрет в конвульсиях.

Эд красив. Эд красив каждым своим жестом, своей неуклюжестью и просыпающейся иногда грацией. Своей нелепой улыбкой и своей улыбкой человека, который знает, как соблазнять мужчин и женщин. У Эда прекрасный голос и когда он заикается и повышает голос от нервозности, и когда говорит завораживающе и бархатно.

Освальд вздыхает почти мечтательно, глядя на Эда, а у того в голове все продолжает генератор идей и мысли, которая совершенно не доступна Освальду.

Освальду, в общем, и не надо. Зачем ему понимать все эти непонятные и странные вещи, если можно просто наслаждаться одним видом Эда за своим столом?

Некриминальное AU, джен, не вычитано. ~500 слов.

У Освальда трясутся руки, когда он ждет, что Эд откроет дверь. Он все еще не уверен, что ему нужен именно Эд, что ему вообще нужно говорить об этой ситуации, но что он может поделать? Он уже здесь. Он почти что уверен, что это правильное решение, но, наверное, впервые за долгое время не может объяснить себе, почему именно.

Эд отвечает не сразу, Освальд успевает попытаться уйти, вернуться в исходную позицию и долго, упорно стучать себе зонтиком по ноге, чтобы унять дрожь.

Эд открывает дверь.

— Слава богу, ты не на работе! — вместо "привет" бросается в квартиру Освальд и пытается дышать, вдыхать воздух, который так нужен ему, чтобы не упасть.

— Сейчас три ночи, — напоминает ему Эд осторожно, закрывая за ним дверь. — И не моя смена.

— Да, да, но я так волновался, я так... Эд. — Освальд заставляет себя замолчать, запрокидывая голову, чтобы успокоиться, а потом оборачивается к Эду и обращает на него острый конец зонта, утыкает его ему в грудь. — Эд, мне нужна твоя помощь. Я, э, я...

Эд непонимающе улыбается и отводит от себя зонт, чтобы тот не упирался ему в грудь, после чего лезет за носовым платком, чтобы протереть пальцы.

— Я убил человека, и мне нужна твоя помощь.

Освальд бы не пришел к Эду, если бы он просто убил человека. Ну, то есть, раньше он уже убивал людей. Не то чтобы специально. Не то чтобы он не знал, что потом делать с трупами, но тут было как-то... как-то так нелепо... Руки тряслись, а губы дрожали.

— И если ты мне не поможешь, то я, клянусь, я просто останусь здесь до тех пор, пока ты мне не поможешь.

Он не понимает, почему пришел с этим к человеку, который _работает_ в полиции Готэма, но, в конце концов, куда еще идти, как не к Эду?

Нигма дергает головой в ответ на его слова.

— Это какая-то загадка? — пытается он.

— Нет. Это какая-то отгадка, Эд. Я не хотел тебя втягивать в это, но... — Освальд бросает зонтик на пол, потому что понимает, что больше не может его держать, и делает шаг в сторону Эда. Напряжение внутри требует выплеснуть его. Труп только начинает остывать, и сейчас Освальд не может ничего с ним сделать. О, боже, во что он вляпался. Зачем, мамочка. Зачем. — Я, в общем, эм, это был несчастный случай... — Голос дрожит, слезы подступают к глазам сами, стоит подумать, что с ним может сделать Фиш. — Помоги мне, Эд, помоги мне, молю тебя, — подходит он совсем вплотную и ухватывает Эда за отвороты пижамы, встряхивая их и заглядывая с неизбежностью ему в глаза.

Он готов к тому, что Эд его сейчас прогонит. И готов к тому, что Эд его сейчас сдаст. Он был бы рад сесть за решетку, если бы там было безопасно. Но нет. Там не будет безопасно. Поэтому он готов убить Эда, если этого потребует ситуация.

Не то чтобы он убивал людей до этого специально. Или намеренно. Да. Вот в этом Эд мог стать первым.

Освальда трясет.

Давай, Нигма, сделай правильный выбор. Позволь Освальду сделать правильный выбор. Белые губы трясутся от ужаса и волн паники, которые проходят по нему каждые пару минут. Ноги подкашиваются.

И это было так приятно, о боже, это было так приятно.

Освальд трясет Нигму в последний раз, глядя на него снизу вверх из-под взъерошенной челки и смаргивая слезы, которые грозят размазать подводку еще сильнее.

Эд Нигма расплывается в улыбке.

UPD. А это уже всем. Никому. Себе. Что нужно фандому как не убойная доза флаффа, верно?

Джен, страдания по Джиму Гордону, ~900 слов.

Освальд смотрит на свое отражение в зеркале туалета в участке, и он был бы рад, если бы Джим Гордон обратил на него свое внимание, но Освальд прекрасно знает и сам, что все его надежды и попытки тщетны. Джим Гордон — гетеронормативная скала, о которую он, возможно, разобьется, а возможно — просто с нее спрыгнет, и будет лететь целую вечность, длинную, от которой будет пережимать в легких и сердце, а ноги, и так уже сломанные, болеть, как при перемене погоды со слабого дождя на сильный, как обычно это бывает в Готэме.

Он облизывает губы, убирает осыпавшуюся тушь, напоминает себе — поменять наконец ее на что-то поприличнее, а то нет никаких сил. Он вздыхает и трет карандаш на глазах, размазывая его сильнее. Не то чтобы это было так необходимо, просто нестерпимо хочется что-то доделать, усовершенствовать, пусть и все бесполезно. Гетеронормативные скалы не ведутся на накрашенные ресницы, если их обладатель — не обладательница.

Освальд настолько поглощен отражением в зеркале, что открывшаяся дверь и появившийся парень (Эд, кажется?) — длинноногий и похожий на лань, которую отправили на заклание, если бы не это широкая тупая улыбка-оскал, которая сразу превращала его из лани в гиену, — выглядит в отражении очень органично.

— Неплохие ножки, — бросает Освальд, локтями опираясь о раковину и испытывая острое желание умыться несмотря на макияж.

— Что?

— Что? — вскидывается Освальд, понимая, что сказал это вслух, и молча клянет себя, натягивая на лицо нервную блуждающую улыбку, словно бы извиняется за слова, что бы Эд (или Эл?) не услышал.

— Вы только что сказали...

— Задумался. Прошу извинить.

Освальд снова возвращается в прошлое положение, тяжело вздыхая и думая о том, что он еще не готов выходить к копам, пока что он, пожалуй, просто постоит еще здесь, слушая свое то начинающее заходиться, то успокаивающееся сердце. Как было бы хорошо просто исчезнуть из участка и материализоваться в другом месте, но ведь — не выйдет.

— Вам плохо? — Эд принимается подходить к нему, начиная хмуриться, Освальд это чувствует даже по голосу, ему не нужно было смотреть на это парня, чтобы представлять, оскал на его лице или нет. Он видел его пару раз, но такое лицо въедается надолго, хочешь ты того или нет.

— Мне хорошо, — закатывает глаза Освальд, снова поднимая лицо и оборачиваясь на парня, чтобы мрачно на него уставиться и скривить гримасу, которая точно должна обозначать, что ему не нужна ничья помощь, поддержка или насмешки, что бы там в итоге Эд-Эл не выбрал.

— ... А. Извините. Просто я бы, исходя из того, как вы выглядите... — Где-то в этом месте взгляд Освальда начинает, видимо, действовать, потому что Эд-Эл затыкается. — ...Но если вы говорите, что вам хорошо...

Освальд снова закатывает глаза, устало вздыхая и прикрывая их в итоге, и кладет лоб на сплетенные пальцы, снова утыкаясь в раковину и отворачиваясь от парня. Нет, ему, блять, не хорошо, ему, блять, точно не хорошо, он торчит тут уже гребаных полчаса и не может собраться с духом, просто чтобы проскочить мимо гребанного Джима Гордона, мимо Буллока, на гребанную улицу, на которой сможет вздохнуть полной грудью, и если этот парень будет продолжать повторять и нависать над ним, и...

Кажется, где-то на этой фразе, с остервенением проговоренной внутри головы, он всхлипывает. И чувствует руку на своем плече. Освальд пытается ее стряхнуть, не меняя позы, но не выходит. Он нервно и раздраженно дергает плечом еще и еще, потому что от тяжести этой руки хочется как-то по-детски глупо разрыдаться, а этого он не может себе позволить. Не может. Не сейчас, не вообще. Рыдать из-за какой-то гетеронормативной скалы?! Ему?! Да чтоб он подавился, этот Джим Гордон!..

— ... — Мыслительный процесс Эда-Эла был практически осязаем. — Вы всегда найдете меня в прошлом. Вы можете создать меня в настоящем, но будущее никогда меня не испортит. Что я?

От того, насколько нелепо то, что он говорит, Освальд даже перестает всхлипывать, замерев с открытым ртом и
чувствуя, как по горлу текут не выпавшие слезы.

— История, — бурчит он надрывно, хрипловато и высоко, всхлипывая последний раз и сглатывая, прежде чем разогнуться и хмуро посмотреть на этого придурка. Загадка, серьезно? Что за дурак будет загадывать загадки в такой ситуации?

— Правильно, — растекается в счастливом оскале Эд-Эл. — Эд Нигма, нас, кажется, не представляли.

Освальд с удивлением вскидывает нахмуренные брови, но губы сами растекаются в слабой улыбке, потому что это настолько нелепо, настолько немыслимо, и улыбка эта, оскал этот... Освальд тихо качает головой, давя в себе улыбку и моргая, трепеща ресницами, потому что ком к горлу снова подкатывает как будто от этой нелепости и непонятного тепла от улыбки. Что нужно этому парню от него?

— Не расскажете свою? Историю? — сжимает руку на его плече Нигма, пододвигаясь к нему, и Освальд даже не пытается стряхнуть ладонь, просто фырчит себе под нос, опуская взгляд на пол и разглядывая их ботинки, стоящие так близко друг к другу. Ему все еще хочется исчезнуть из участка, из этого мира, но теперь чуточку меньше, а еще теперь, наверное, можно будет где-то переждать, пока Джим Гордон и Буллок не исчезнут с работы, потому что, если он согласится, то наверняка они будут сидеть не в основном зале, и...

Освальд мелко трясет головой, замечая краем глаз, как пряди челки двигаются у бровей, и моргает, снова вздыхая, все-таки трет глаза, чувствуя, как становится от этого легче и — наверняка — хуже макияжу.

— Только если у тебя есть чай, Эд Нигма, — говорит он, хотя голос все еще дрожит. — Или что покрепче.

Из туалета его выводят, придерживая за плечо, хотя он не то чтобы собирается куда-то убегать или падать. От ладони все еще хочется плакать, но он явно еще успеет это сделать чуть позже. Эд Нигма блуждающе улыбается, меря шаг.

UPD-2. Что-то я давно ничего не приносил на дневник

Смайлор, нет, мне не стыдно, ~500 слов.

Робин смеется и прячет глаза, а Кори кусает губы и чувствует себя подростком. Рядом с Робином Кори часто чувствует себя подростком: тем ребенком, который не мог понять, нравится ему тот одноклассник или одноклассница, или может быть одновременно, или может быть, он себе все придумал.

У Кори много поводов думать, что он все придумал. С того момента, как они познакомились с Робином, его не оставляет мысль, что он придумал себе вначале дружбу (Робин сколько лет актер? Сколько у него ролей? Господи, да сам Кори в 2014 впервые вообще взялся этим заниматься!), а потом и влюбленность. Наверняка он слишком вошел в роль. Наверняка он все себе придумал, чтобы было проще играть. Наверняка...

— Что? — наконец сдавленно спрашивает он, и голос уходит на пару октав вниз, а еще он видит, как у Робина от этого дергается кадык, и вот это Кори себе точно придумывает, потому что Освальд Кобблпот — вот кто может дергать кадыком и слегка краснеть, никак не Робин Лорд Тейлор.

Он двигает пальцами, дергает себя одежду. На интервью проще: они говорили с Робином, он правда может трогать Робина, когда волнуется, если ему это поможет. Робину, конечно, это не нравится — это они тоже обсуждали. Честно говоря, Кори неловко большую часть времени, что он Робина трогает — тискает, обнимает, дергает, хлопает, — но он не может прекратить это делать.

«Ничего, — сказал ему Робин, когда они обсуждали это в первый раз, — Дик такой же, все хорошо».

Кори не был уверен, что хочет быть похожим на Дика. Честно говоря, Кори не уверен до сих пор, что хочет быть похожим на Дика. Что он хочет, чтобы Робин сравнивал его с мужем, чтобы Робин проводил какие-то параллели. Он как будто бы не думает, что он вторичен по отношению к Дику, но такая мысль закрадывается в его голову, когда он остается наедине и перебирает в голове все неловкие ситуации, которые случились между ним и Робином на площадке и после — в этот день.

Неловкие ситуации — как эта — случаются и правда каждый день. И Кори не хочет знать, кажутся ли они такими же неловкими Робину. Это не то, что он готов обсуждать.

Робин все еще смеется, смотрит на него, и Кори видит в них искорки, как от шампанского, и улыбка блуждает по его лицу, как будто он даже улыбкой умеет заикаться.

— Что? — повторяет ему в ответ Робин, а потом хлопает его по колену, как будто не Робин говорил, что не любит прикосновения. — Ты смотришь на меня как Нигма на Освальда, выключи уже это, — продолжает смеяться он. — Хотя нет, знаешь, я еще подумаю.

Кори сглатывает и дергает ногой, на которой лежит рука Робина.

— Не смотрю я на тебя никак... — булькает он несчастно, думая, как он будет в этот раз оправдываться и объяснять свои действия. Отшучиваться становится все сложнее с каждым разом.

Робин сжимает колено и подмигивает ему.

— Ага, — говорит он. — Тогда посмотри мне в глаза и скажи это громко и как будто ты в это веришь.

Сердце Кори мучительно делает кульбит куда-то к горлу. Робин все еще улыбается ему мерцающей вечно смущенной улыбкой, только это никак не отменяет, что жестокость у него — почти такая же, как у Освальда, которого он играет.

Будни геологов. Ноа | Филипп Кейн, ~300 слов.
Примечание: Ноа — жена Сары Эссен, Эсмеральда — старшая дочь Сары Эссен, Филипп Кейн — брат Марты Уэйн, дядя Брюсика. А теперь найдите кто из этих персонажей канонный :|

— Эсмеральда? — устало произнесла она, глядя в небо. Они сидели под высохшим деревом с Филом и устраивали себе перекур. Честно говоря, она уже ненавидела эти перекуры, но находиться на жарком солнце столько времени подряд — было бы себе дороже. В первый день они совершили эту ошибку — и пусть до солнечного удара оба не дошли, ни Фил, ни Ноа не хотели.

Она покивала медленно и размеренно, глядя на желтоватую крону дерева. Конечно, они оба были в местах похуже, это даже не была пустыня, это была степная зоны Марковии, но после Готэма, в котором они с Филом были только на прошлой неделе — ох, лучше бы это была пустыня. Ноа бы тогда не было бы так стыдно за них с Филом.

Она покивала еще.

— То есть, теперь у нас есть дочь Эсмеральда. Отлично. Отлично. Охе... Да, да, я не ругаюсь. И есть внук. О-отлично. И... — Ноа вздохнула. — Может, мне в этот раз вернуться? У нас вроде не такое сложное дело, чтобы Филипп не справился сам. Нет?

Филипп сделал квадратные глаза, а потом замотал головой, глядя на нее, но Ноа ответила ему такими же глазами.

— Ну, знаешь, милая моя, у Филиппа есть по-мощ-ни-ки, они хотели по-мо-гать. У-чить-ся. К тебе точно не приехать? Милая моя, я знаю, что ты уже троих вырастила. Я еще знаю, что Эсмеральда тоже прекрасно знает, что ты троих вырастила и пользуе... Ладно. Ладно. Я не наседаю. Я... Пока. Да. Вечером созвонимся.

— Ну как, мне начинать искать себе помощников? — ядовито вопросил Филипп Кейн, поправляя панамку на голове.

— Меня послали, — радостно возвестила Ноа, складывая раскладушку во внутренний карман рабочей куртки. — Зато теперь от меня отстанет мама. У меня есть внуки, выкуси, старуха.

Филипп поежился.

— Мне, знаешь, хватило отбрехаться от одного племянника. Не хочу думать ни о каких внуках.

— Х-ха, слабак.

— Готов это признать, — ворчливо ответил тот и с кряхтением поднялся. — По-моему, рабочие без нас решили уничтожить это место. Пойдем-ка проверим.

Ноа хмыкнула, потягиваясь. Нет, она любила Сару, она любила ее детей, как часть ее. Но сидеть еще и с внуками? Нет, спасибо, ей хорошо с камнями.

UPD3. для чудесного артера  снежный король вот по этой картинке (она клааааассная)

Гобблпот, ~200 слов, вычитывать для слабаков

Осень не щадит никого, поэтому пока Гордон ведет Освальда до участка, он раз за разом думает о том, что стоит снять свой плащ и накинуть на чужие плечи. Освальд не дрожит, но пальцы у него сводит, поэтому между всплеками руками, попытками выторговать свободу и ледяным молчанием, которое Джим интерпретирует единственным образом: Освальд устал говорить или у него сводит челюсть от холодного готэмского ветра — он прикладывает руки к груди, пытаясь их отогреть, или пытается запихнуть в карманы. Заканчиваются эти попытки ничем, у Освальда есть, что ему сказать.

— Почему мы туда вообще идем, — в который раз говорит Освальд, а Гордон закатывает глаза. — Я достаточно сидел в камерах, чтобы...

Джим закатывает глаза, а потом останавливается, отнимая руку и принимается расстегивать плащ.

— Ты что делаешь? — останавливается Освальд и смотрит на него непонимающе. Если бы это был мультик, думает Джим, глаза бы у него были квадратными или круглыми и большими, словно выходящими за края лица. Он накидывает на него плащ (для этого ему приходится несколько раз потрясти раскинутым плащом перед Освальдом, чтобы тот соизволил отправить в рукава свои руки) и снова берет под руку.

Освальд фыркает и закатывает глаза.

— Так вот, я совершенно не понимаю необходимости отправляться мне в камеру, Джим. Если ты вспомнишь ситуацию, то...

Они продолжают кружить вокруг участка.

запись создана: 14.11.2016 в 17:19

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, DC

---

Я докатился еще в начале месяца, но выкладываю только сейчас, потому что вспомнил. Ну, и потому что мне нужно повесить кусок второго фика.

Фандом: Лентяево (LazyTown)
Автор: Татиана ака Тэн
Персонажи: Спортакус, Робби, кресло, где-то впереди дети отдельно, а пока что фоном, фоном же Бесси/Милфорд
Варнинг раз: ничего толком не вычитано, потому что з а ч е м
Варнинг два: магические хэдканоны всея тумблера, еще не уверен, насколько переработанные под себя; хэдканоны на детей
Варнинг три: во всем всегда вините Теныча.

1, ~500 слов, PG

Когда Спортакус сваливается ему на голову (не буквально, разумеется), Робби хочется за голову схватиться. Он, собственно, и схватывается, а еще, кажется, снова делает какое-то выражение лица, от которого Спортакус начинает издевательски и немного покровительно улыбаться, и Робби хочется выключить свою мимику и умереть от смущения (не буквально, разумеется), но у него не то чтобы есть много опций.

Робби хватается за сердце и кривится.

— Что ты тут забыл, Спортосел?!

Он падает в свое персиковое кресло и пытается дышать. Никого никогда не было в его доме, он никого не звал, он никого не собирался звать!

Спортакус присаживается на ручку кресла, как будто это самое естественное положение для него, и упирается локтем в колено.

— Дети готовят для тебя кое-что, — говорит Спортакус с улыбкой, и Робби меряет его подозрительным взглядом, немного отодвигая голову, чтобы вышло нагляднее и выразительнее. — Я зашел предупредить. Чтобы, ну, ты не попытался испортить подготовку. Знаешь, эти все твои "они слишком много двигаются!"-штуки.

Робби мрачно сопит и складывает на груди руки, проваливаясь в кресло сильнее. Да за кого его принимают?!

— Да за кого ты меня принимаешь?! — возмущенно издает он наконец звук, когда в голове перестает шуметь от того, что дети (д е т и) готовят что-то для него (н е г о).

И, разумеется, он не пойдет. Нет. Хотя... Что значит он не пойдет куда-то, что делают для него (н е г о)?!

— И ты совершенно не умеешь хранить секреты, — капризно и недовольно произносит Робби, надувая губы и отворачиваясь. Он поглядывает краем глаза на фигуру Спортакуса у себя на ручке кресла, и Спортакус, кажется, правда создан для этого кресла и этой ручки.

Робби почему-то никогда не приходило в голову, какой Спортакус компактный. Возможно, думает Робби, это магия кресла. Оно уменьшает предметы, которые на нем оказываются.

Он перекатывает эту мысль в голове и ему снова хочется умереть от смущения (не буквально, разумеется). Спортакус усмехается и откидывается на кресле, закидывая руку ему за голову.

— А у тебя тут неплохо, — говорит он, и Робби закусывает губу, чтобы сказать что-то плохое, но не может придумать, что. — А так темно — от мигреней, да?

Робби тяжело вздыхает и считает про себя от нуля до минус десяти.

— Я просто тогда у себя буду свет приглушать, если, ну, ты решишь заглянуть. Я бы так не сообразил.

Спортакус улыбается ему шире, и у него у глаз собираются морщинки, и Робби сводит брови к переносице, выглядывая на Спортакуса, пока тот сидит и почти что (не буквально, разумеется) приобнимает его — Робби чувствует тепло его руки, даже если не касается ее.

Спортакус ждет ответа, но Робби пропускает этот момент, глядя на морщинки.

— Ну, — говорит Спортакус немного неловко, и Робби отмирает, замирает, умирает внутри себя (не буквально, разумеется), — я пойду тогда? Помогать.

— Ага, — говорит Робби.

— А как тут... — Спортакус осматривается. — Ну. Выходить?

— Вот труба, — говорит Робби и проваливается в кресло глубже и случайно касается затылком его руки. Спортакус мотает головой, глядя неверяще на трубу, из которой вывалился.

— Прямо по ней? — спрашивает он возбужденно. — Но она же...

Робби раздраженно закатывает глаза и даже перестает волноваться от того, что коснулся руки Спортакуса.

— Да, прямо по ней, Спортахрен, — недовольным тоном, почти передразнивая его, произносит он, — уж извини, лестницы у меня не предусмотрены. И не забудь закрыть за собой люк.

Спортакус встает и потягивается, делает это свое движение, разминаясь, и хихикает, вполне буквально, себе под нос. Робби только закатывает глаза, когда Спортакус немного неуверенно забирается в трубу.

Недописанный кусок 2; таймлайн условно после второго сезона; р о ж д е с т в о; не вычитано, разумеется. ~800 слов.

Рождество. Новый год. Праздники.

Робби был уверен, что ему бы нравились эти слова и эти события, если бы люди не пытались всегда начинать суетиться вокруг них, как будто Вселенная должна была вот-вот обрушиться, если они не переберут все варианты празднования, не сделают или не купят подарки, не устроят сложносочиненное празднование со всеми этими посиделками, подготовкой, играми в снежную погоду и всем тем, что сопровождает эти дни.

Робби был уверен, что это отличные дни, чтобы съесть кусок торта с многослойным слоем крема поверх, вспомнить, что существует праздничная версия фастфуда, который можно заказать, и, в общем-то, на этом празднование для себя ограничить.

Возможно, имеет смысл пощелкать каналы и посмотреть какую-нибудь комедию. Или закать себе какой-нибудь подарок.

Но, — он выделял это даже у себя в голове, вставая в ней в нужную позу и закатывания глаза с нужной иронией, — себе. И только себе.

Лучшим подарком, разумеется, было бы исчезновение Спортакуса из города. Однако на это он мог лишь надеяться и немного думать в эту сторону: возможно, если бы он придумал достаточно хитроумный план, то ему бы не пришлось видеть эту рожу в городе в следующем году. И для этого он был готов даже пошевелиться.

Робби замычал от бессилия, глядя на потолок своего жилища, и закатил глаза уже вполне реально. Наверху было шумно от детей, от их возни в снегу и от того, как все были возбуждены предстоящими п р а з д н и к а м и.

Возможно, и правда стоило заняться этим лично.

***

Он выглянул на улицу, приподнимая крышку люка настолько тихо, насколько мог. Дети, ради разнообразия и его величайшего неудовольствия, собрались в этот раз играть прямо у него перед входом.

Очередной снежок пролетел мимо его головы, и Робби скрылся из виду, тихо ругаясь и морщась. На улице правда было холодно. Возможно, стоило одеться во что-то потеплее его обычного костюма.

***

— Ох, Стефани, — взмахнул руками мэр, глядя на кухню. — Девочка моя, ты уверена, что стоит...

— Да, дядя, — твердо ответила Стефани и уперла руками в бока своего теплого розового свитерка. — Стоит. Я приехала сюда на зимние каникулы, так что праздновать Рождество мы будем здесь.

— Ох, ох, что же будет... Я позову мисс Деловую, дорогая? — беспомощно закудахтал мэр, и Робби скрылся в кустах, отфыркиваясь от пахнувшего из окна вкуса смирения с реальностью и теплого воздуха. На улице, где он сидел под окном, было не то чтобы очень холодно, но разница температур дарила ему разве что головную боль и ощущение, что он только что засунул нос в разогревающуюся духовку.

— Конечно, дядя!

***

Значит, праздник. У мэра дома. Как обычно.

Робби расхаживал по дому, заложив руки за спину, и перебирал в голове идеи. Что он мог сделать такого, чтобы Спортакус решил, что он не готов больше помогать этому городу? К чему чувствителен этот голубой эльф? Что там у него в закромах разума есть, кроме — брррр — спорта.

Робби задумчиво посмотрел на ряд костюмов, которые дежурно ждали своего часа. Они стояли безмолвными фигурами, поддерживали его в любых его начинаниях, и Робби снова принялся вышагивать перед ними.

Он — мастер маскировки. Он — гениальный злодей. Он может что-нибудь придумать, что точно не задержит Спортакуса в доме мэра и в городе.

Рождество, значит. Рождество.

Робби исторг тяжелый вой уставшего человека, который не может ничего придумать, и прислонился головой к одному из костюмов. На него смотрел Санта Клаус. Робби сосредоточенно посмотрел в ответ и сделал пфе. Нет. Никакого Санта Клауса в этом году. Ни за что. Это мы уже...

— О! — сообщил Робби костюму и поднял вверх палец, радостно улыбнувшись своему отражению в стекле. Улыбка из радостно-безумной перетекла в коварную. — Время маскировки!

***

Дети стояли посреди кухни и думали, что они забыли. Они пригласили Спортакуса, но он еще не пришел. Мисс Деловая должна была нагрянуть где-то к середине — как обычно с ней бывало. Мэр уже исходил от волнения и мог успокоиться только от очередного заявления Стеффани и похлопывания по плечу: ничего, дядя, она скоро будет, вот накрасится по второму кругу после того, как сменила костюм трижды...

— А можно мне конфеты, пока Спортакус не пришел? — запрыгал в очередной раз Зигги, и остальные закатили глаза.

— Зигги! — прикрикнула на него Стефани. Она поправила праздничное платье и закрутилась, чтобы размяться. Магнитофон был в комнате, и пока что нужно было оставаться спокойной — иначе все пойдут в разнос, как обычно, не дожидаясь никакого настоящего начала праздника.

— Да ладно тебе, — вальяжно закинул ноги на стол, едва удерживая себя в таком положении Пиксель. Он рубился в притащенную с собой приставку. — Ну съест он одну конфету, больно большое дело...

— Но праздник же! — запротестовала Трикси, которой хотелось то ли прыгать, то ли уйти, то ли забрать у Пикселя игру.

— Ага, праздник, — согласился Пиксель. — Христианский праздник. Я вот здесь вообще не праздновать — у меня, может, в разгаре дуэ...

— Как ты можешь так говорить?! — возмутилась Стефани. — Слушай, Пиксель, я понимаю, что ты не веришь в Иисуса, но это его праздник! И наш!

— Твой, — поправил Пиксель, оторвавшись от приставки. — Я атеист.

Стефани закатила глаза и тяжело вздохнула, считая до пяти, как ее учил Спортакус. Рождество. Они празднуют Рождество. Нельзя раздражаться в Рождество. Еще даже Бесси не пришла, и даже Робби не попытался испортить им вечер.

@темы: Творчество, Фанфики, Лентяево

---

Так. Аттракцион невиданной щедрости.

Вы мне: пейринг/персонажей и фразу/песню/штохотите.
Я вам: драббл, однострочник, КАК ПОПРЕТ.

Фандомы актуальные сейчас и, видимо, всегда: DC (в первую очередь фонарики пока что, наверное, причер, старое-доброе), Стар Трек (тос, ребут, ds в первую очередь), Авось, (для Сири: наши миры), (для Т&T: форумные персонажи), Моцарт, Иисусик, Чингис Хан, Доктор. Можно предлагать другие, но я тогда сориентирую могу/не могу и знаю/не знаю. По персонажам везде соответственно аналогично.

Надеюсь, что быстро, надеюсь, что не умрет, надеюсь, я не умру.

Для Теодоров.

Райзер/Айя, true self, ~400 слов, вычитывать, зачем вычитывать, понимаю заявку как могу и как хочу Х)

Райзер/Айя, true self

Download Therion Nifelheim for free from pleer.com

Они кружатся вокруг друг друга, или, быть может, стоят на одном и том же расстоянии, боясь пошевелиться, поднять руку, двинуться вперед.

Айя не понимает, почему Райзер так на нее смотрит, ведь она видит все, даже тогда, когда ее тело смотрит в другую от него сторону, она всегда следит за всем на корабле: она и есть корабль, со всеми его камерами, сканерами, всей начинкой. Она следит за Райзером, за тем, как тот мучает себя в одиночестве в своей комнате, как заряжает свое кольцо и ненавидит себя еще сильнее с каждой произнесенной клятвой, как он потом приходит на мостик и разговаривает — перебранивается — с остальными. Как он смотрит на нее, и как в его взгляде то раздражение, то теплота, и она не всегда готова признать, как одна эмоция сменяет другую. Она, в общем-то, не всегда уверена, что правильно определяет эмоции: это слишком сложно, живые слишком сложные. Эмоции — то, чего у нее нет, точно нет, она ведь машина. И все же что-то есть на том уровне, когда ты бы назвала это «внутри» или «внизу живота», если обращаться к терминологии большинства живых, теплеет и немного щекочет, и это совершенно непонятно, не ясно, и Айя предпочитает об этом просто не думать. Возможно, думает Айя, за этим фасадом саркастичного и почти что равнодушного (конечно же, не равнодушного, но он может верить в то, какое впечатление производит?) красного фонаря, прячется что-то, что заставляет ее просматривать все записи видеонаблюдения.

Райзер смотрит на Айю, когда она не видит, и думает, что она машина, всего лишь машина, но в ней словно собрано что-то, что дает Райзеру надежду, веру, что он не зря живет. Он может ненавидеть всю Вселенную, но не может ненавидеть Айю. В ней есть что-то, что он не улавливает, и это бесит, бесит временами так, что он готов что-нибудь сломать, и все же он смотрит на нее, приглядывается. Возможно, за фасадом робота, компьютера с вежливой и тихой улыбкой, прячется что-то, что Райзер сможет разглядеть краем глаза, краем души, лишь мельком, потому что полностью Айя никогда не покажет ему ничего (возможно, кому-то другому — да, вот Хэл Джордан — отличный вариант), так что он может лишь подсматривать, следить и надеяться разглядеть что-то, что разглядеть отчаянно хочется, до чертиков и пропадающего сна.

Они кружат вокруг друг друга, играя в гляделки и забывая моргать, ведь тогда можно что-то упустить. Они забывают, что иногда, чтобы увидеть, достаточно сделать шаг ближе.

Хэл Джордан | Айя/Райзер - cock block от папочки (можно AU любого размаха), часть 1 из шести. Да, это «пять раз, когда».

Хэл Джордан | Айя/Райзер - cock block от папочки (можно AU любого размаха)

Айя, задумавшись, смотрела на дверь, в которую вот-вот должен был войти Райзер. С тех пор, как они смогли сделать ей настоящее тело, она так и не смогла понять, как правильно с ним быть и нормально ли все это чувствовать: все эти ветерки, которые постоянно бывали на корабле, ощущение от касаний, комнатная температура, притяжение корабля. Айя понимала, как это работает, она знала биологию живых если не хорошо, то хотя бы приемлемо, чтобы понимать, как они функционируют, но пока что новая информация сбивала с толку.

Но после того, как у нее появилось тело, все решили, что это что-то сильно меняет. Поэтому теперь у нее была своя комната, в которой предполагалось, что она сможет спать, жить, находиться в одиночестве. Айя все равно была подключена к системам корабля и сон ей практически не требовался, спасибо выбранному виду гуманоидного тела, но спорить с командой себе дороже. Айя решила, что ей проще согласиться, раз им так удобнее.

И вот теперь она поняла, зачем эта комната нужна: они смогли договориться с Райзером, каким-то образом, непонятно зачем, что он к ней зайдет вечером, и, в общем, она его ждала и даже, кажется, волновалась. Впрочем, чего именно она волновалась, она не понимала. Возможно, все эти игры с живым телом — слишком непонятно и сложно, чтобы при этом еще о чем-то разговаривать с живым же мальчиком. Впрочем, Айя не была уверена, сколько Райзеру лет.

Стук в дверь прервал мысли, и Айя подскочила с места, зачем-то кинувшись открывать дверь вручную. Та разъехалась бесшумно, позволяя Райзеру пройти. Тот несмело переступил порог, оглядываясь. Айя почувствовала, как у нее заколотилось сердце. Такое ощущение, что у нее их было два, хотя она вполне была уверена, что тело было с одним, и стучать оно должно было не так сильно и часто.

— М-м, — сообщил ей Райзер, когда оказался посередине комнаты. Она не сильно отличалась от его собственной.

Айя опустила взгляд, предъявляя ему таким образом все, что имела сказать в ответ. Райзер снова издал выразительное мычание, которое грозило обернуться вспышкой красного цвета, судя по тому, как Райзер начинал хмуриться и волноваться.

— И как тебе, э, в новом теле?

— Это... — попыталась подобрать Айя, — интересный опыт. Я раньше представляла, что понимаю, как вы функционируете, однако то, что я испытываю сейчас...

Она в качестве демонстрации подняла руку на уровень глаз и вначале посмотрела на ладонь, а потом на тыльную сторону ладони.

— Необычно, да?

Райзер нервно переступил с ноги на ногу, а потом взял ее за руку, неловко притягивая ладонь к своей груди. Айя моргнула, понимая, что вроде как помнит, что он спрашивал, но как-то смутно: новые впечатления заполонили сознание, калькулятор в голове защелкал. Райзер теплый, у него немного шершавая ладонь, она может ощущать кольцо на его пальце, форма красного фонаря — словно пышащая жаром, но при этом не настолько сильно, чтобы от этого было больно, хотя, возможно, это пылала ее ладонь или, что вернее, вся Айя, хотя она не успела понять, как и когда это случилось. Обращаться к памяти видеонаблюдения не хотелось.

— Да, — кивнула она, не зная, что еще сказать. Интересно, а если положить вторую руку...

В комнате раздался жизнерадостный голос зеленого фонаря Хэла Джордана: «Ребятки, поторопитесь ко мне, кажется, мы снова можем умереть молодыми!». Что Райзер, что Айя вздрогнули, размыкая руки и отступая на шаг друг от друга. Они неловко переглянулись и поспешили на мостик. Айя в этот момент, казалось, поняла Райзера: в груди поселилось что-то, что, наверное, можно было бы описать как «раздражение на Хэла Джордана». Она не очень поняла, почему у нее возникла эта эмоция, но, возможно, для этого стоит повторить эксперимент.


UPD.

Кэрол/аэродром — «эссе о природе любви»

Кэрол/аэродром — «эссе о природе любви»

Главная любовь жизни Кэрол Феррис появилась на свет чуточку раньше чем сама Кэрол. Она не то чтобы была против разницы в возрасте: чем старше аэродром, считала всегда Кэрол, тем богаче его история. Тем крепче будут узы, которые их связывают.

Лететь с учебы в аэродром, почти вприпрыжку: другие девочки так не бегут на свидания с мальчиками. Впрочем, со свиданиями у Кэрол всегда было достаточно грустно. Когда ты дочка начальника аэродрома, а в нем работают многие родители одноклассников (да и одноклассниц) — тут не до романов. Страшновато как-то, знаете ли.

Единственным исключением был Хэл Джордан, но что взять с Хэла Джордана. Кэрол даже питала к нему определенную нежность, хотя та и не могла поспорить с любовью к аэродрому. Аэродром не оставит, аэродром — точно всегда будет на этом месте, особенно пока она за ним присматривает. Хэл Джордан будет же совершать самоубийство самыми разными способами: от попытки сделать красивое пике при испытании самолета до исчезновения на полгода по своим супергеройским делам. Аэродром, право слово, надежнее.

Кэрол знает о нем все. С Хэлом они добирались до самолетов, смотрели в небо, летали, без спросу, без разрешения, до посинения и гудящего тела, но Кэрол любила и бывать в кабинете отца, одна, или только с ним, сидя у него на коленях, когда была маленькой, и смотреть за тем, как он исписывает страницу за страницей непонятным ей текстом или что-то считает, или проверяет, или даже общается с кем-то из подчиненных (тогда Кэрол казалось, что все, с кем отец общается — его подчиненные; впрочем, позже, уже сама встав на его место, она поняла, что правда была не сильно иной). Кэрол казалось, что это святые письмена, что это какая-то изнанка полетов: словно без этих сцеплений из цифр и букв ни один самолет не взлетит, не сможет оторваться от земли. А Кэрол очень хотелось, чтобы самолеты взлетали.

Когда Кэрол села за стол отца и начала разбираться, чем же ей предстоит заниматься дальше, она поняла окончательно, что это — навсегда. До конца ее дней, как это было и с «до конца его дней» в случае с отцом. Это любовь Феррисов к аэродромам, к самолетам, к свободе или к управлению своей судьбой и судьбами других людей? Честно говоря, Кэрол об этом не задумывалась. Ей просто нравится ощущать дыхание своего аэродрома.

Для Тенычей

Синестро/Арин, Абин пробегал рядом, до, после, вместо, вместе, офицер, условно царскаяРоссия!AU, ~500 слов

Синестро/Арин, Абин пробегал рядом, до, после, вместо, вместе, офицер, условно царскаяРоссия!AU

У нее смех колокольчиком и детская улыбка, непосредственность не то детская, не то подростковая, и, в общем-то, она ангел на земле, Таал в этом уверен, уверен всем своим нутром.

Он касается ее пальчиков с благоговением, ощущает ее духи в воздухе, и чувствует, как колени подгибаются. Он в первый раз в их доме, он в первый раз наедине с девушкой, и с какой — самой Арин Сур. В нее влюблен весь офицерский состав, в нее влюблены все кадеты, все друзья Абина, все знакомые и входящие в дом. В нее влюблена вся столица, и сердце Таала замирает, холодеет от этой мысли, а потом ярость накатывает на него волнами, потому что в своем сердце он уверен, что лишь он, Таал Синестро, имеет право касаться этих пальчиков и вдыхать аромат ее духов. Лишь он может смотреть на нее, пока у нее вплетены в волосы цветы, и у кого угодно Таалу бы это казалось странным, позерством, чем-то неестественным, но у Арин это лишь часть характера, это часть самой Арин, и он может лишь восхищаться и желать лежать склоненным у ее ног.

Таалу семнадцать, и он недавно вступил в корпус, он в офицерском составе благодаря отцу и происхождению. Конечно, с воспитанием у него все плохо, конечно, офицерский чин кажется ему слишком большим, хотя он соответствует, старается, изо всех сил, и Абин, его новый друг, хвалит его. Абин Сур — лучший офицер, которого он встречал. Он кружит ему голову как шампанское и как воздух свободы столицы.

Как кружит ему голову его сестра, которая звонко смеется и хватает его за шею, повисая на нем, пока Таал падает в кресло за собой, и думает, что в высшей степени неприлично, и что его обязательно выгонят из этого дома, если узнают, и Абину не стоило оставлять их наедине, и что быть ему солдатом до конца своих дней, прознай об этом кто. Он не верит, что женщины могут так делать. И с таким же звонким смехом садиться ему на колени — тоже, как будто это сон, фантазия, бред раненого или чахоточного.

Таалу семнадцать и девушки никогда не садились ему на колени до этого, по крайней мере, из высшего общества. И при этом продолжали бы выглядеть — ангелом на земле, демоном во плоти, всем, что Таал готов боготворить, носить на руках, сохранять надушенные платки и письма. Таалу бы хватило целовать кончики ее пальцев, но Арин, видимо, этого недостаточно. Она ерошит ему волосы и щелкает по носу, пока он зачаровано смотрит на нее, пытаясь запомнить каждую деталь, черты лица, жесты, каждую прядку, которая обрамляет ее лицо.

Она похожа на брата. Это и понятно — они близнецы, и Абин красив для мужчины настолько, что их вполне можно с Арин спутать, ходи он в платье и не брей голову. Таал считает, что Абин слишком красив для мужчины, впрочем, он же считает, что Арин слишком красива для женщины. Возможно, он умер еще по дороге в столицу, когда ехал на службу из имения своей семьи. Возможно, любимый опиум его отца затмил его разум, и все, что он видит, ему кажется.

Но пока что он несмело касается спины Арин, чувствуя шорох платья, и чувствует, что счастлив.

запись создана: 10.10.2016 в 02:19

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, DC, Улица зеленых фонарей

---

Знаете, я понял, что плодить посты уже не помогает. Так что начинаем стандартную телегу «Тэн и ее миллионов драбблов расскажут вам, как правильно любить DC-персонажей».

Фандом: DC
Автор: Татиана ака Тэн
Персонажи: Лекс Лютор (Смолвилль), Лайнел Лютор (Смолвилль)

1.
Около 200 слов про семейственность Люторов.

Лекс улыбается и немного нервно дергает себя за рукав толстовки, чтобы это не получилось слишком заметно. Он не нервничает рядом с отцом, совершенно нет, просто он предпочел бы общаться с ним с помощью имейлов и немного телефонных разговоров в крайних случаях.

Но не очередного приезда Лайнела в особняк, в который он даже не собирался приезжать.

Лекс улыбается и знает, как немного поднимается верхняя губа, показывая зубы. Лайнел повторяет эту улыбку точь в точь: не даром они отец и сын. Лекса это иногда пугает, а иногда завораживает. Впрочем, чаще всего — и то, и другое одновременно. Пройдет еще много лет, прежде чем его перестанет пугать отец, а впрочем, может года не пройдут и вовсе.

Лекс не знает, чего ждать, пока они перебрасываются с отцом фразами, которые не значат совершенно ничего, что нельзя было сказать по почте.

Сказать по почте их нельзя, правда, это правило их семьи: Лекс может сколько угодно представлять, как пойдет бровь Лайнела вверх или тон изменится совсем чуть-чуть, неизменно повышаясь лишь до той границы, к которой они оба привыкли. Он может себе это представить и без приезда Лайнела, но тогда по его спине не пройдет этот холодок.

Это он знает тоже, как знает и Лайнел.

Они стоят друг напротив друга, и Лекс нервно улыбается, скрывая за улыбкой все невысказанное, что есть между ними. И знает, что Лайнел сейчас делает то же самое.

Это их объединяет крепче любых семейных уз.

2.
Около 300 слов про них же.

Лайнел Лютор мог быть прекрасным отцом, но он не был.

Лекс уже не смотрит на отца с укоризной, как делал это лет пять назад, да и шесть, и все десять. Он перестал это делать пару лет назад, когда вырос достаточно, чтобы понять, что некоторым просто не предназначено быть родителем. Не хорошим, не плохим. Просто родителем.

Лекс смотрит, как отец улыбается, как он двигается, как старается преподать ему урок, но больше в этом не родительской любви, а желания быть выше, статнее, занимать ту строку в топе жизни, корпорации и жизни лекса, которую он скоро занимать не будет. Он пыжится, он прыгает выше головы, но Лекс улыбается ему, и если бы не морозец, который пробегает по его спине, он бы погладил отца по его шелковым ухоженным кудрям, поцеловал его в лоб и отправил на покой досрочно.

Но морозец все еще бежит, мешает мыслить, бередит кровь. Этот морозец мешает не только связно мыслить, но и двигаться, словно один взгляд Лайнела, короля будущего ничего, способен пробивать его к полу.

Лекса бесит это, но он напоминает себе снова и снова: некоторым не суждено быть родителями. Ни хорошими, ни плохими. Лекс мог трижды быть его ребенком, но это не отменяло, что родителем Лайнел не был. Гувернером, быть может, владельцем бизнеса, который Лекс унаследует. Человеком, который испортил Лексу жизнь и продолжит портить.

Лайнел улыбается, скалится, и Лекс скалится в ответ, принимая очередной вызов. Ты хочешь поиграть? Лекс Лютор готов. Лекс Лютор готов ко всему, что ты можешь припасти. Еще один завод с дерьмом? Настоящая Спарта ради разнообразия? Поединок? Что ты захочешь в этом раз, увядающий король джунглей, что еще Лекс может тебе дать. Лайнел скалится и соглашается с Лексом, признавая его право решать, его ум, его — что еще?

Лайнел общается с ним на равных, и иногда, ловя взгляд заинтересованных глаз, где смешаны насмешка, вызов и толика отвращения, Лекс знает, что стоит за этим взглядом, хоть и хочет об этом думать.

Лайнел Лютор мог быть прекрасным отцом, но он не был.

@темы: Творчество, Фанфики, DC

---

Посмотрели мы тут с parafiliya Бэтмен против Супермена. Я наконец-то добрался. Я, такими темпами, и до Человека из стали скоро доберусь. Сказать имею, но, наверное, вместо многих слов. Пора уже заводить тэг на ебаный DC.

Драббл любования Лексом, около 300 слов. Ну, в смысле, за что еще любить персонажей, ну.

Лекс смотрит на файлы в смартфоне примерно так же, как смотрит на бездну под ногами на вертолетной площадке. Прыгнуть бы, да — дела. Дела-дела-дела. Много дел. Важных дел. Интересно, гордился бы папочка тем, что он такой деловой, что бизнес цветет и пахнет?

Лекс чувствует, что по лицу проходит привычная для него волна тика. Нервное. Нехорошо. Он снова начинает думать туда, куда думать нельзя. Не стоит. Иначе эта рябь на лице достанет его, убьет его изнутри, что он снова не сможет смотреть на себя в зеркало несколько дней.

Лекс ведет пальцем по экрану, закрывая файлы и открывая тетрис. Старый добрый тетрис прямиком из детства. Он любит эту игру, потому что в нее невозможно выиграть. Волны на лице спадают, словно затихают, пока нужная фигурка встает в паз, как влитая.

Так и его планы — они встают в нужные пазы, деталь за деталью, что бы не прилетело с неба. Так же и бизнес — он воспользуется всем, что придет к нему сверху, снизу, отовсюду. Он умен, он это знает. Он сможет все соединить в единую картину.

Лекс хмыкает краем рта, хихикает нелепо, дергает себя за прядь волос. Надо работать, да — не хочется, и Лекс знает, что имеет право взять себе минутку, часок отдыха, когда не хочется. Он все нагонит, но — потом. Лучше нагонять потом, чем нервно смеяться, чувствуя, как по лицу бежит рябь.

Раньше ему казалось, что это рябь болота. Тины. Его лицо — болото. Серовато-неприятное, с прыщами, всем тем, что случается с тобой, когда ты подросток с нервным тиком и проблемной кожей. Сейчас ему кажется, что это рябь лужи. Болото высохло.

Жаль, что не реки, но да ладно — это будет впереди. Будет же. Будет? Он моргает сильно, дергает пальцем, допуская первую ошибку, и телефон летит в стену раньше, чем он видит, что проиграет. Он любит тетрис за то, что в нем невозможно выиграть.

Он шумно вдыхает, чтобы не подумать, что он мог бы начать сейчас всхлипывать.

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, DC, Фильмы/сериалы/дорамы

---

Знаете, тут должен был быть комментарий типа «ммм, ну я сходил на Отряд самоубийц», но вместо этого будет Джокер. Я скушал Джокера, я наконец-то сделяль. Мой размер, мои кинки. Я хочу писать Джокера, я хочу представлять Джокера, я хочу облизывать всю ментальную нестабильность Джокера и его зависимость от Харли. Мое любимое все.

Немного пропущенного в фильме. Джокер, сидеть в номере, ждать информацию о Харли. Около 800 слов, что ли.
А, и да. Посвящается Теодору.

Джокер смеется, а потом дергает себя всеми пальцами за волосы, почти чувствуя, как выдираются его волосы, которых от постоянной покраски и дешевых шампуней лечебницы и так не очень много. Его это бесит, как-то фоново и почти не по-настоящему, хотя, может, и наоборот — очень даже по-настоящему, потому что сейчас его бесит все, совершенно все.

Харли не с ним. Харли черт знает где. И она не будет у него еще... сколько?

Время тянется медленно, как будто патока или тот отбеливатель, в котором они плавали с Харли. Харли. Харли-Харли-Харли.

Сколько минут пройдет, прежде чем станет что-то известно?

Джокера бесит, что его волнует ее судьба. Он смирился, но его бесит, бесит-бесит-бесит, что он попался на крючок тогда, когда хотел посадить на крючок другую.

Он открывает ноутбук, закрывает его, ходит по комнате, медленно и вдумчиво бьется лбом в стекло окна.

Он не знает, чем себя занять, поэтому включает Амазон, Ебей, какие-то сайты, на которые выходит случайно. Его интересует колюще-режущее. Кухонные ножи? Пойдут. Тесаки? Хм, от них должны оставаться неплохие раны. Он почти чувствует, как оставляет эти раны. Чем сильнее его раздражение, тем сильнее он не понимает, на ком он хочет видеть и чувствовать эти раны. Возможно, на себе. Возможно, на Харли. Или может просто выйти на улицы города?

Не все ли равно. Он заказывает что-то простым кликом, почти не раздумывая, что он что-то делает. Это успокаивает ненадолго, завораживает.

Он переходит по ссылкам, интересуясь детскими игрушками. Он перешел по какой-то ссылке на каком-то китайском сайте: вот вам ножи, вот вам ножики, вот вам детский набор посуды для девочек...

Джокер закрывает ноутбук, захлопывает крышку с силой отвращения, которое испытывает к себе, к этому миру, ко всей вселенной, как будто она населена тварями, мерзкими тварями, которые проникают в него даже через воздух, ему хочется что-то делать, чем-то занять себя, но вокруг ничего нет.

Он открывает дверь номера, в котором находится, после того как туда звонятся трижды, а у него в руках помада и, кажется, карандаш для глаз.

Харли-Харли-Харли-Харли.

Джокер думает, что он сходит с ума, но первая коробка с ножами приходит к нему слишком быстро по часам и слишком поздно, чтобы он успел забыть, выкинуть из головы, что он что-то вообще заказывал. Он же хотел посмотреть, ведь так?

Харли-Харли-Харли-Харли.

Джокер крутит пакеты, коробки, упаковки в руках. Они немного успокаивают, особенно если вскрывать очень аккуратно, представлять, как будто кто-то наблюдает за ним (возможно, кто-то правда наблюдает), делать все так медленно, что это завораживает даже его самого. Ме-е-едленно, аккуратно, так непривычно для него, что уже сам ожидаешь взрыва и безумия.

Безумие не приходит. Харли все еще не с ним. Безумие с ним всегда.

Ножи блестят, поблескивают, они разных форм, разных фирм, и Джокер бросает их на столе, на диване, везде, где может, садится на пол, забирая на колени ноутбук. Надо ждать. Он никогда не умел ждать. Как там говорила Харли — чтобы не сойти с ума, просто разбей ожидание на маленькие кусочки времени. Джокер помнит. Джокер ждет следующую посылку.

Когда Джокер находит себя за рассматриванием ножа, он не понимает, но ему нравится отсвет, ему нравится острота, поэтому он кладет его в сторону, быстрее, чем ожидает от себя. Злится. Рычит, издает эти звуки, которые ему кажутся то ли тигриным, то ли кошачьим рычанием. Вспоминает сразу же смех Харли на них. Джокер готов признать, что ему плохо.

Он все еще сидит на полу комнаты, а вокруг него собрано уже ножей пятнадцать, и ему нравится, как они собираются в полукруг, словно ореол вокруг него. Он встает и аккуратно переступает через них. Осторожно, медленно, замедляя шаг, перепрыгивая и представляя, что под ногами не ножи, а лава, как в детстве. Его это забавляет, хотя ком раздражения внутри кипит, словно это та самая лава, через которую он прыгает.

ХарлиХарлиХарлиХарли.

Приходит следующая посылка, и Джокер совершенно не уверен, что они не ошиблись. С другой стороны, какая разница. Он плохо соображает, а ткань приятна к телу. Тут он не скупился, в этом нет резона, если хоть что-то из этого пойдет на их детей... Никакой синтетики, никаких дешевых вещей. Все должно быть лучшим. У них будут лучшие родители, а значит и вещи должны быть...

Будут. Если будет Харли.

Харли бьет его в виски. Харли. Харлихарлихарли.

Сколько ему ждать, чтобы дождаться хотя бы чего-то? Ответов? Информации? Сколько можно ее собирать, этим пустоголовым, зазнавшимся, мерзким...

Он смотрит, как ножи блестят в свете комнаты, как лежат, словно иглы ореола вокруг его него, вокруг его тела. Ему нравится. Он не помнит, как он собирал этот ореол, но помнит каждый нож, который держал в руках.

харлихарлихарлихарли поют они.

Джокер смеется и падает посередине, звездочкой. Раздражения почти нет, зато есть смех, клокочущий в горле, и ореол. Ореол успокаивает, как будто он лежит в детстве в кровати, полностью забравшись под одеяло, с головой, зная, что монстры не смогут его съесть. Он немного задыхается, тоже — как в детстве.

Видишь, Харли с тобой даже сейчас, как бы говорят ножи, а детская одежда вторит, окутывая ореол вторым слоем защиты. Время прошло незаметно. Дверь с его приятелем, который должен рассказать ему о Харли, открывается, и Джокер на этот раз почти расслаблен.

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, DC

---

То есть понимаете, не то чтобы скоунс не отп на века, но споунсы — добро, любовь, дс.

На самом деле, это на коленке написанная мокрая фантазия во время работы, по мирку с фем!ребут!Маккой, которая столкнулась с бывшим мужем, у которой все плохо на фоне бывшего мужа, с которым она была в абьюзивных отношениях, теперь со Скотти, с которым они в формате флирта и той стадии романа, когда дальше — только нырять, а именно это она не может себе позволить. Поэтому ахаха. Ахаха.
Г — горение. П — продуктивность. Н — на что я трачу свою жизнь.
А еще это аллюзия на нашу же историю с миррор!тос!Споунсами длинною в бесконечность и размахом шириной во Вселенную, но это не важно, не важно, кто надо — уже понял.

Лея Маккой, Спок, фоновые Спок/Нийота, Скотти/Маккой, Питер Бранч/мудачизм
Чуть более 2 к слов

Лея Маккой, Спок, фоновые Спок/Нийота, Скотти/Маккой, Питер Бранч/мудачизм

Лея стоит на пороге комнаты Спока и нервно перебирает рукава форменной одежды.
Спок открывает не сразу, но Лея все равно не успевает передумать и уйти. Встреча с Питером пугает ее гораздо больше, чем теоретическая возможность, что Спок ее прогонит.
Когда двери открываются, Маккой нервно ухмыляется, чувствуя, как пересохли у нее губы:
— Как в старые добрые времена, Спок. Пустишь переночевать и освежить мысли?
Спок молча пропускает ее в комнату, оставляя вопросы на то время, когда она уже зайдет, плюхнется на стул и устроится на нем: вначале закинув ногу на ногу, потом расставив удобно ноги, а потом скидывая ботинки и обнимая колени.
Только после этого он садится на соседний стул и немного склоняет голову в бок.
— Что случилось?
— Ничего, — мотает Лея головой, сглатывает и треплет себе затылок, прежде чем распустить собранные в пучок волосы.
Темные волосы ложатся на плечи волной, и это тоже дарит какое-то успокоение Лее, как и присутствие Спока рядом. От него веет спокойствием, разумом и прохладой, которые так необходимы ей сейчас.
— Просто хочу привести в порядок нервы, — говорит она, немного подумав и не зная, все еще, хотя пришла сюда, стоит ли начинать что-то говорить. — Выпьем?
Она выглядит слишком нервной и при этом тихой, что Спок просто встает и идет к полкам.
— Оно из репликатора! — возмущается Лея, когда Спок достает бутылку и два стакана.
— Именно. Я не пью, доктор Маккой, — произносит Спок наставительным тоном, а потом пытается придать своему лицу мягкое выражение. — Тем более, что качество алкоголя вряд ли сейчас — самое главное в этом действии.
Лея дергает себя за корни волос, захватив волосы пучком в кулак. Вздыхает. Чертов гоблин...
— Да, — соглашается она. — Точно не главное.
— Итак, Питер Бранч, из-за которого ты здесь оказалась. Я ведь прав?
Лея поджимает губы и разливает алкоголь по стаканам.

Лея не помнит, почему ей когда-то в Академии пришло в голову, что Спок — лучшая кандидатура, к которому ей стоит приходить плакаться, но он обладал какой-то монументальностью, той неземной монументальностью, которая заставляла раздражаться, беситься и пытаться со Споком ругаться, а потом приходить к нему после какого-то тупого случая, подробности которого она уже давно выкинула из головы, уже пьяной, сбежав от Кирка и прокляв его и его длинный язык при очередной попытке ему подобрать ей пару, уткнуться в Спока, ничего не говоря, и решить, что если гоблин ее после такого нарушения субординации убьет, то будет совершенно точно прав.
Гоблин ее не убил: лишь погладил по голове и провел к себе, усадив на стул, как сейчас, и сел рядом, резюмировав: "Вы пьяны, кадет Маккой. И вас достал кадет Кирк настолько, что вы не можете его терпеть рядом с собой сейчас".
Возможно, именно так началась их дружба, которую Маккой не могла принять еще долго, хотя и осознавала ее.
Спок был незыблем, логичен до чертиков и достаточно бесчеловечен, чтобы это вызывало успокоение в нужные моменты.
Звонок снова пиликнул, и Спок поднялся открыть дверь.
— Нийота, — говорит он, пока Лея снова утыкается лбом в колени, а волосы занавешивают ее от этого мира, закрывают как будто это самое важное сейчас. — Я не успел тебе сообщить, но у меня экстренные обстоятельства, поэтому я бы хотел, чтобы мы перенесли нашу встречу.
Лея представляет, как Ухура хмурится и заглядывает за его плечо, хмурится еще раз, а потом целует Спока вначале в лоб, а потом в губы, молчаливой улыбкой желая ему удачи.
Дверь закрывается, а Лея продолжает сидеть в той же позе, потому что последнее, что ей сейчас надо — следить за тем, как Спок откладывает свою жизнь ради нее.
Дверь закрывается, и Спок снова подходит к ней, снова садясь на то же место.
— Лея.
Это звучит мягко и аккуратно, но при этом также точно, как будто Спок ставит точку. Так мог бы произнести ее имя какой-нибудь симулятор реальности, но это вполне настоящий Спок, и Лея поднимает лицо на вулканца.
— О, я заслужила название по имени?
— Как видишь, я его помню, а тебе сейчас не идет сарказм.

Лея молча проглатывает свою порцию и морщится, падая лбом на колени.
Она не знает, что говорить, как не знала и до этого. Зачем что-то говорить, пусть это Спок делает, это у него хорошо получается — разводить ее на монологи, высказывать все, что она не говорит никогда, потому что это вещи, которые не стоит произносить, пусть даже перед вулканцем, который никогда не перескажет это никому другому. Он вытрясает из нее вещи, в которых она не признается самой себе, а значит, наверное, вытрясает из нее душу, и Лее хочется, чтобы из нее сейчас вытрясли душу, пусть как. За этим она и пришла.
— Я надеюсь, у тебя завтра не утренняя смена, — говорит Спок вместо вытрясания души, хотя как сказать — Лея сдавленно смеется.
— Выходная. У меня должны же быть выходные.
— Действительно, — говорит Спок и подливает ей еще.
Они говорят о какой-то чепухе, слово за слово продвигаясь от сухого, сдавленного горла Маккой к чему-то, что позволяет ей расслабить мышцы.

Лея осознает себя частями: здесь она есть, здесь ее нет. Это не влияние алкоголя, она знает, что воспринимает себя так все последние дни, что тянется дорога с Питером.
Слишком много неприятных воспоминаний, слишком мало осмысленности, слишком больно, слишком ярко, слишком — слишком всего, чтобы Лея не пыталась снова начать пить, лишь бы забыть все заново. В прошлый раз у нее почти получилось.
— Я из Джорджии, Спок, — говорит она и смеется, залпом приканчивая следующую порцию. — И он из Джорджии.
— Да, — говорит Спок, как будто что-то понимает, и Лея качает головой и подливает себе. Мир не рушится, мир плывет, счастливо позволяет представлять его в виде карусели или американских горок, которые не имеют ничего общего с настоящей реальностью. Сейчас Маккой просто несется через комнату ужасов, которую устроили посередине горок, это нормально, так бывает, ведь бывает, так?
— Настоящие мужчины, настоящие женщины, — произносит Спок так, что Лея вспыхивает и поднимает на него злые глаза.
— Да что ты!.. — начинает она, но "понимаешь" застревает в голосе. Она утыкается в колени, потом, гонимая энергией, которой у нее словно бы нет, но словно бы есть, поднимается с места. — Да как ты смеешь издеваться, зеленоухая ты тварь, — говорит она и слегка покачивается, сглатывая. Репликаторская дрянь бултыхается на дне ее желудка, мешая формулировать что-то сложнее этого.
— Разумеется, — соглашается Спок и поднимается следом за ней.

Лея воспринимает действительность частями: то она в ней есть, то ее в ней нет. И сейчас Лея лежит на кровати и пытается выбраться из цепких рук Спока, но тот держит крепко, глядя на нее внимательно и безучастно. Ее бесит эта уверенность и отсутствие эмоции. Хоть бы одна мелькнула!
Ее запястья сдавили и вырваться — сложно, только немного сдавленной коже больно. Это приятно, как будто немного прогоняет туман в голове, не тот, который от алкоголя, а тот, который от Питера.
— Нет, — говорит Спок, и Лея рычит.
Она не поняла, в какой момент она отчетливо произнесла "Трахни меня" и Спок так же отчетливо ответил незамедлительно "Нет".
— Лея, — говорит Спок, глядя на нее, и Лее кажется, что на ней не только форменных брюк, но и одежды, и кожи. — Тебе это не нужно, мне это не нужно, успокойся.
— Да черта с два, гоблин, — разъяренно проговаривает Маккой. Как будто этот чертов гоблин что-то понимает, зеленоухая тварь, несчастный ублюдок.
— Я встречаюсь с Нийотой, — говорит Спок, напоминает Маккой, хотя Лее почему-то в этот момент кажется, что себе — тоже. — Ты в отношениях с мистером Скоттом.
Лея знает, что ей будет стыдно. Лея помнит. Лея, собственно, уже чувствует все, к чему взывает Спок, но сейчас это кажется единственной необходимостью, как будто ради этого она к Споку и шла изначально.
— Я понимаю, что ты в тяжелой ситуации, — говорит Спок, склоняясь ниже и продолжает держать ее, прижимать к кровати, чтобы не могла двинуться. — Тебе хочется почувствовать себя еще хуже, чтобы дойти до границы, которая позволит тебе от нее оттолкнуться и подняться наверх. Но это не та граница, которая тебе нужна, Лея.
Лея в ответ прижимается к его телу, приподнимаясь, как будто это — ее ответ, как будто слова не доносятся до ее ушей и не ввинчиваются в душу.
Она кивает, молчит, заставляет себя лечь спокойнее.
Спок отпускает ее руки, медленно и готовый в любой момент снова их захватить.
— Лея? — произносит он.
Маккой ждет, когда руки освободятся окончательно, чтобы притянуть его за шею, и укусить за губу до боли и засунуть язык ему в рот, уверенная, что ее сейчас оттолкнут и все вернется на круги своя.
Все возвращается, хотя на поцелуй ей и отвечают — едва-едва, буквально с секунду.
— Лея, — произносит Спок укоризненно, и она готова поспорить, что Спок вздыхает.

Спок отпускает ее, когда смотреть укоризненно уже не получается для вулканской мимики, а из Маккой выветривается алкоголь достаточно, чтобы не пытаться до него добраться и пропускать мимо ушей все "Я встречаюсь с Нийотой и не собираюсь ей изменять, Лея".
Она понимает эту концепцию, но сейчас ей нет до этого дела, как будто это просто слова. Она не очень понимает даже, кто такая Нийота, это слишком условно в мире, где ты находишься в комнате ужасов, по которой проносятся твои американские горки.
Они снова садятся за стол, хотя, скорее, за него садится Спок, а Лея молча вливает в себя еще стопку, морщась и чувствуя, что еще немного — и грань будет нащупана, тот момент, когда она не будет запоминать происходящее вовсе.
— Лея, сядь, пожалуйста. — Спок пытается говорить мягко, и Лея горько ухмыляется, морщится, доливая себе еще, пока ладонь Спока не оказывается на стакане. — Сядь, — говорит он холодно, и Лея садится ему на колени, ухмыляясь и пытаясь не смеяться, потому что такую команду она может выполнить только так, как будто этот холодный тон, который обычно ее бесит, отпускает что-то внутри, позволяет трактовать все так, как хочется ей, он для этого и нужен, этот тон, пусть внутри все и замирает от непонятного и острого страха, мелькающего в груди, как если бы "сядь" говорил ей Питер.
Они снова целуются, и Маккой готова поклясться, что Спок не меньше заинтересован в этом чем она, но холодная ладонь ложится на горло, оттаскивая ее дальше, а руки за запястья собираются за спиной, почти больно, на что Лея может тяжело дышать, ухмыляться и облизывать губы.
— Я встречаюсь с Нийотой, — говорит Спок снова. — И не собираюсь ей изменять. Точно так же, как ты не собираешься изменять Скотти.
Лея нервно смеется и тянется к Споку, пока на горло давит его ладонь. От этого все еще интереснее и страшнее, она дрожит, мелко и часто, хотя телу тепло, даже жарко.
— К черту все, — говорит она, ощущая ладонь на горле, которая успокаивает ее где-то изнутри на каком-то другом уровне, на другом пласте бытия.

Они сидят на кровати, Лея все еще у него на коленях, Спок — по-хозяйски вытянув на кровати ноги и откинувшись на спинку, но все еще ее удерживая, чтобы она не могла добраться до него. Это уже интересно скорее от азарта, чем от чего-то еще. Спок продолжает напоминать ей о Скотти, как будто после Питера что-то имеет значение, как будто хуже еще может быть, как будто в этом всем есть какой-то смысл.
— Это путь саморазрушения, — говорит Спок, и Лее почему-то кажется, что он очень даже не против держать ее вот так, хотя черт с ним, с гоблином, она почти что уверена, что у него бы стоял, если бы не вулканская физиология и умение держать себя в руках. Он слишком внимательно смотрит и в глазах что-то вспыхивает. За глазами Спок никогда не успевает следить. Не факт, что гоблин вообще знает, что глаза его могут выдавать с головой.
— Да, — соглашается она и двигается вперед, когда ладонь Спока оказывается на ее талии и лежит там словно влитая, будто она должна быть там все время. — Я ведь не спорю, гоблин.
Спок прикрывает глаза, вздыхая уже вполне открыто, потому что он произносит одно и то же уже весь вечер, в разных вариациях, поэтому он просто сидит так, все еще сжимая ее руки и стараясь делать это не очень больно, мимолетно поглаживает большим пальцем ее кожу и чувствует, как Лея снова склонилась к нему, просто чтобы соприкоснуться с ним лбами и так замереть. Дыхание смешивается, и Спок заставляет себя продолжать говорить.
— Когда мы познакомились, я думал о том, чтобы расстаться с Нийотой и присмотреться к тебе, но это не то что нужно ни мне, ни тебе, Лея.
Лея смеется и кусает его за губу, после чего отступает, следя за его артикуляцией. Она надеется, что с утра его губы будут напоминать ему, что это было. Она не знает, кому хуже она хочет сделать. Возможно, себе. Возможно, ему. Возможно, всем, чтобы сжечь этот мир к чертовой матери раньше, чем он сожжет ее. Жаль, что только этим — не получится это сделать.
— Проклятье, гоблин, не решай за всех.
Спок смотрит на нее холоднее, от чего по спине пробегает холодок.
— Я решаю за себя, и мне этого достаточно. И, доктор, неужели вы не этого хотели, когда приходили сюда — чтобы за вас все решили?
У Леи перехватывает дыхание.

Алкоголь выветривается очень медленно — возможно, репликаторская дрянь идеально для того, об этом Лея будет думать уже завтра.
Спок аккуратно снимает с нее форму, а потом перекладывает с себя, все такими же ровными движениями, как когда он просто встал вместе с ней на коленях, придерживая, чтобы она не упала, и пересел на кровать, будто она ничего не весит и даже ничего не значит, будто ее не стоит даже спрашивать или предупреждать. Лее это как будто нравится, это складывает с ее плеч всю ответственность. Так и надо, говорит ей весь Спок, все его движения, вся его суть, и Лея отдает руководство ему.
Спок укладывает ее на кровать, отдавая подушку и накрывая ее одеялом.
— Все, Лея, — говорит он. — Вы достаточно набедокурили за сегодня, доктор Маккой.
Лея с ним почти что согласна, ее глаза начинали закрываться, а Спок закончил ее ранить словами уже давно, но менять положение она не стремилась. Возможно, потому что хотела, чтобы за нее все решили, усмехается она себе под нос.
Спок целует ее в лоб, вздыхая.
— Спи. Я буду здесь, пока ты не уснешь.
— Эй, а потом?
— А потом я ухожу на утреннюю смену.
Лея переворачивается на живот и утыкается носом в подушку. Проклятье. Внутри что-то шевелится, очень похожее на стыд, но до него еще ей придется проспаться.
— Тогда ляг рядом и обними, чтобы быстрее уйти на эту свою смену.
Лея напоминает себе капризного ребенка, но ей можно, пока Спок это позволяет. Вулканец безропотно выполняет просьбу, притягивая ее к себе и забирая себе подушку, на это время. Лея очень даже не против, только форму, которую Спок так и не снял, она дергает, и Спок все так же безропотно стягивает кофту и ложится обратно, чтобы Лея улеглась ему на грудь головой. Лея засыпает минут через пять.

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Творчество, Фанфики, Star Trek

---

Фандом: Dargon Age, маленький угол фандома.
Персонажи: Феликс Алексиус, Мэддокс, Самсон

1.
Dragon Age.
Феликс.
Пейринг с ОС.
Годы учебы в Орлее.

НЕСПРАШИВАЙТЕ

читать ли

Феликс тянется и улыбается, глядя на Франциску, и в глазах его теплота и любовь.

— У тебя конспекты неправильные, — жалуется Франциска, на которой из одежды только одеяло и браслет, который она так и не сняла. Она листает испещренные тонким почерком Феликса бумаги и щурится.

— Почему? — интересуется Феликс, который не понимает, как сейчас вообще можно вылезать из постели и о чем-то думать. Еще бы завтрак в постель...

— Я в них ничего не понимаю.

— Потому что нужно ходить на лекции. Ай!

Франциска бьет его конспектами по носу, и Феликс отворачивается, фыркнув и закапываясь носом в подушку.

— Не тебе мне говорить о лекциях.

— Я хожу почти на все, между прочим. — Феликс поворачивается обратно, одним глазом подглядывая за Франциской. Он считает ее красивой, хотя большинство его одногруппников так не думает. Он считает, что это их проблема и ему же меньше конкурнетов. — Объяснить что-нибудь?

— Нет уж, обойдусь, — морщит нос Франциска, ведя пальцем по одной из строк и мучительно щурится. — Тебе придется мне их зачитывать. Это восемь или девять?

Феликс приподнимается на локте, чтобы посмотреть в конспект.

— Это два. Я так пишу двойку.

Франциска с писком кидает в него конспекты и прячется под одеяло, видимо, выражая, насколько ей не нравится этот ответ.

— ...Зато я поняла, что у меня не сходилось, — выдает она, когда перестает досадливо пыхтеть и выражать все, что ей не нравится в Феликсе, его почерке, его конспектах, универе и жизни в целом. Она выглядывает из-под одеяла. — У всех магов такой хуевый почерк или только у тевинтерских?

Феликс вздыхает.

— Я не маг, — объясняет он ей в который раз. — И как родина может влиять на почерк?

— Ты маг. Я видела, что ты можешь делать эту штуку с огнем.

— "С огнем", — передразнивает Феликс тихонько и снова вздыхает. — Это не считается. Я маг только на бумаге, и об этом лучше никому не знать.

Франциска гладит его по голове, приглаживая черные пряди, спадающие на лоб.

— Не маг, не маг, — соглашается она, а потом снова прищуривается, как будто снова читает конспекты. — А кто-то скоро облысеет.

Феликс закатывает глаза и принимается собирать рассыпавшиеся конспекты по кровати.

2.
Винить во всем Теныча и Тэда, я типа тут ни при чем и Мэддокс не запал мне в душу своими оленьими глазами и судьбой.

По таймлайну до усмирения.

Мэддоксу странно смотреть в глаза Самсону, Мэддоксу неловко и у него распирает дыхание, всю грудную клетку просто от мысли, что ему нужно что-то сказать.

— Она... — он двигает запястьем, будто это поможет подобрать слова. У него еще тонкие запястья, птичьи, которые мешают и кажутся слишком длинными, хотя он почти отошел от подросткового вида. — Она, ты не понимаешь...

Он держит перед внутренним взором "Ее". Ее уверенные движения, Ее заливистый смех, Ее темные волосы, которые спускаются на большую высокую грудь. Он не может описать толком, что он чувствует, чувствует ли вообще, но ему достаточно, что он может думать о Ней, рассказывать о Ней, как будто в его жизни случилось чудо, которому не будет конца, ведь даже если что-то случится: Она всегда останется рядом с ним в его сердце.

Самсон кажется малозаинтересованным, но любопытным, и от этого еще более неловко. Что он может сказать? Что его начинает мутить от одного запаха Ее духов, просто потому что он слишком волнуется? Что он может? У Самсона больше опыта в любовных делах, Самсон рассказывал, что ему не хватает... Может, Она — будет лучшей партией ему, чем самому Мэддоксу?

Мэддокс представляет их вместе, и у него снова кружится голова, и его мутит от этой мысли. Ему не плохо, что рядом с его Девой — Самсон. Наверняка Самсон хорош рядом с ней, наверняка Самсон сможет защитить Ее, дать Ей будущее, наверняка Самсон лучшая партия Ей. Мэддокс, что может Мэддокс? Мэддокс будет сидеть в круге до скончания века, Мэддокс будет магом, Мэддокс будет заниматься в кузне, как уже начал.

Жизнь будет у других. Жизнь будет у тех, кого он любит.

Мэддокс не смотрит на Самсона, но захватывает взглядом его руки, сильные и с выделяющимися на коже темными волосками, и представляет, как-то очень хорошо представляет, как эти руки обнимают Ее. Им бы пошло быть вместе. Он представляет эти руки и самого Самсона вокруг Нее и ему больно и немного хорошо от этой мысли. От образа ее упругих грудей и груди Самсона рядом, от его голоса и ее смеха в ответ. Мэддокс думает, что его фантазия уводит его куда-то совсем далеко, и он мотает головой, сдаваясь и протягивая письмо.

— Я написал там адрес, — бормочет он, теряя вместе с мыслями в голове и дыхание. Самсону не понять, что обуревает его, Самсону не нужно этого знать. Возможно, он сможет рассказать о Ней Самсону. Когда-нибудь.

И он точно старается не думать, что в письме куда больше о Самсоне, чем он хотел бы.

3
НЕСПРАШИВАЙТЕ-2

Орлей. Феликс. НПС.

читать

Франциска смеется, и Феликс залипает на ее смех, умирает вместе с ним, возрождается вместе с ним. Он не знает, что ей отвечать, но это только веселит ее сильнее.

— Мы ведь не зря пришли, — подначивает его Франциска, а в глазах — искры, как будто бы это не глаза, а горн. Франциска напоминает Феликсу множество вещей, от виспа до вулкана, как будто она одна вмещает в себя весь мир.

— Я не понимаю, почему мы не могли так же посидеть у меня, — бурчит Феликс, опуская взгляд на пиво перед собой. Ему нравится здесь, ему нравится Франциска с раскрасневшимися щеками и нравом совсем не орлейским, ему нравится все, что так отличается от того, к чему он привык. Он постоянно забывает, что не все, кто живет в Орлее, не орлейцы, а откуда Франциска — он сейчас не вспомнит, слишком маленький городок из Вольной Марки.

— Поцелуй меня, — улыбается Франциска широко, — давай, пай-мальчик, при всех.

Он бы ее не поцеловал и наедине, не то что здесь и сейчас, и Феликс теряется, что ему делать. Почему она спрашивает?

Растерянность на лице отражается слишком ярко, судя по тому что Франциска заразительно смеется и пьет из кружки.

— Хорошо, — говорит она и подмигивает ему. — Тогда подерись за меня. Или лучше я подерусь за тебя, так интереснее.

Франциска смеется и откидывает голову назад, а Феликс осторожно глотает пиво и думает, что до встречи с ней ему жилось как-то спокойнее.

— Зачем тебе драться? — спрашивает Феликс со вздохом. — Я и так сижу здесь. И ты сидишь со мной.

Франциска мотает головой и опускает кулак на стол со звуком, на который оборачиваются за соседними столиками.

— Еще скажи, что дерутся только из-за чего-то, — говорит Франциска, — а не чтобы кровь кипела в жилах.

— Ну, — говорит Феликс и снова замолкает. — Да, — говорит Феликс и смотрит на Франциску, ожидая, что та засмеется.

Франциска смеется и подмигивает ему снова, оглядываясь на зал.

Феликс зачем-то спешно вспоминает правила оказания первой помощи.

запись создана: 19.05.2016 в 15:32

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

да я это смотрю

Фандом: Легенды, Флеш, хуй знает где они еще пробегали
Пейринг: Леонард Снарт | Мик Рори
Автор: Татиана ака Тэн
Посвящение: вините во всем Тэда и Теныча.

Около трехсот слов, не бечено, все как обычно, по мотивам последней серии.

Мик смотрит на него тяжелым взглядом и молчит, сверлит глазами, как будто это единственное, что он может делать. Не кричать, не говорить что-то, не пытаться достучаться. Просто молча смотрит, как будто он разочаровался в Лене, как будто он разочаровался в Леонарде Снарте, как будто он разочаровался в своем боссе. В своем друге и своем партнере.

Мик смотрит и качает головой, что-то мысленно перебирая внутри себя.

Лен смотрит на него в ответ, не прекращая ухмыляться краями губ. Он никогда не прекращает это делать, если на него смотрят, да и если не смотрят — тоже. Он ждет вердикта Мика и чувствует, что того сейчас бесит, бесит до этого треклятого молчания — и что он смотрит, и что он ухмыляется, и что он, наверняка, дышит.

— Мик, — тянет Лен своим привычным тоном, как будто они сейчас не ссорятся, как будто они сейчас не готовы убить друг друга из-за какой-то мелочи, из-за какого времени-которого-никогда-не-настанет. — Мик Рори, тупоголовый ты болван, неужели ты не понимаешь, что Севедж...

Мик глухо рычит и хватает его за отвороты куртки, почти приподнимает над землей, заглядывает Лену в душу, когда припечатывает его к ближайшей стене.

— Это ты тупоголовый болван, Лен, — рычит Мик. — Потому что плевать я хотел на Севеджа, точно так же, как ты плевать хотел на Рея.

Лен вспоминает, как вырвались, протянулись тогда звуки, когда откуда-то из глубины то ли мозга, то ли сердца, то ли просто собственнического нутра вырвались те слова о Рейнольде. Плевать Мику на Севеджа? Ну-ну.

Он ухмыляется сильнее, вскидывая подбородок.

— И если мне плевать на Рея, а тебе на Севеджа, то что мы здесь делаем, Мик?

«К» на языке двоится, троится, тянется, как и остальные звуки, будто бы слово «Мик», имя «Мик» можно тянуть до бесконечности, спрятанной в одном мгновении.

От этого «Мик» в глазах у Рори что-то теплеет. Оно сказало Рори достаточно, чтобы тот схватил его сильнее, снова припечатывая его к той же самой поверхности.

— Это ты мне скажи. Босс.

Кажется, ему только что дали еще один шанс.

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики, DC

---

01.02.2016 в 23:42

Пишет  Тёнка:

Если по какой-то причине вы еще не видели этот клип, вот он я и я принес вам добра.
Официально заявляю, что если бы это вышло не в январе, я бы собирал команду на ЗФБ.

Не знаю, зачем здесь ЗФБ. При чем здесь ЗФБ.

1

1
Он смотрит на пойманного Агента и считает секунды: пять, шесть, семь... На девятой он снова может дышать. Так всегда происходит, когда он ловит Агента. Когда его люди ловят Агента. Когда Агент врывается в его лабораторию, когда они сталкиваются на другой территории, когда он сталкивается с ним, как с противником, в организации, в которой работает Агент.

Он считает секунды, прежде чем снова может дышать.

Ему больно, в груди начинает ныть — непонятно от чего, он всегда списывает на нехватку воздуха, и считает, считает, считает, считает.

Они сталкиваются не часто, он не захватывает мир каждую неделю — каждый план требует тщательной подготовки, это нормально. Но он был бы рад делать это каждую — если бы тогда приходил Агент.

Разбивать его планы, разбивать его сердце.

Он считает секунды и смотрит Агенту в глаза. Иногда ему кажется, что тот тоже — считает. Чтобы начать дышать.

2

2
— Дорогая, у меня был тяжелый день.

Он вздыхает, ведет плечами, смотрит уже даже не виновато — никак. Она прожигает его взглядом, и все, что он может, — не чувствовать ничего.

Он не чувствует ничего. Ни к ней. Ни к этому дому. Что-то теплится к детям, но чем дольше он смотрит на них, тем больше думает — зачем? Зачем это все? Зачем они? Откуда они в его жизни? И — что он может им дать?

Они улыбаются ему, и больше не смеются — как будто один его вид высасывает их жизненные силы.

Он же злодей, напоминает он себе, но это не аргумент, это никогда не было аргументом.

— Милая, давай... потом.

Он не знает, что она хочет ему сказать. Что он снова задержался на работе? Что он забыл купить молока? Что у сына не удается арифметика и ему надо с ним позаниматься?

Он знает все претензии, их за последние годы свалилось немало, но он не может даже реагировать на них. Внутри у него пусто. Наверное, это потому что он — злодей.

Любой злодей рано или поздно становится бездушной машиной для убийств, которая оживает только во время уничтожения.

И именно поэтому, думает он, его сердце поет, когда видит Агента.

4

4
Они смотрят друг на друга, и он улыбается нервно, краем рта, как не должен улыбаться злодей. Или наоборот — должен. Так всегда улыбаются злодеи в фильмах, когда вот-вот провалятся.

Он знает, что провалится, обязательно, как тысячи раз до этого. Как сотни раз, когда он верил в победу, но в последний момент понимал, что допущена роковая ошибка.

Он улыбается нервно, нервозно, аккуратно обоводя взглядом тонкие черты чужого лица, скользя по губам, замирая на них, теряя мысли в голове.

Агент снова привязан к креслу, Агент снова найдет выход из ситуации — он даже знает, какой именно, он уже понял, где просчитался в этот раз. И он крутится вокруг него, запоминая черты лица, чтобы хватило до следующего раза — они вряд ли встретятся раньше, чем через полгода.

— Не хочешь рассказать о том, как меня презираешь? — спрашивает он молчаливого Агента, и тот моргает, и он замирает, как кролик перед удавом, как будто чужой взгляд способен пригвождать к бетонному полу, на котором они стоят. Его подчиненные не комментируют это, они никогда не комментируют, только сочувственно кивают и смотрят, и это даже не бесит — это как будто он наконец-то получает, добирает то сочувствие, которого у него не было в детстве и нет сейчас в семье. Все, что он получает в семье, — тихую злость жены, ее разочарование. Он понимает. Он принимает. Он сам виноват в этом.

— Не хочешь рассказать, как мой план ничего не стоит?

Агент молчит и улыбается едва заметно, поворачивая голову вслед ему. Он не может стоять на месте. Слишком нервозно, слишком невозможно неловко, страшно, жарко.

Он знает, что его план ничего не стоит. Он и не должен ничего стоить. Это план, благодаря которому он держит в тонусе себя, мир, Агента. Не большее. Что еще они хотят от этих планов, чтобы они правда действовали? Он не сможет уничтожить планету, его детям еще нужно ходить в школу.

— Не хочешь... — начинает он, но голову раздирает сирена. Пять. Пора домой.

Домой не хочет он. И он хочет об этом сказать, но сирена не замолчит, пока он не выйдет за пределы рабочей зоны. Он смотрит с отчаянием на Агента, и тот, кажется понимает. Агент улыбается ободряюще, пока он шагает прочь.

5

5
У него не очень хорошо с представлением о семейной жизни. Он видел ее в кино до того, как завел свою, и ему кажется, что все в порядке — обложка глянцевая, и первые несколько лет все было даже в порядке, пока не начало прогнивать изнутри. Он даже не может сказать, что все начало именно гнить. Просто лопалось. Ломалось. Уничтожалось безжалостным лучом смерти из глаз жены. Каждым "милый" из ее рта. Так же смотрела мать, когда он ее помнил. Потом ее смела война.

Так же смотрел отец, когда он отказался идти на войну добровольцем — его тошнило от мысли об убийствах, о смерти, о том, как люди могут уничтожать друг друга из-за какого-то странного, непонятного понятия "родина". Они живут на одной планете, разве этого недостаточно?

Что такое семейная жизнь — нормальная семейная жизнь — он не знал и думал, что все в порядке. Пока карточный домик не начал распадаться, потому что он не понимал, что он делает с этой женщиной в одном доме. Он хотел счастья своим детям, он хотел, чтобы они росли не в той среде, что рос он, но они росли — уже. Холодная война. Ничем не отличается от любой другой.

Знаешь, милая, у нас тоже холодная война. И ни один из нас не признается в этом.

Она знала, чем он занимается. Поэтому и вышла за него. Он знал, что она не в восторге только на словах, и его тошнило от этого. Он хотел, чтобы этого мира не было, чтобы его не было в таком виде, в таком состоянии. И нет смысла бороться с кем-то отдельно — они ведь все живут на одной планете, верно?

Он не понимал, что делает, куда катится, он понимал только, что все планы его рушатся, и он этому рад. Он хотел изменить мир, но уже долгие годы не знал — как именно изменить. Его метод был радикальным, зато не включал в себя войну — только его личную борьбу и смерть для всех — одномоментную, короткую, безболезненную. Лучшее, что он мог им дать.

Или худшее. Он не знал, почему все планы проваливались. Из-за голубых глаз, наверное. Голубых глаз детей. Голубых глаз агента, который приходил и портил все его планы. Уничтожал их, смеясь. С улыбкой, мимолетной, теплым взглядом этих глаз. От этого его хотелось уничтожить, убить прямо на месте, и его содрагала сама мысль, что что-то настолько прекрасное, может перестать существовать.

Семейная жизнь разваливалась, работа — была стабильно интересна и безрезультатна, и только когда все развалилось окончательно, когда он сдался, когда он поддался короткому порыву милосердия — и слома, внутреннего слома, надрыва, всего, что перечеркивало его действия до этого, все действия, от которого его тошнило в глубине души, — все поменялось.

Он не хотел такую семейную жизнь, какую помнил из детства, но мать детей ушла, ее смела война — ее внутренняя война, их холодная война. Но он остался. Вместе с агентом с теплым взглядом, который делал все лучше.

У него все еще не очень хорошо с представлением о семейной жизни, но в кино не показывают о семейной жизни двух мужчин, а значит ориентироваться все равно не на что. И наконец мир перестал быть глянцевым и ломким.

6

6
Мартини сладкое, как улыбка Сфинкса, и Майкл уже едва отличает одно от другого. Он почти не пьет — обычно, но сегодня год с того момента, как Сфинкс чуть его не убил в последний раз — а значит это год, как они вместе, как он с хлопком двери ушел из Агенства, как вся его жизнь покатилась в тартарары. В сладкие тартарары, в которой были дети — уже год как _его_ дети — дом и семья.

Для агента он устроился слишком хорошо. За это стоило выпить.

— За тебя, — салютует он Сфинксу, но тот вместо улыбки забирает из рук бокал.

— Прекрати.

— Почему это.

Сфинкс дергает ладонью, словно начинает отбивать такт, а потом прекращает, просто обнимая Майкла за шею. Майкл даже сейчас, когда мозг туманится, понимает, что это лучшее, что он может получить: он узнал это уже после того, как они сошлись окончательно — Сфинкс танцует так же, как другие начинают ломать вещи вокруг. Движение сбрасывает скопившуюся агрессию, высвобождает эмоции, позволяет двигаться дальше. Долгие годы Сфинкс танцевал, чтобы не взорваться прямо на месте. Не всегда эмоции Сфинкса — именно агрессия, но переводить их из танца в тактильный или вербальный уровень, в коммуникацию — этого Сфинкс долгое время не умел.

Майкл рад, что Сфинкс пытается, что он делает успехи, что он сам, Майкл, помогает ему в этом. Он танцует со Сфинксом, а Сфинкс — меняется для него.

Они вместе уже год. Они живут вместе уже полгода. Они счастливы до слащавости, Майкл сам с трудом в это верит. Они читают перед сном книги, иногда занимаются любовью, а утром Майкл привычно незаметно морщится, потому что по утрам изо рта Сфинкса не очень приятно пахнет — он все никак не может отправить его ко врачу с этим, наверняка же связано как-то с какой-нибудь болезнью.

Он никогда не думал, что его жизнь станет такой. Что он вообще сможет осесть.

— Почему ты пьешь?

— Потому что я счастлив.

— Когда счастливы — не пьют.

Майкл обнимает Сфинкса в ответ, вдыхая аромат его одеколона.

— Я просто боюсь, что все кончится.

Сфинкс смеется и отбивает около лопатки Майкла их любимый ритм, а потом прекращает зарываясь ладонью Майклу в волосы.

— Ты же суперагент. Сделай так, чтобы не кончилось.

7

7
Роберто хлопает себя по бедру в такт движениям босса и агента Уайта и тихо улыбается. Наконец-то, случилось то, на что он оставил еще добрых несколько лет назад. Наконец-то Джереми выложит свои пятьдесят баксов и перестанет его доставать ехидными комментариями.

Роберто хлопает себя по бедру в такт движениям босса и улыбается шире, когда взгляд то его, то Уайта останавливается на нем. Еще пару па — и он уйдет, плавно утечет с их праздника жизни, как и все остальные вокруг. Нельзя мешать счастью босса.

Роберто невдомек пока что, что они с Уайтом отлично поладят не только пока он приковывает его по рукам и ногам к железному столу, стулу или другим горизонтальным и не очень поверхностям, но и на вечеринках по праздникам.

Роберто пока что не знает, что он будет заглядывать к Сфинксу с Уайтом в гости на День благодарения, потому что вся его семья не смогла в отличие от него мигрировать, а это не то чтобы даже его национальный праздник, но когда все расходятся по домам — не каждый же раз оставаться на дежурство.

Роберто хлопает себя по бедру и подмигивает Уайту, поднимаясь со стула. Он не знает, что будет дальше с организацией, боссом или Уайтом, но он уверен, что у этих двоих совершенно искренние счастливые улыбки.

Номер три читайте у Теныча, когда этот пидор повесит драббл в дневник.

UPD. Идеальный фичок а АО3.

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

Драббл по VDF

Может быть, единственный. Может быть, первый среди многих. Лол. Вот я хз, да.

Рауль, Гость, джен.

Рауль смотрит на Гостя как на идиота, а Гость улыбается и правда как полный идиот и даже этого не скрывает — ни от других, ни от себя.

— Я придумал, как их всех оживить, — говорит он, и в глазах что-то вроде безуминки: Рауль не понимает, что на него нашло, он не помнит — он знает, что Гость слишком обжегся о временные парадоксы, чтобы что-то менять.

Он задумчиво смотрит на Гостя и щурится, слегка кивая, мол, давай, говори.

Гость говорит.

— Я могу переписать время, Рауль. Только чтобы это имело смысл — нужно начинать очень далеко. Я знаю, что не смогу тебя убедить, если вернусь в прошлое, когда ты хотел меня убить, чтобы ты все-таки это сделал. Но ты же должен послушать себя, верно?

— Я не буду себя переубеждать.

— Будешь. Слушай, это же хороший план. Или ты можешь переубедить меня не продолжать — это тоже хороший план. Все просто — мы отправляемся в прошлое, находим меня и просим его не продолжать то, чем я занимался. Тогда...

— Сара все равно идет к Жозефу, и, если ты не спасаешь мир, то Жозеф устанавливает диктатуру.

Гость зависает, глядя на Рауля. Потом вздыхает.

— Но ведь ты уже знаешь, что случится, верно? Ты можешь это предсказать самому себе из прошлого, и он не отпустит Сару и Дарио, или спасет мир от Жозефа вместо старого меня, или мы вместе спасем мир от Жозефа, не задействуя...

— Нет.

— Что — нет?

— Я отказываюсь спасать мир.

— Эй!

Гость возмущенно подпрыгивает и хватает ртом воздух. Что значит "отказываюсь"? Что значит "отказываюсь спасать мир"?!

Рауль смотрит на него, склонив немного голову в сторону и снова прищуриваясь.

— Я этим не занимаюсь. Я не буду спасать мир. Эту задачу на себя повесил ты. Мне хватает Дарио.

— А Сара?

— Я бы хотел, чтобы она была жива, но это ее выбор.

Улыбка сползает с лица Гостя медленно. Он зло бьет кулаком по стене рядом с собой и после кривится от боли. Кажется, он где-то слышал уже эти слова. Не стоит делать чужую смерть бессмысленной, даже если хочешь, чтобы ее не было вообще.

Рауль смотрит, как он медленно опускает голову и как начинает бегать в смущении взгляд, и сочувственно ему кивает. В следующий раз эти слова ему будет напоминать уже сам Гость.

@темы: Творчество, Фанфики, VDF