Очевидно, что 2018 год не закончился, итоги года, какие итоги.

Все же помнят топ/боттом?
Всем так же неловко, как мне, воскрешать этот труп? .D
Правила такие: плюс балл "топу", минус балл "боттому", для засчитывания баллов — драбблик на тему, рейтинг не обязателен, тот кто доходит до 10 или нуля — выбывает, тот кто довел — на его место выставляет персонажа, которого не было в списке до этого с цифрой пять.

1. Николай Гоголь - 5
2. Хома Брут - 5
3. Эраст Фандорин - 5
4. Ипполит Зуров - 5
5. Яков Петрович Гуро - 5
6. Маса - 5
7. Александр Христофорович Бинх - 5
8. Лизанька Данишевская - 5
9. Алексей Данишевский - 5
10. Оксана - 5

Присоединяемся, кому не в лом, все дела.

@темы: Гоголь, Творчество

---

Летняя ФБ окончательно все. Тексты донесу свои везде потом.

Хотел бурчать и сочинял пост о том, что это худшие мои команды за все годы на ФБ, но по факту хрен с ним со всем. Первый раз был в команде, в которой был не согласен с принципами админсостава настолько, что не смог получить удовольствия от ФБ. От своих текстов и всего, что сделал для ФБ — да, но это была работа индивидуалистов и «ну если тебе очень надо — неси», и никакого командного духа и драйва я вообще не словил. Спасибо двум моим котам, что горели рядом и с кем я мог почувствовать командный дух. Но, в общем, тексты хорошие, квесты интересные, часть еще будет допиливаться и все такое, макси в итоге не донес, хотя хотел. Но все равно именно по продуктивности было неплохо. Могло быть лучше, если бы я чувствовал, что оргсоставу команды хоть что-то правда надо или интересно.

Больше рад за Чернобыль и тексты и работу там, там даже есть какое-то ощущение впечатления от команды именно. Но там мы слились к хуям уже на половине потому что организация от боженьки, так что что есть.

На что-то, в общем, я свое лето потратил.

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Фанфики, Я

---

Минутка грусти по вузу

А то я затаился как крадущийся тигр и все такое.

Закончил наконец-то вуз.

Кусок апреля, май и начало июня были адскими, велосипед горел, но я все-таки это сделал.

Всякие пур-пур-пур.

Я поступал в 2011 году, успел сменить две специальности три раза, уходил несколько раз в академ, потому что просто не справлялся и начинал подыхать от панических атак при мысли об учебе, последний раз уходил — в начале февраля уже этого года, когда адски болел, когда должен был писать дипломную работу. Перевалялись тогда с этой заразой на самом деле все знакомые, но мне прям особенно хорошо было: и вроде не больница, чтобы иметь валидную причину нихуя не делать, и вроде температура куда-то ввысь, чтобы писать диплом было невозможно.

В марте восстанавливался, паниковал первый раз идти писать заявление, но справился кое-как, убив все свободные уши. Как обычно это бывает: входя уже в здание вуза, я полностью успокаиваюсь.

В общей сложности за эти годы:
— был на очной форме экономики 3 года (поймал нервный срыв и одну из первых крупных историй, похожий на гипоманию, в конце шестого семестра, не сдал последнюю сессию, ушел на другую специальность, потому что не верил, что уходить в академ можно, а на заочку было стремно);
— был на очной форме прикладной информатиким в экономике на третьем курсе раза два или три, потом сдался, хотя всю разницу дисциплин закрывал — ломался на том же шестом семестре;
— был на заочной форме экономики с сессией раз в год (именно в мой год ее сделали два раза в год и попытались прикрыть форму обучения, и со второй сессией за год я не справился, именно из-за чего и шел с сессией раз в год, ушел снова в академ );
— был на модульной форме экономики, и вот тут даже смог закончить.

(не повторяйте в домашних условиях)

На самом деле большая заслуга этого — моя последняя группа. Кроме моих нежно любимых первых групп в первые три года, остальные группы меня не то чтобы не принимали — я просто не успевал с ними законнектиться, потому что то бегал между учебой и работой как угорелый. Заочники предпоследние были сплоченными, и вот тут я вообще просто не вписался в антураж: у них не было никакой мотивации к учебе, после пар/вместо пар ходили бухать, практически все свои дипломы покупали, при этом редкие из них работали. И я так и не понял, что с ними сделать такого, чтобы хоть как-то заобщаться. Как будто оказался не в своем вузе. Зато именно с ними попал впервые к своему будущему научнику — влюбился в него мгновенно, с одной пары (из двух, которые он нам читал, на вторую я не попал из-за работы ).

Последняя группа напомнила о тех ребятах, с которыми я общался в первые годы. Много мотивированных, многие писали все сами, большая часть группы — работает по специальности и писали дипломы по данным своих фирм. Очень непривычно было учиться вместе с людьми, которые выглядели от сорока и старше (я еще и в возрастах ошибся, на самом деле, но выглядят реально тетками-тетками, и внешне, и по поведению), и маленькой прослойки ребят своего поколения. И вот эти, все, приняли меня как родного. Это все-таки такой драйв от учебы — когда вы сидите вместе в аудитории и работаете над проектом, или когда тебя реально слушают и задают вопросы после доклада, или когда тебе интересно слушать, что говорит преподаватель или другие студенты. Без этого — не учеба, без этого я просто теряю смысл ходить в универ, потому что не вижу, ради чего это делаю. С последней группой пошло очень бодро, и я очень рад, что познакомился с этими людьми.

Все вместе стенали под дверью кафедры, когда сдавали дипломы по десять раз, староста всем криворуким прошивала их по одному-двум разам, сидели в аудиториях с только что узнанными одногруппниками — делали оформление, обсуждали научников, сами работы... Так хорошо было.

С дипломной работой долго сидел со сложным лицом. Тема — слишком широкая, а если сужать до того, как сделали многие (у меня в итоге только в группе, с которой я защищался — было двое кроме меня с этой же темой), то я был совершенно не согласен с тем, как это принято определять.

Смог исправить только опросом почти что в последний момент, писал диплом по факту — пару недель всего, большую часть — оставался на работе с пакетом из KFC и сидел до девяти-десяти-одиннадцати вечера, записывая, что получалось. Последние правки перед предзащитой вносил с адской скоростью, чтобы мне это все проверили. Много матерился на составителей правил оформления. Очень неудачная компиляция: взяли за основу старый документ, не вырезали все лишнее, вставили новое — в итоге сидел со сложным, очень сложным лицом. На одной странице сказано одно, на другой — другое, кафедра говорит третье, а научник советует положить на это хуй.

Защищался смешно: много бегал и помогал Л. с кафедры все обустраивать, потом выяснили, что надо было распределяться по группам самим, до последнего не было информации даже о том, будут ли нас делить на группы. В итоге поделили как бог на душу положит. И выходили на защиту тоже. Естественно, я оказался в своей группе первым. Не успел ни отдышаться, ни подготовиться морально, как ухнул в воду: говорил задыхающимся от беготни голосом, отвечал на вопрос, к которому готовился больше всего и которого ожидал, но к которому у меня так и не было ответа кроме своего мнения и бомбежа на общепринятые представления. В итоге бомбеж и выдал. Получил свою пять.

Успел задействовать к подготвке всех, кого мог. Опрос отправлял по куче сообществ и друзей, просил даже коллег, бумаги печатал у мамы на работе, последний раз диплом сшивал мне отец, сделав перед этим вундервафлю, орал во все свободные уши друзей и одногруппников. Было стремно, но, на самом деле, хорошо. Как-то так я защиту себе, в общем-то, и представлял, кроме разве того, что это по факту не то чтобы страшное мероприятие и это будет достаточно легко.

Научник мой — прекрасное золото. Был со мной на связи все время, к середине я сдался и отправлял ему сообщения со стикерами и картинками вместо эмоций, он мне писал что-то вроде «убейте в себя наконец-то автора» и вообще общались очень неформально и много. Скидывал мне статьи, проверял все досконально. В отзыве не удержался — на практике прописал мне, что я дотошный, и за это пять (а по-хорошему как по мне — троечка, по объему-то проведенной работы), на самом дипломе, что очень много своих мыслей и самостоятельной работы. Комиссия, зная его, зачитывала это его тоном, и прекрасная и страшная для всех ЯВ просто читала с его интонациями, получилось еще более саркастично, чем могло быть. Но это было хорошо и много, очень активно, огромное им спасибо всем и за поддержку, и за помощь, и за драйв.

На самом деле, очень много кого хочется благодарить за помощь, я реально привлек такое количество людей — и все были моими героями, которые облегчали этот путь.

Забирал корочку после всех, на официальное мероприятие не пошел, потому что сдался. Отрабатывать еще и эти часы я бы просто не выдюжил.

Сейчас вот корочка на руках, впереди все еще квест по забору из вуза справки со всеми сданными дисциплинами. Сколько их всего — честно говоря, не ебу. Но в зачетку уже не влезало, учитывая, сколько я досдавал и догонял группы. Одних курсовых работ насчитал у себя штук семь-восемь, если не больше, за весь срок обучения. В принципе, оно и ладно — это было интересно, хоть и муторно. Единственное, что считаю если не ошибкой, то кривой на пути — я совершенно не подумал про возможность академа, когда только в первый раз сломался, а мне его могли дать спокойно.

Очень жаль всех, кто уходил из преподавателей. Немного жаль терять было группы и общение, хотя, возможно, это и правильно. Кто оказался нужен — остался, а с формальными группами я скорее хорошо общаюсь в процессе, но перестаю, когда прекращаю быть частью этой формальной группы. Очень жаль вуз, потому что все шансы, что его уже этой осенью сольет нынешняя ректор.

Мои любимые деканаты. Мои любимые кафедры. Моя любимая Банк'а, которая после нашего с Л. ухода из вуза просто заглохла. Все выгнанные новыми начальниками преподаватели. Возможность съездить учиться в Берлин. Любовь выступать и работать в команде. Публикации для магистратуры и души.

Нервные срывы и панические атаки при открытии файлов по учебе. Селфхарм от объемов работ и напряжения. И все равно это было очень здорово, пусть мне и потребовалось больше лет, чем я предполагал, чтобы это сделать.

В последний день, уже после защиты, немного сентиментально плакал. Все мои взросление, блин, здесь прошло.

A photo posted by Instagram

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Я

---

Опрос к диплому

Котаны! Я дожил до этой стадии и точки: я запили опрос, который мне нужен для написания диплома.

Вопросы простые, как к клиентам (и потенциальным клиентам) банка. Занимает минут пять, стандартная гугл-форма, а мне дикий профит.

Сразу предупреждаю, что пилился на коленке, потому что предзащита уже в следующий вторник. Буду оч рад, если посодействуете, всем любви.

Пройти опрос

P.S. Буду оч благодарен за распространение.

@темы: Жизненное, Я

---

если я умру

В общем, не спрашивайте. Я не знаю, как это называется.

Бинуро, значит-с.

Пост заявок, значит-с.

(на самом деле можно не только бинуро, на самом деле, можно даже не только гоголя, прости господи, но как жить, жить-то как, господи.)

Во всем винить Теныча, как обычно.

1. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, около 180 слов

— Вы, значит, вот-с, — говорит Александр Христофорович и потирает руки, потирает губы тыльной стороной ладони, косится взглядом из-под светлых ресниц и как будто вот-вот дернет свою бакенбарду, разметавшуюся по щеке, будто и не причесывает их каждое утро.

— Я, значит, вот-с, — соглашается Яков Петрович и улыбается глазами, когда на губах играет не улыбка — оскал этот его, вежливо-ехидный, и Александр Христофорович только проводит языком по перед ним губам, причмокивает, глядя на него и вздыхает.

— И что же Вы, значит, — обводит он рукой всего Якова Петровича. Хочется быть вежливым, а как вежливо сказать "помнится, вы умерли пару дней назад, Яков Петрович, как-то нехорошо получается, дебет с кредитом не сходятся-с" — он не уверен.

— Так вы пустите погреться-то, Алекс-сандрХристоф-форыч, я вам все и расскажу, — улыбается глазами Яков Петрович, делает рукой в перчатке жест красивый, и у если Александра Христофоровича оставались сомнения до этого, то теперь они окрепли и кристаллизовались в воздухе. Так что он двигается от двери, пропускает, значит. И заранее вздыхает и крестится, качая головой. Этак и не такую нежить к себе домой пустишь, коли она так ручками делает. А что поделать.

2. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, часть вторая, около 300 слов)

Самовар смотрит на Александра Христофоровича своим блестящим боком, отражается в нем другой Александр Христофорович, чуть выгнутый, подстать блестящему боку, и хочется и тому, и этому Александру Христофоровичу пить далеко не чай.

Еще на Александра Христофоровича смотрит Гуро, Яков Петрович, и у него в блестящих глазах тоже отражается Александр Христофорович, и тот Александр Христофорович тоже хочет пить далеко не чай.

Чашечка опускается на блюдце почти с боем.

Гуро, Яков Петрович, улыбается, с-собака.

— Ну так, — начинает Александр Христофорович, кашляет, чешет себя за бакенбарду и остро чувствует, что нет треуголки на голове, а очень надо. — Вот чай. Вот хата. С вас рассказ.

Рассказ, значит. Повесть, с-собака.

Если принюхаться, Александру Христофоровичу чудится запах гари, как с того пожара, на котором, значит, Гуро, Яков Петрович, почил с миром в аду огня.

Яков Петрович кивает ему, отпивает снова из чашки своей — и только после этого начинает снимать перчатки. Как этот щеголь вообще в них к кружке дотронулся — Александр Христофорович не думает. Это как же надо после смерти околеть да задубеть, чтобы так этикет себя попрать заставить.

Он, в общем-то, не уверен, насчет "после смерти". Он, конечно, видел труп того Гуро, Якова Петровича, ну так то и сымитирвать можно. Сердца-то у этого щеголя все равно нет.

— Вы, — говорит Гуро, Яков Петрович, и Александр Христофорович смотрит в самовар, как выгибаются перчатки и руки Якова Петровича, пока он снимает перчатки — не на самого же Якова Петровича смотреть. — Вы, — говорит, значит, — не торопитесь, мы, чай, не на допросе с вами, Алекс-сандрХристоф-форыч. Поесть бы, а там за ужином...

И кладет перчатки на стол рядом с самоваром. Александр Христофорович смотрит на них почти несчастно, еще несчастнее — на аккуратный маникюр.

И проклинает свою жизнь.

3. (АХ | ЯП, дженовый джен, вам все показалось, около 370 слов, кусочек третий

Да чтоб ты так ел, когда только приехал, думает Александр Христофорович зло, откушали-с, когда хлебом солью встречали. Да чтоб ты подавился, с-сударь, с-собака, думает он, пока Яков Петрович Гуро размеренно режет и жует своего кролика, которого Александр Христофорович не был уверен, откуда достали.

Яков Петрович отправляет кусочек кролика в рот, жует с удовольствием, кивает одобрительно, закусывает потом — огурчиком, малосольным, издает ртом те звуки, которые неприлично издавать в приличном обществе, кивает еще одобрительнее.

Александру Христофоровичу все еще мучительно хочется, чтобы он поперхнулся хотя бы, с-собака, но только кивает, прикрывая глаза. Тяжело.

— Так что же, — начинает он в третий раз, заранее пытаясь просчитать: что теперь скажет Яков Петрович. "Ну что же мы разговаривать будем, не выспавшись? Так где мне лечь, Алекс-сандрХристоф-форыч, куда положите почевать?" — он слышит это так хорошо, что глаз начинает нервно подергивать, никакому Якову Петровичу не надо лично ничего произносить. Тяжело.

— Так что же, — говорит он снова аккуратно, — с чем пожаловали-то, Яков Петрович? Какое волшебство подняло вас из пепла, али вас уже и огонь не берет, по работе привыкли, что все горит?

Яков Петрович довольно щурится, хмыкает, протирает рот салфеткой, откидываясь на своем стуле.

— Ну-с, — говорит он наконец, и Александр Христофорович ждет, ждет почти с нетерпением, почти видит — как выставляет в ночь наглеца, — понимаете, вы только в обморок не падайте, чай не барышня, хорошо? Лет двести назад было сложнее прятаться и в огонь сигать, а сейчас — как-то вот уже и попривык. Удобно даже бывает, по работе-то. Сами понимаете.

"Вон" оседает на языке Александра Христофоровича, и он сидит на своем стуле как настоящий дурак.

— Понимаю, — зачем-то говорит он и чешет щеку. — Как же не понять.

Потом думает запоздало: а он даже не иронизирует почти. Неужели настолько устал и полумертв? Редкость, думает Александр Христофорович, и брови изгибаются, дрожат секунду, пока он смотрит на Якова Петровича, а в груди нервно екает от острой жалости. А он — вон, вон...

— Ну, ну, — мягко улыбается Яков Петрович и тянется похлопать его по руке. — Что ж вы так, Алекс-сандрХристоф-форыч. Обещаю, что я не та нежить, каковая у нас тут водится и всех без разбору ест. Хотите, перекрещусь?

Александр Христофорович только машет рукой, жмурясь, и запах гари перестает ему чудиться. Чего уж теперь.

!NEW

4. (АХ | ЯП, издевательства над бинхом, вам все показалось, часть четвертая, около 600 слов)

Яков Петрович Гуро ходит по комнатке, осматривает ее, почти принюхивается, потом выглядывает на балкончик. С того видно-то, улицу, в одну да другую сторону, пыль, куда-то вдаль, может, немного Диканьки.

Александр Христофорович стоит, скрестив руки, посреди комнаты, смотрит на него, следит за каждым жестом, буравит взглядом. Якову Петровичу, кажется, все равно. Смотри на него, не смотри.

— Значит, так, — говорит Гуро, оборачивается к нему, подмигивает зачем-то, и Александр Христофорович поджимает губы, отводит взгляд, как будто не видел такого непотребства. — Сюда пустите жить, Алекс-сандрХристофорыч, али все-таки есть у вас тут потайная комнатка какая, вы же нас квартировать собирались, м?

— Это в пристройке, — бросает Бинх, слишком резко для такого простого вопроса, но мягче сейчас он быть не может. — Первый этаж. Вас там найти — раз плюнуть.

А может, думает он несчастно, лучше б и найти. А то привел нечисть к себе в дом, позволил зайти, располагает у себя. Это сейчас то Яков Петрович Гуро, ежели это он, а обернется вот, стоит Александру Христофоровичу встать спиной, в демона какого. И не будет Александра Христофоровича, как пить дать не будет.

Александр Христофорович всерьез рассматривает такую возможность, перекатывает ее в своей несчастной неспавшей голове, думает краем сознания: может, и к лучшему. Всяко лучше, чем в Диканьке век коротать да всяких всадников ловить, покуда все считают, что то нечисть. Александр Христофорович в нечисть не верит. Не верил — в этот вечер с этим стало тяжелее. Видел же останки, как есть Гуро, а вон смотри — расхаживает, как у себя дома.

Гуро кивает ему, выходит на балкончик, покачивается с носка на пятку, довольно улыбаясь. Ночь, Диканька спит, даже собаки притихли, зачарованные полной луной.

— Это правильно, — соглашается Яков Петрович, — тогда здесь. А сами, значит, в пристройку? — интересуется он, оборачивается, присаживается на балконную перекладину резную.

Александр Христофорович даже смирился, стоит, не смотрит, вздыхает тяжело.

— Вызовет вопросы, — говорит он наконец.

Яков Петрович хохочет коротко, закинув голову, и Александр Христофорович невольно бросает на него взгляд, следит, как изгибается шея, как морочит ему голову чужой смех. Дело ли, сколько же теперь лет надо, АлександрХристофорыч, чтобы перестало вести, чтобы жить начал нормально?

— Правильно, — соглашается Яков Петрович. — Правильно, Сашенька. Уж что-что, а скрываться ты умеешь.

Александр Христофорович идет красными пятнами по белой коже, сцеживает вздох сквозь зубы.

— Я бы попросил, Яков Петрович...

Гуро машет ему рукой, улыбается мягонько, голову к плечу прислоняет, словно любуясь.

— Не заводитесь вы так, голубчик, вас же с ума свести, дело пяти минут. Поберегите себя хотя бы в Диканьке. Значит, — продолжает он, пока Александр Христофорович не успевает ничего сказать, — жить будем вместе. Разместимся как-нибудь, пожалуй, и не в таких условиях выживали-с.

Он причмокивает губами, совсем как живой, оглядывается снова, заходит обратно в комнату. Александр Христофорович следит снова, словно тот может нарушить тонкие материи комнаты какие, так чужеродно тот выглядит.

— А вещички мои, АлександрХристофорыч, вы успели-с, в Петербург? Или еще могу их застать?

Александр Христофорович вздыхает тяжело. Только вот утром же все отправлял. Это что же теперь — депешу писать, возвращать все обратно? Нехорошо. Вопросы начнутся. Подозрения какие, каких Александр Христофорович даже придумать сам не сможет.

— Уехали-с, — докладывает он.

— Ну и бог с ними, — говорит Яков Петрович, отвечая себе на вопрос. — Все уехали? Сундучок никакой не находили-с, Александр Христофорович?

Ради этого, с-собака, даже имя не исковеркал, думает Александр Христофорович, почти всерьез рассматривая и возможность выставить Гуро восвояси, как про вещи свои заговорил — что-то важное, значит, в этих вещах. Нужно.

— Ничего не находили-с, — говорит он, поджимая губы. — Все, что было, все отправили родне.

Яков Петрович смотрит на него, прямиком в душу, потом кивает.

— Ну, — говорит он мягко, — ничего. Придумаю что-нибудь. Благодарствую, Александр Христофорович, за службу и скорость.

Александр Христофорович все-таки скрежещет зубами.

5. (АХ | ЯП, вам все показалось, под 900 слов)

— И как? — спрашивает осторожно Александр Христофорович, и сам чурается своего вопроса, знает уже — виноват, не сдержался.

Яков Петрович смотрит на него долго, как будто даже вперед наклоняется, и хочется Александру Христофоровичу креститься и вспомнить — где чеснок в этом доме.

— Что, — спрашивает Яков Петрович, — как? Вы, Алекс-сандрХристофорыч, развейте мысль, пожалуйста. Чай, не Гоголь какой, — улыбается он, и морщинки у глаз расходятся в стороны, и Александр Христофорович все еще готов креститься — только теперь от них. А впрочем, какая разница — от чего?

Александр Христофорович пожимает плечами, дергает плечами нервно, потом смотрит на Якова Петровича искоса, вздыхает протяжно. Так и знал — держаться надо было лучше. Некрасиво теперь как-то. Кто ж такие вопросы на ночь глядя-то задает. Пусть и держался три дня — ну и что же теперь. И правда — чай, не Гоголь какой.

— Как, — наконец говорит он, подбирает слова, — быть. Как вы, Яков Петрович.

— Как дошел до жизни такой, значит-с? — спрашивает его Яков Петрович, улыбается, склоняет голову в бок, садится удобнее, даже бумаги перед собой — отодвигает. Ждал вопроса. — Ну как, как, дойти-то дело нехитрое, выбраться обратно, в люди, значит-с, уже сложнее, конечно.

— Смеетесь все, — говорит Александр Христофорович, порывается уйти.

— Смеюсь, — соглашается Яков Петрович и смотрит в окно: там темень, глаз выколи. — А что остается-то, Александр Христофорович?

И правда, думает Александр Христофорович.

— Вот Гоголя взять, — продолжает мысль Яков Петрович, смотрит мечтательно за окно, — нервический молодой человек, нервный, сразу видно — бери да в работу. Тонкие материи не он видит, а они его. Удобно очень. У меня уже, поверьте мне, глаз наметанный, вы его слушайте, он дело будет говорить. Особливо, — ухмыляется Яков Петрович, — ежели не спрашивает его никто. На ус-то мотайте.

Тонкие материи, значит-с, мотайте, значит-с, сердито думает Александр Христофорович. И мотает, конечно, хочется ему того или нет. За окном — тоска, за полночь уже, и чего, хочется спросить, не спится?

Ни ему, ни с-собаке этой приблудной.

— Так что же, — говорит он, — Яков Петрович, у вас там — иерархия какая? Свой свояка?

На этом Яков Петрович аж откладывает карандаш и складывает руки замочком, опирается подбородком на него, смотрит пристально. Александру Христофоровичу сбежать бы, да куда — и дом его, и спальня — тоже его.

— Да где там, — серьезно почти говорит Яков Петрович, — иерархия, скажите тоже, Алекс-сандрХристоф-форыч, смех один. Те же люди, пусть бы уже и не люди. Приходил, значит, ко мне, еще по молодости, лет ста не прошло, значит, как я — на свет иной отошел, значит, — приходит один, глаза на выкате, кишки наружу, шепелявит что-то. Я, говорит, знакомиться, я, говорит, провожу. Покажу, значит, мир новый. А я ему — верите, АлександрХристофорыч, — в глаза-то его, в бельмы, значит, навыкате, смотрю, и говорю ему — никуда я с вами, гражданин хороший, не пойду. Вы мне чин-то свой предъявите, будьте добры. А там уж подумаем, давайте-ка по-людски как-то, да?

— Ага, — говорит Александр Христофорович, аж садится на кровать заправленную. — А он?

— А он, значит, бельмы на меня вытаращил, говорит, нет чинов, одурели, что ли, совсем, Яков Петрович, Яшенька, значит, говорит, окосели. Кто ж у черта за пазухой — по чинам-то.

— А где ж еще, — вырывается у Александра Христофоровича.

Яков Петрович смеется, расплетает пальцы, качается на ножках стула, крутя в пальцах карандаш.

— Вот я ему тоже самое говорю, АлександрХристофорыч, как вы хорошо с языка-то сняли. А он мне в ответ — смеяться давай, звать давай дальше. Но я кремень — молодой же, глупый, — говорю, значит, никуда с вами, дорогой мой, не пойду, покуда чин не назовете, да не представитесь. Это я еще со всякими не шастал, значит, в ночь-то.

— А-а-а, — говорит Александр Христофорович. — И больше не приходили?

— Да видать чина-то и не было, может, с тех веков, когда Рассея-матушка дикой была, без чинов, — цокает языком Яков Петрович, и Александр Христофорович тоже издает смешок, а потом трет неловко подбородок, думая, что бы еще такого сказать. Смех один, и правда ведь. — А вы же что, — говорит ему Яков Петрович, пока занавеска качается. — Поверили мне сейчас?

Александр Христофорович мнется, пока Яков Петрович начинает смеяться, громко, заливисто, редко так делает, при Александре Христофоровиче — и делал, наверное, раз если только. И злость берет, накатывает, и дышать почти невозможно — это он, значит, с-собака, шутить изволил? Ему тут, значит, вопросы серьезные задают — а он шутить-с изволили?

Смех стихает быстро, резко, стоит Александру Христофоровичу подняться да попытаться выйти из спальни.

— Да куда же вы, — досадливо говорит Яков Петрович, хватает его за руку, как будто может себе позволить, и Александр Христофорович даже не стряхивает. — Шуток не понимаете совсем, ну куда годится в вашем-то звании. Чай не упырь тот, ну же.

— Так упырь-то был? — сверлит его взглядом Александр Христофорович.

— Был упырь, куда без упыря-то... Да куда вы, резвый! Алекс-сандрХристофорыч, ну, садитесь обратно, дело обсуждать будем. Упырь был, и кишки наружу были. Вот разговор выдумал, клянусь, похвастаться, — досадливо продолжает Яков Петрович. — Говорю же, молодой был, на язык еще — не остер. Э-э-эх, а сейчас бы сказал ему, сказал.

Александр Христофорович недовольно пыхтит и стряхивает с себя чужую руку.

запись создана: 14.12.2017 в 20:20

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

Вот я еще не донес сюда детеныша драббла с Хомой, а Теодор гифоньки уже да. Любите Теодора больше чем меня

Хома is love

09.04.2018 в 21:49

Пишет  TedTheFat:

***
Никто не любит Хому, никто не делает с Хомой гифки, приходится залезать на всякие фримейкеры и клепать гифки с водяными знаками на основе трейлеров. Страдайте, как страдаю я, созерцая этот пиздец.

UPD

@темы: Мысли вслух

---

Я бы хотел сказать, что дожили, я бы хотел сказать, что тут мог бы быть отзыв, я мог бы сказать, что эта жижа меня ждала с 2013 года, но тогда я только читал.



Легенда №17 просто пришла и.

1. Около 260 слов, не вычитано, написано на коленке, Тарасов | Валера Харламов

Люстра немного покачивается. Валера смотрит на это с легким недоумением и ощущением, что это снова то ли Испания, то ли дача под Москвой, то ли вообще Чебаркуль: поезда так проходят мимо, и гремят ложки и стаканы, и качается слегка люстра, покачивается вместе со светом, который ярко светит над потолком и почти не доходит до краев комнаты, особенно если она больше два на два метра.

Поезда в квартире Тарасова не ходят, рядом — тоже. Но люстра эта покачивается уютно, и вообще у Тарасова дома — уютно. Рюшечки эти, кружева, одеялко теплое застелено — Валере не то чтобы не нравится, но это последнее, что он ожидал от квартиры АнатолияВладимировича.

Тарасов смотрит на него, таращится, поджимает тонкие губы, запахивает сильнее в вязанную жилетку. Валера улыбается неловко, но широко.

— Здрасьте, — говорит он еще раз, как будто не здоровался уже раза два, пока стоял в дверях, а потом в пыльной прихожей, пахнущей старым деревом и не менее старой обувью, которую тщательно смазывают и полируют. И легкий запах полироли для коньков и клюшки. Валере нравится.

— Ну здравствуй, — снова отвечает ему Тарасов, присаживается на самый край старого стула.

— Я это, — говорит Валера и машет рукой, пытаясь объяснить: что он. Захотелось, не моглось не прийти, соскучился, питает какие-то глупые надежды на, готов был умереть, если не увидит Тарасова, хотел бы снова сказать ему спасибо за подготовку к Канаде... — Ну, — говорит Валера и улыбается широко и тупо.

Тарасов вздыхает и поднимается со стула.

— Пойду чайник поставлю, — сообщает он прохладно, и Валера наконец-то плюхается на стул, и тот скрипит под ним несчастно и родно.

2. ПостКанада, Валера, G, джен, Тарасов где-то там, не вычитано, все Тенычу, чтобы сделать ему больнее, около 400 слов.

Валера закрывает дверь квартиры, поворачивает ключ в замке — раз, второй, третий. Рядом выходит сосед: баскетболист, дали квартиру не так давно, тоже за какие-то заслуги: Валера не знает точно, он не интересуется баскетболом, ему бы — хоккей поглотить, но он верит на слово и улыбается широко каждый раз, когда видит этого соседа. У того жена и маленькая дочка, а у самого Валеры — пустая трешка на одного, и он немного завидует.

Тарахтит его Волга — раз, второй, третий заводится мотор, прогревается на похолодавшем воздухе, и Валера едет на тренировку, закинув на заднее сидение форму и клюшку. Едет аккуратно — помнит. Сердце все еще екает каждый раз, когда он чувствует, как шины скользят, хоть каплю. Ему некогда восстанавливаться, колено и так — ноет иногда, остро, колко, отдавая вверх, в бедро, и вниз, в стопу. Валера улыбается чуть шире каждый раз, когда колено ломит к смене погоды. Теперь это навсегда. Как боевое ранение, думает он каждый раз, пусть и родился на три года позже конца войны.

Потом он думает — а АнатольВладимирыч чувствует больше. У него правда — боевые ранения. Интересно, задается Валера праздными вопросами, что именно у того болит? Спина — наверное. Он видел, как тот потирает иногда спину, когда думает, что никто не видит. Может, тоже колено, или чуть ниже колена — там АнатольВладимирыч тоже иногда потирает. Да и брюки у него всегда — почти такие же теплые, как кофты, которые он носит. Как бы не застудился, разгоряченный тренировкой или игрой, думает озабочено Валера каждый раз, а потом молча едет, или играет, или тренируется, проезжая очередной круг или загоняя очередную шайбу — раз, второй, третий — в ворота, или ест, или спит, или — да мало ли когда он думает об АнатольВладимирыче?

Потому что АнатольВладимирыч отстранен от тренерской работы.

Потому что АнатольВладимирыч если и приходит на тренировку — то сидит на скамейке запасных, смотрит на них пристально, вскакивает иногда на ноги, а потом бросает короткое эх — и садится обратно, махнув рукой. Валере каждый раз становится стыдно — он думает, остальной команде тоже — потому что все начинают двигаться как будто ожесточеннее, яростнее, стремительнее, старательнее. Все, не только он.

АнатольВладимирыч на всех оказывает такое действие, повторяет себе Валера каждый раз, каждый пропускает удар, когда он смотрит пристально, каждый — старается лучше, каждый — чувствует мурашки на коже и задор, каждый — хочет еще больше его внимания, еще, еще больше. Где-то на этом моменте сердце Валеры екает и ухает в пятки, а потом он уже сам вздыхает — эх, и машет на себя рукой — раз, второй, третий.

3. Валера | Тарасов, постджен, еще не преслеш, больно за мальчиков. Где-то 500 слов.

Тарасов двигает головой, мотает из стороны в сторону — не сильно, но намекая Валере, что тот заигрался, а тот все никак не может — отпустить.

Свет в кабинете — только от настольной лампы, немного из окна — темного проема, за которым иногда доносится шум редких машин. Валера стоит позади Тарасова, почти не дышит — сам не заметил, как перестала двигаться грудная клетка — и пальцы покалывает от напряжения и нежности. Хочется затаить дыхание — и остаться в этом моменте.

Он иногда сравнивает то, что происходит сейчас — с тем, что происходило с Ирой. Хочется сказать, что не было такого, что сейчас — совершенно иначе, что он бы подумать не мог, что можно — так. Потом вспоминает, что как дурак стоял и пялился на трамвай, а потом стучал сердцем в горле, когда садился напротив Иры в том злополучном кафе.

— Что застыл, защитничек? — ворчливо спрашивает Тарасов, и Валера вздрагивает, снова касается его волос, проводит пальцами по вискам. Седина, думает Валера, едва дышит, понимает, вспоминает — что раньше седины было меньше.

У Тарасова закрыты глаза и даже сверху видно — что у того ресницы длинные, никакой туши не надо, и у Валеры снова перехватывает дыхание, и он рад — что только дыхание.

Он проводит подушечками пальцев по вискам, замирает, снова ведет, массируя кожу, и Тарасов, кажется, тоже — немного вздрагивает, как будто выгибается, но Валере, конечно же, это все кажется. Не такой АнатольВладимирыч человек — чтобы вздрагивать и выгибаться от таких мелочей.

— Я аккуратно, — говорит Валера, чтобы что-то сказать, бездумно массирует виски, и Тарасов едва слышно выдыхает, и плечи, кажется, немного расслабляются, и Валера рад до одури, если это правда поможет ему — и от мигрени, и от усталости. Десятый час ночи — домой бы обоим, но АнатольВладимирыч все еще в кабинете, и Валера не торопится — впитывает в себя мягкий свет лампы этого кабинета, его запах, тени, коричневый цвет старой мебели. — У вас седых волос прибавилось.

Правда — прибавилось, думает он, а потом ойкает, говорит — извините, потом — еще раз, уже за первое извините, потом молчит, пока Тарасов молча закидывает голову к нему, смотрит внимательно прямо ему в душу, и Валере хочется склониться к нему ближе, склониться над его лицом, и — дальше Валера не думает, он никогда не думает в таких ситуациях, он человек действия. Разобрался бы. Может — понял бы, почему так колет пальцы и душу, когда он рядом с АнатольВладимирычем.

— С вами, — говорит едко и весомо Тарасов вместо исповеди, — и не столько седых волос получишь. Держусь еще, Валер, держусь — понял?

— Понял, АнатольВладимирыч, — кивает Валера послушно, улыбается робко и широко, и Тарасов хмыкает, закрывает снова глаза, коротко вздыхая. — Домой бы ехать, АнатольВладимирыч, а? И волос седых меньше будет.

Тарасов дергает плечом, снова открывает глаза — закрывает обратно, но сердце Валерки обжигает даже это мгновение. Он поджимает губы, снова касается чужих висков, сдавливая немного.

— Домо-ой, — тянет он, хренея от своей наглости, и Тарасов, кажется, тоже хренеет, только не говорит об этом.

— Что же, защитничек, — говорит ему Тарасов, — опять подвозить будешь?

— Буду, АнатольВладимирыч, поздно уже, кто ж в такое время своим ходом...

Тарасов хмыкает громко и выразительно, и Валера затыкается, вздыхает уже сам. Только пальцы — так и остаются на чужих висках. Как-нибудь справится с упрямцем.

4. Тарасов, Валерка, дженовый джен, жанр: все дурачки, около 900 слов бессмысленного и беспощадного.

Валера сидит и пришивает эту пуговицу, склонившись над ней почти в три погибели и щурясь в свете одинокой настольной лампы. По углам мечутся тени — то складываются в старые души хоккеистов, то в бывших посетителей этих стен, то во внутренних демонов Тарасова.

Тарасов бы включил свет — над головой, по центру же комнаты, висит и нормальная люстра, и свету было бы — по ощущениям, всю Москву освети.

Он только хмыкает и продолжает писать бумаги. Бумажки для комитета, какие-то бланки, вся эта галиматья, которая нужна кому-то выше, чьи тени тоже сейчас пляшут по стенам, нависая над Тарасовым, и мерзко смеются, потирая ручонки, как у Балашова — крупные, теплые, с тем жирком, который есть у комитетских крыс, у партийных верзил. Которые и привыкли — разве что заполнять бумаги да гонять их по кругу, придумывая все новые формуляры.

Тарасов трет переносицу, косится взглядом на Валерку — то ли хочется сказать: да брось ты, Валер, ну что ты за упрямец такой, да пошло все нахер, ну Валер! — то ли хочется: чтобы корпел, щурил глаза, и делал это подольше, чтобы Тарасов успел заполнить все эти бумаги, чтобы не сидеть здесь одному.

— АнатолийВладимирыч! — говорил ему Валера, когда заходил в кабинет сегодня вечером, горя взглядом. — АнатольВладимирыч! Ребята тут придумали!.. Мы тут вам!.. Так хорошо должно получиться!

Сейчас Валера занят куда более важным делом, и это заставляет потирать ручонки уже самого Тарасова — да, мелочно, да, глупо, но нехер — пуговицы с тренера рвать.

— Ну и что вы придумали? — вопрошает Тарасов с ехидцей, готовый к чему угодно. Хоть на дачу всей командой ехать придумали, чтобы праздновать очередную победу, хоть новое построение, как будто это их задача, с легкой руки Валерки. — Звучит-то как — придумали они! Х-ха. Ваша задача в чем состоит? Работать. А они мне тут придумывают!

Тогда Валерка сверкнул глазами, подступился ближе к столу, руками размахивал — это не пуговицу пришивать, для этого ума не надо. Чтобы пуговицу пришить, в общем-то, тоже не надо, но Валере об этом знать не обязательно.

Щурится, язык высунул. Челку смахивает короткими жестами. Тарасов издает короткий смешок, потом — спохватывается. Бумаг меньше как будто бы и не стало — но не смотрел же он на Валерку все это время? Это как-то — совсем поддых, совсем слабость.

Что там придумали — ребята — Тарасов так и не понял. Не дошли они до этой части. Помнит — поднялся на ноги, поправил безрукавку на плечах, помнит — Валерка шагнул навстречу, все еще сверкая глазами.

Дышать всегда сложно в такие моменты, а уж когда Валерка возмущенно — возбужденно — пытается не соглашаться: не за себя, за команду, — совсем себя в руках держать тяжело.

Вот за команду он может. И голос поднять, и не согласиться, и — и за пуговицу схватить, что-то доказывая, крутя ее в пальцах, как будто так и надо, своими ручищами-ручонками. И как только так близко подойти осмелился, поганец.

Оторвалась она с тихим чпок, словно не пуговица, а шампанское какое. Оторвалась и осталась у Валерки в пальцах, а у Тарасова разошлась рубашка посередине, и оба они застыли — чтобы посмотреть. И на пуговицу, и на рубашку.

Были бы одного роста — столкнулись лбами.

Только у Тарасова близко-близко оказались руки Валерки, большие тупые ручищи, которыми голы забивать самое то, а у Валерки — его макушка лысеющая.

— Итак, — сказал тогда Тарасов, — хоккеист Харламов сделал свой выбор.

— А? — беспомощно вопросил хоккеист Харламов в тот момент, и у Тарасова мысленно затряслись плечи то ли от смеха, то ли от того, что от Валерки пахло катком и Валеркой.

Вместо этого он начал раздеваться.

— Хоккеист Харламов закрывает дверь и не уходит из кабинета до тех пор, пока не пришивает мне пуговицу на место, — объявляет Тарасов. Хочется — будничным тоном, по факту — торжествующим, злорадным, сам бы себя за него удавил.

Вместо этого он остается в одной майке, пока Валерка держит беспомощно в руках его безрукавку — врученную торжественно ему в руки. Держит бережно, как будто не безрукавку дали, а награду.

Тарасов поправляет очки, блестит ими в свете лампы, пока Валерка сидит у стены и плетет что-то как будто, вместо того чтобы пришить за пять минут одну пуговицу. Делов-то там, г-госпади...

— У меня запасной нет, — сказал тогда Тарасов ему мерзким злорадным тоном, а Валерка кивнул, накидывая ему на плечи безрукавку. — Вперед. С песней, хоккеист Харламов.

Тарасов отгоняет мысленно ворох ощущений — и руки Валерки на плечах, и запах этот его дурацкий — молодецкий, Валеркин, и — и чего только не отгоняет. Сидит стынет в майке, потому что себя первого — наказал.

— Долго тебе еще? — не выдерживает он наконец. — Эй, хоккеист Харламов, не державший в руках иголки?

— М-м-м, — говорит Валерка неуверенно, и Тарасову хочется вздохнуть, но он закатывает глаза.

— Сходи чайник поставь, будь полезен обществу, хоккеист Харламов.

— М-м-м, — говорит Валерка снова, — вам холодно?

— А это не ты тут в одной майке сидишь из-за своего рукожопства, Харламов!

Окрик получается — какой-то кривой, Тарасову было бы стыдно за него, а сейчас как-то — смешно, и ему смешно, и Валерке смешно, и Валерку — почти сметает — к чайнику, рубашка — брошена где была. Тарасов вздыхает, поднимается медленно, цепляясь пальцами за безрукавку. Правда как-то — холодно. Что он там с ней...

Рубашка лежит починенной.

Тарасов медленно отходит обратно к столу, пока Валерка не вернулся.

Кого наказал — непонятно. То ли в майке холодно, то ли — без Валерки в комнате. Бумаги вон — незаполненные.

Тарасов вздыхает и протирает нос под дужками очков.

5. Бобров, Балашов, дженовый джен, около 600 слов. НЕ СПРАШИВАЙТЕ Я НАШЕЛ СВОИХ КОРЗИНОЧЕК

Бобров стоит, сжимает бортик, дышит холодным воздухом, которым веет со стороны льда и площадки. Разжимает бортик. Сжимает его снова.

— А неплохо идет, — говорит подошедший Балашов, и Бобров сцепляет зубы, прежде чем улыбнуться и снова разжать ладони.

— Да, — говорит, смотрит не мигая на Балашова, не убирая улыбки, и улыбка того как будто бы немного вянет, и так фальшивая до предела. — Неплохо.

Это проходной матч, это матч, который не значит практически ничего — даже если они проиграют, они все равно останутся в первой пятерке: не зря он гонял ребят, пусть и не тарасовцы. И без своей любимой тройки — вытянули, справились. Те все еще отдыхают после Суперсерии, Боброву вот отдыхать некогда — и то хорошо. Что бы он делал, отдыхая? Бесцельно бродил по городу? Рисовал бы схемы в голове, где можно было бы скорректировать планы Толи, в которые он все равно бы уже не успел влезть? Раз за разом прогонял бы в голове, где упустил, где не подтянул, где — нужно было звонить Толе с уточнениями, пусть бы и из Канады в Москву?

— Вам бы отдохнуть, — говорит Балашов, внимательно глядя на него. Улыбается снова, словно воспряв духом. Боброва это не то чтобы раздражает, но смутно кажется лишним. — Устали же, после Канады-то.

Бобров морщится и снова переводит взгляд на поле. Балашов тоже.

У Балашова круги под глазами и добрая улыбка человека, к которому она приклеилась по долгу службы. Бобров был бы раз не видеть Балашова никогда, но это разве что — на пенсии.

— Ребята молодцы, — продолжает Балашов, — справляются.

— Да, — снова говорит Бобров. Он бы сейчас с удовольствием переглянулся через поле с Толей, но он играет даже сейчас — не с ЦСКА.

Балашов хочет сказать что-то еще, почти что судорожно подыскивает тему. По крайней мере, Боброву так кажется, даже не глядя в его сторону. Отправил бы покурить, так не курит же, зараза.

— И что вам неймется всем, а, — жалуется наконец-то Балашов почти несчастно, — не понимаю. Что вам, Всеволод Михайлович, что Тарасову, помяни его всуе... Этак можно же и с нервным срывом слечь, с невралгией какой.

— Мы спортсмены, — режет Бобров, морщась.

— Ага, — соглашается поклалисто Балашов, — спортсмены, не люди, конечно. Вот посидели в отпуске хоть с недельку, глядишь — и лицом бы посвежели.

Бобров снова морщится, как от зубной боли. Машет рукой одному из своих на поле — одним движением, даже не направление задает — а пендель.

— И характер бы лучше стал, — продолжает Балашов тоном, каким на лужайке зайчик спрашивает бобра, как пройти к пряничному домику. Бобров медленно выдыхает и чувствует, что сигарета скоро понадобится ему. Бросал же, только с этим Толей...

— Смотрите, — говорит Балашов, — как лицом посерели. Спорт гробит людей, вот ей-богу, сколько лет уже говорю — спорт спортом, а здоровье советских людей...

— Эдик, ты что хотел? — не выдерживает наконец Бобров, оборачиваясь к нему корпусом. — Ну.

— Я... — Балашов замирает, застуканный врасплох. — Э...

— Ничего? — подсказывает ему Бобров вежливо. — Ну так и иди своей дорогой, Эдуард Михалыч. Отдыхай. Отпуск там возьми.

Балашов вздыхает, почти что старается это скрыть, сам сжимает уже бортик своими пухлыми ладонями, глядя на лед. Вот-вот — красными пятнами пойдет.

— Так я уже, — говорит наконец он, снова улыбается, как фальшивая елочная игрушка, — вот, значит, в гости заглянул. К старому другу. Поддержать.

— М-м-м, — говорит Бобров, вздыхает в ответ. И, главное, что ему надо?.. — Смена!

Бобров считает минуты до конца матча. Жалко Толи нет, в одиночестве смолить Бобров не привык и не любил. Хоть Балашова с собой бери.

Тот стоит рядом до свистка.

6. Тарасов, Бобров, около 300 слов, сложные взаимоотношения с властью и мразями

— Толя, — говорит Боров, садясь в единственное на номер кресло, потом вздыхает и закидывает голову назад, глядя в потолок, выбеленный, но все равно с заметными трещинками. — Толя, это пиздец.

— Да, — соглашается Тарасов: он сидит на кровати и болтает ногой, невесело о чем-то думая. Он, конечно, не мертв так, как Бобров, но у него тоже большие вопросы — кто догадался сделать соревнования сразу после Суперсерии.

Они были в кабинетах вдвоем, при костюмах, в этих черно-белых цветах официальных попыток лизоблюдства. Сейчас Тарасов дергает себя за галстук, пытаясь ослабить узел. Они не то чтобы с Бобровым друзья, но есть времена, когда вы объединяетесь ради общей цели. А загонять после такого испытания саму сборную СССР — это какими ублюдками нужно быть. Тут и не с Бобровым объединишься.

— Толя, загоним ребят, — говорит Бобров, как будто Тарасов сам этого не знает. Они уже успели побывать не только в кабинетах — они уже успели выехать из Москвы, прямо так, в костюмах, при параде, только сумки и успели собранные прихватить из домов.

Дорога вымотала — возраст уже не тот, столько часов подряд ехать и останавливаться уже в первом часу ночи. Так и режим сбить можно, не только себе — всей команде.

Тарасов поднимается лениво, отрывает себя от кровати, подходит к окну, открывая форточку. Наконец-то дергает себя за галстук так, чтобы тот ослабел и повис на шее, подставил кожу ветерку.

— Только не кури, — говорит, морщась Бобров, и Тарасов хмыкает и лезет в карман брюк, как будто назло. — Ну Толя, не будь мразью.

Огонек на фоне темного проема освещает белую рубашку и очерчивает кадык на тонкой шее. Бобров вздыхает, глядя на него.

7. Заебали. Тарасов, Бобров, около 500 слов джена

— Володь, пошли курнём.

Тарасов стоит, ведет носом, морщится, и Бобров хочет сказать "да я только оттуда", но язык как-то не поворачивается.

Они молча идут к закутку, обозначенному всеми знающими курилкой. Урны, естественно, нет, есть мусорный бак, из которого периодически несет тем, чем может нести из баков, и оставаться там надолго не хочется никому.

Бобров протягивает Тарасову папиросу. Зажигалку тот носит и сам. Уже что-то.

— Что такое-то, — спрашивает наконец он, когда Тарасов долго пытается прикрутить, и Бобров почти решает взять дело в свои руки. Ветрено. Осень. Хорошо хоть не моросит. — Толь?

Спортсмены, как известно, не курят, а вот тренеры иногда — еще как.

Тарасов морщится на вопрос, отвечает только — после первой затяжки.

— Заебали, — говорит он спокойно, и Бобров неодобрительно качает головой, прикуривает сам, поправляет Толе отворот пальто.

— Новость сказал сейчас, закачаешься, — хмыкает он, внимательно следя за Тарасовым.

— Заебали, — повторяет Толя уже менее спокойно, зыркает своими глазами на Боброва, потом жует папиросу во рту, недовольно пыхтя.

— Кто заебал-то? — задает наводящий вопрос Бобров, когда понимает, что стоять так Тарасов может долго. Ну. Не то чтобы в первый раз.

Тарасов фыркает, смотрит на свинцовое небо.

— Все заебали, — говорит Тарасов тем тоном, каким он обычно признается в чем-то очень стыдном.

Например, что он спасовал перед пронырливым Балашовым, не сдержался, сказал что-то еще более неприличное, от чего поднялся в списке врагов Балашова еще на несколько пунктов. Этой крысе, в общем-то, только дай повод.

— Угу, — мычит одобрительно Бобров, и Тарасов косится на него, зыркает прямиком ему в лицо, словно вот этим вот "угу" Бобров поднял себя на несколько пунктов в списке личных врагов Тарасова.

— Вот не смешно, Володь, не смешно, — начинает Тарасов, и голос у него уже куда более оживленный, чем был до этого. — Нихера не смешно. Ты видел последние постановления? А распределение игр? Их кто делал, какой ублюдок Балашов их левой пяткой записывал, а, Володь? Чего ты на меня смотришь, я спрашиваю — какому больному ублюдку пришло в голову... Тьфу.

Бобров кивает в такт, потом прекращает, вместе с тем, как заканчиваются слова.

Сейчас главное — не спросить что-нибудь в духе "и все?". Толя за такое раскатает.

— И знаешь, что мне сказал Балашов? Стерпится-слюбится, — выделяет он интонацией слишком хорошо эту фразу, чтобы картинка в виде округлого лица Балашова с его ненатуральной улыбкой вырисовывается как-то сама перед глазами.

Бобров фыркает, качая головой.

— Не ему ж играть, — замечает он. — Он на игры-то не на все ходит, а ты хочешь — чтобы составлял что-то правильно.

— Так спросить можно?! — взрывается Тарасов, и Бобров мысленно себе удовлетворенно кивает. Вот, теперь с Толей можно разговаривать. Теперь он отъебется. — Или они там у себя наверху в своем безвоздушном пространстве сидят, а нам, тут, на поле — расхлебывай? Они охерели, Володь?

— А ты б не охерел в безвоздушном-то сидеть, — резонно замечает Бобров, и Тарасов фыркает, зыркая на него снова, уже не злобно, как в самом начале, и машет рукой.

— Заебали, — подводит он итог. — Еще по одной и я могу подкинуть тебя до дома.

Бобров одобрительно хмыкает. Надо же — запомнил, что он свою красотку в ремонт сдал. Еще немного — человеком считать начнет. Толя стоит, встопырив перья, и довольно смолит.

8. Тарасов, Валерка, юст, ~400 слов

У Валерки голос, когда он поет — меняется. Это Тарасов знает по тому, как у него по позвоночнику начинают ползти мурашки и хочется отвернуться и уйти. Уйти подальше, подальше от искушения, подальше от внутренних проблем, от внешних проблем, подальше от ощущения, что твою душу вынимают и разделывают прямо тут, на месте.

Валерка перебирает гитарные струны, сидит в раздевалке, улыбается сам себе, пока вокруг собралась команда. Ему и дела нет, что Тарасов застывает у двери, молчит, смотрит на него. Тарасову кажется: как можно не замечать такой взгляд, ему самому кажется — прожжет дырку, кажется — зрачки расширяются сами, никак не взять себя в узду. Ему кажется — будь на него направлен такой взгляд, он бы обязательно почувствовал. Только Валерка непрошибаем и в этом его счастье.

Тарасову хочется уйти каждый раз, когда Валерка перебирает струны и выводит песню по заказам команды. Ему даже не подпевают обычно, слушают молча, даже если он запинается, улыбается, смеется — не помню текст, ребят, подсказывайте.

Счастье Тарасова, что поет Валерка не часто, и гитару приносит — не часто, и посиделки такие — скорее исключение, чем правило.

Несчастье Тарасова в том, что иногда Валерка поет по-испански, взывая к своим корням, и тогда у него меняется голос, меняется что-то в самом Валерке как будто, и он все еще смеется, запинается — не помню текст, ребят, даже подсказать не сможете.

Голос мелодичнее, ярче, выше, ни за что бы не узнал Валерку. И если закрыть глаза — кажется, что он просто наслаждается чьим-то пением, и нет команды рядом, и нет Валерки, никакого Валерки нет, и не было никогда.

Когда Валерка поет на испанском, Тарасову не хочется уйти. Тарасову хочется остаться, слушать вечность, чувствовать — как по позвоночнику ползут мурашки, как покалывает кончики пальцев, думать — что Валерки никакого нет, и нет никакого искушения, и пусть дальше — вынимают его душу, разделывают прямо тут, на месте.

Валерка перебирает струны, тянет что-то, мурчит, смеется. Тарасов подходит к нему, кладет руку на плечо, вслушивается, и команда — вслушивается, и Валерка дальше расслабленно напевает что-то, даже слов знать не обязательно — там наверняка о свободе и о любви. По позвоночнику ползут мурашки, от волос Валерки — пахнет мылом, и Тарасов стоит, закрыв глаза, зная — Валерка на него не смотрит, у него дело, он поет, не обращая ни на кого внимания. Значит — можно и подойти. Значит — можно и разделывать себе душу, ему не впервой — начинать это делать самому, только вот долго — не может, не выносит.

Тарасов уже в дверях раздевалки, уходит медленно, пытается дышать и перестать чувствовать покалывания в кончиках пальцев, когда Валерка на него смотрит. Бросает темный взгляд, прожигает взглядом, улыбается сам себе. Тарасов его не чувствует.

запись создана: 04.12.2017 в 14:40

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

ГогольВий

Ну, ш т о ж.

Сходили на нового Гоголя, ору как не в себя, хочу пересмотреть и уже след два эпизода, потому что какого хера, почему так мало, где мой Сашенька Бинх, где мой Яшенька Петрович, вот это все

На самом деле, ну чо.

Краткое саммари: стул горит, дом горит, пукан Александра Христофоровича горит. Церковь тоже горит.

— То ли крипоты было меньше, то ли ко второму фильму мне стало проще, но сегодня смотрел, не закрывая глазок. Возможно, меньше было пугалок уровня "бу", на которые я в основном реагирую, но, может, правда привык. Так в целом очень норм уровень сериала про крипоту, ждать еще менее страшного было бы странно

— Все мешают бедному маленькому Сашеньке Бинху думать, п о з о р н а в а ш и г о л о в ы.

То есть, ну, буквально. Серия, посвященная тому, как Сашенька Бинх не додумал мысль, а его все подгоняли, подгоняли, подгоняли... Главное, информации, если убирать мистику, реально почти никакой, выводы делать сложно, и если опираться исключительно на реальный мир и иногда слушать ебанутого Коленьку — инфы реально никакой, зацепок нет, кругом долбоебы и какая-то херня происходит, а что делать с этим непонятно.

И только Тесак ходит и вставляет свои пять копеек энциклопедии местной мифологии.

Очень жалко мальчика.

Очень красивый мальчик, заперший себя в клетке, л ю б л ю.

— Линия Коленьки с Лизанькой все еще кажется мне не пришей кобыле хвост, но по крайней мере с Данишевским, горящим на фоне, Оксаной, горящей на фоне, выглядит хотя бы прикольно в плане эмоций. Поставь всех в неловкое положение. Но Лизанька красивая, и к Лизаньке из-за этого является Оксана, а это главное, что мне нужно от этого мира, в общем-то.

— Про шесть первых мертвых братьев я не оч понял, я био Гоголя не чекал толком, но по-моему не было там такого дерьма, а если и было, то не такое, так что крч это опять выебанная историчность (ладно, ладно, я молчу про историчность при таких костюмах и сюжетах, л а д н о, НО), и крч нинада так.

— СМЕРТЬ ОХУЕННЫЙ МНЕ ПОНРАВИЛСЯ СМЕРТЬ МОЖНО ЕГО ЕЩЕ БОЛЬШЕ

— Тесак мое солнышко солнышистое: а давайте я свои пять копеек вставлю и побубню на фоне, как все будет плохо.

— Было очень мало Якима, люблю Якима, дайте больше.

Не оч понял, как флешбеки отца Гоголя легли на "и вот Яким закрывает глаза и вспоминает", но, в общем-то, и в то что Яким таким образом фантазировал то, что ему пересказывал отец Гоголя, верю, и в то, что он таскался на самом деле за отцом Гоголя и все видел сам, тоже верю охотно, просто зачем включать себя в эти воспоминания, если ты и так первое лицо. Яким что, Яким прост рядом постоял.

— ОКСАНА. ОКСАНА МОЯ ЛЮБОВЬ МОЯ ДУША МОЕ СОЛНЫШКО. Оксана и ОБИЖАТЬСЯ. Оксана и РЕВНОВАТЬ. Оксана и НУ И ЧЕГО ТЫ ПРИШЕЛ СКАЗАЛА ЖЕ ЧТО УТОПЛЮ.

Не знаю, их отношения — по-моему лучшее, что было в этих двух сериях. Во-первых, динамично и добро, во-вторых, в отличие от Лизаньки верибельно (донт аск), в-третьих, там столько добра, столько добра. Так не хочется отдавать Оксану Коленьке, Оксана заслуживает лучшего.

Но все эти подглядывания в зеркало, все эти УЙДИ ПРОТИВНЫЙ НЕТ Я САМА УЙДУ НЕТ УТОПЛЮ НУ И ЛАДНО НУ И ПОЖАЛУЙСТА НУ И НЕ БУДУ ТЕБЯ УЧИТЬ — плачу слезкой, дайте два, можно весь сериал будет об этом. Ах да, он об этом. Спасибо.

— Леопольдыча жалко пиздец, но как-то сказать особо нечего, сюжетная линия была построена слишком топорно даже для меня

— ЭКЗОРЦИСТ МОЯ ПРЕЛЕСТЬ МОЖНО МНЕ ПРО НЕГО СИКВЕЛ ВБОКВЕЛ ОТДЕЛЬНЫЙ СЕРИАЛ ПОЖАЛУЙСТА.

Во-первых, оч сильно хочется говорить, что это Костенька, рашн-вершн, во-вторых, вся эта история что с ведьмой (ведьма классная!), что с А ТЕПЕРЬ Я ВЫЗОВУ И УЕБУ ВИЯ. Да, солнышко. Конечно, солнышко. Аргх, почему нужно было его убивать.

ЕГО РУКА.

ЕГО НЕВПЕЧАТЛЕННЫЙ ОБ САШЕНЬКУ ЕБЛЕТ.

ЦИТИРОВАНИЕ БИБЛИИ.

ЕВАНГЕЛИЕ ОТ НАШЕГО МАЛЬЧИКА.

крч меня можно выносить, простите, зачем любить гг, если можно любить мертвое пятое дерево в третьем ряду.

(а как он двигается и дерется, а х.)

(как ему это нихуя не помогает.)

— ВАКУЛА НЕ ЗАСЛУЖИЛ ЭТОГО ДЕРЬМА. НИКАК. То есть, серьезно, мне так жалко Вакулу, он просто хочет нормально работать и нормально жить, зачем вы ему подсывываете все это дерьмо, почему он ведется, почему это все еще это "Вакула сходи со мной в лес мне страшно одному", "Вакула дай ружье мне страшно одному", "Вакула никому не говори, я иду делать срань". Ну вот шел и иди, а Вакулу оставь в покое.

— Сюжетный ход с ЗАБРОШЕННЫМ ХУТОРОМ НА ОТШИБЕ ГДЕ НИКОГО НЕТ И КУДА МОЖНО ОТВЕСТИ В С Е Х ДЕВУШЕК КОТОРЫХ ХОТЯТ УБИТЬ. НЕТ ТАКИХ ФЕЙСПАЛМОВ. ПРОСТО НЕТ. НИКАК НЕТ. КАКОГО ХУЯ.

ВЫ БЫ ЕЩЕ НА УЛИЦУ ИХ ВЫСТАВИЛИ И ПРИСТАВИЛИ ЭТИХ ЧЕТЫРЕХ КАЗАКОВ ДЕЙСТВИЙ ДЕЛАТЬ МЕНЬШЕ А СУТЬ ТА ЖЕ.

У МЕНЯ МНОГО ВОПРОСОВ НА ЛИЦЕ ОКЕЙ ДА.

— А, ну и кншн. Дико любимое. Прост. Эта сука сцена, где есть солнце наше Гоголь, солнце мое экзорцист, белый круг на полу, Гоголь, который все портит, ломающаяся церковь, ломающийся ландшафт рядом с церковью, убитое все, мавки, которые "нахуя нас здесь собрали, а, это опять Коленька нашей Оксаны".

Лежать, сложившись клубочком, в меловом круге.

Круг, который Гоголя не пускал.

ОРУ.

@темы: Фильмы/сериалы/дорамы, Мысли вслух

---

заявки

/прилег/

я по-моему как-то уже начинал и был не прав, что бросил, но это я буду искать потом, а сейчас те полтора землекопа, которым это может быть интересно.

однострочники, ключи, пейринги, вотэва.

чернобыль, мб фарца, гоголь-фандорин, легенда 17, моцарт всегда, мб артур, ромео и джульетта, пратчетт мб?
что там еще в текущем активе
(форумки тоже ок лол спешл фо ю
могу чот другое но вы пишите а я говорю а-а если вижу что а-а)
чо забыл: полицейский с рублевки, мб лед, менров рпс, притяжение (!! хочу притяжение! /колотит ножками в пол/)

(завожу ради чернобля)
(вот так распишусь и пойду на фб в команду блт)


первый пошел. для дженни палмер

Фандорин/Тюльпанов, Фандорин учит Тюльпанова танцевать вальс
(ну как пейринг, ну как учит, ну как всегда крч и в голове макси с участием тюльпанова, зурова и детективной сюжетной ветки.

— Значит, вальс вы, батюшка, т-танцевать не можете, — говорит Эраст Петрович Фандорин, сидя за столом в своём кабинете, и Тюльпанов, сидящий напротив, жмёт голову в плечи.

Мотает головой, отвечает почти с вызовом, хоть и жалобно все равно: натуру заячью не вытравишь так просто.

— Никак не могу, шеф.

Эраст Петрович смотрит на него, улыбается сдержанно. Так улыбаются люди, которые на братьев своих меньших смотрят, думает несмело Тюльпанов, а потом выгоняет мысль из своей несчастной головы. И чего Эрасту Петровичу взбрело вообще в голову про вальс заговорить?

— Н-не умеешь? — спрашивает Фандорин, и Тюльпанов жмет голову еще ближе к плечам. — Или не л-любишь?

Тюльпанов делает какое-то такое движение головой, которое сам бы не решился характеризовать. Тут тебе и "не люблю", и "не умею", и "страшно", и "прекратите, пожалуйста, шеф".

Эраст Петрович меж тем поднимается, смотрит сверху вниз на Тюльпанова с ласковой неизбежностью.

— А нам через пару д-дней вальсировать, — говорит Эраст Петрович, улыбается снова, Тюльпанову нравится. Он даже не думает про это "нам", хотя в голове встает картинка, от которой щеки Тюльпанова нежно розовеют.

Мизансцена в голове: вот Тюльпанов, вот шеф, и вот они вальсируют на черном фоне, потому что Тюльпанов не представляет, где они могут вальсировать.

— А вы не готовы, — пеняет шеф, все еще улыбаясь. — Вставайте, вставайте, батюшка, проверять будем, как вы с з-заданием справитесь. Этак ведь дам вам работу — девицу для дела соблазнить, а вы же что, д-дорогой мой?

Тюльпанов девиц соблазнять не готов ни для дела, ни даже просто так. Девицы — дело страшное и опасное, думает Тюльпанов. Почти как шеф сейчас.

Он встает все равно послушно тоже, мнется, смотрит на Эраста Петровича. Фандорин все еще улыбается, как будто подрагивает улыбка, и до Тюльпанова только сейчас и доходит.

— А как, шеф? Проверять?

Очень животрепещущий вопрос, между прочим. Для бедного Тюльпанова-то как раз. Мизансцена: он, шеф, вальс, кабинет. Как бы не покраснеть, думает Тюльпанов, опуская взгляд, не зная, что уже покраснел вовсю, пока у Эраста Петровича только выступил легкий румянец на молочной его коже.

— А с-соблазнение девиц у тебя, з-значит, вопросов не вызывает? — интересуется Эраст Петрович, обходя стол и стуча пальцами по дереву. Его любимый перстень отливает в свете из окна, Тюльпанов очень хорошо это видит сейчас, пока в горле пересыхает.

— Вызывает, — признается он мучительно, глядя на протянутую руку Фандорина. — Но если это для дела... — тянет он с сомнением.

— Д-для него, д-для него, — кивает Эраст Петрович. Шевелит пальцами намекающе, и Тюльпанов поспешно вкладывает руку, умирая внутри от такой своей наглости, хоть шеф и сам это начал.

Как бы руки не вспотели, снова мучительно размышляет он тихонько.

— Нет, т-так не пойдет, — говорит снова Эраст Петрович решительно, и Тюльпанов моргает. — В-вы же будете с-соблазнять. В-вести, то есть. В танце, — добавляет он, когда Тюльпанов совсем уж запутанно на него смотрит.

— А, — говорит тихо Тюльпанов, отдергивает ладонь.

Это значит... Он тихо вздыхает, собирается, все силы свои собирает, повторяет про себя голосом Эраста Петровича, который стоит сейчас перед ним, смотрит своими голубыми глазищами.

Соберись, это раз. Это для дела, это два. Шеф тебя будет учить, это три.

Анисию не помогает. Он смотрит на Фандорина, а потом усаживается обратно на свое кресло. Падает, скорее.

— А можно попозже? — задает он вопрос, с надеждой на Эраста Петровича глядя. Брови складывая домиком. Ну должно же быть у этого человека сердце! Сердце вот самого Тюльпанова вот-вот да вырвется из груди.

Фандорин посмееивается, глядя на него, и трогает после вопросительного взгляда его за запястье, где бьется пульс, пробегает прохладными пальцами, заставляя Тюльпанова краснеть еще сильнее.

— Ну, ну, г-голубчик. Собирайтесь душевно. Через полчаса вернемся к вопросу.

Тюльпанов только смотрит сквозь ресницы на пальцы Эраста Петровича, которые тот так и не убрал у него с запястья.

запись создана: 27.03.2018 в 14:09

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

/лежит мертвым единорогом, погребенным под двумя работами и начавшейся учебой/

Н у ч т о ж!

24 год жизни пошел!

@темы: Мысли вслух, Я

---

Дыбропост, условное подведение 2017? Хз-хз

— Если вам кажется, что это очень своевременный пост — вам не кажется лол. По ощущениям у меня все еще месяц январь, а меж тем уже начинается март. Время охуело, крч.

— Писать что-то длиннее 280 знаков твитора кажется дико странной идеей, типа, нахуя? При этом очень странно не писать. Я понимаю, что мне нужно записывать какие-то вещи, хотя бы сука фиксировать их тезисно, иначе это все — болото. Что происходило? Что происходит? Где я? В каких я фандомах? Втф?

— Вообще, вот краткая сводка за 2017 год, мало ли я когда-нибудь захочу вспомнить, что было в том году, лол.

1) Год Моцартофандома, Священной Римской империи и французов с вкраплением немцев. Файлов десять модерн!ау и просто переебанного контента, гигантские таблички по историческим личностям, перелопаченная вики и биографии, жизнь на утубе в попытках пересмотреть все, что связано с Фло Мотом, Микеле Локонте, кастом Моцарта, кастом Артура, Зайбертом как отдельным котиком и кем только не.
Мы за это время заебали Моцартом, наверное, всех знакомых, с Тенычем.
Успели посмотреть или задеть каким-то образом:
Собственно, рок-оперу;
Моцарт!;
Легенду о Короле Артуре (она ждала меня года с 2014, когда мне знакомая перекидывала вышедший первый альбом с песнями еще не вышедшего мюзикла);
Адама и Еву;
я умер от Красного и черного, угорев исключительно по одному официальному клипу;
все еще хочу Короля Солнца;
были еще какие-то мюзиклы, но я их не помню??

С Артуром совсем хорошо на самом деле, потому что это было такое.
Первый просмотр: оооо, боже, это так плохо, это т а к п л о х о б о ж е
ДАВАЙ ПОКАЖЕМ ВСЕМ ЗНАКОМЫМ И ПЕРЕСМОТРИМ САМИ ДА? ДА
Так что потом мы ходили с этим мюзиклом по всем знакомым

Ну и в принципе, мюзиклы добро, французы добро, и кто же знал, что я научусь так гореть по реальным людям. Первый фандом, в котором я мониторил и смотрел выступления с концертов. Я в принципе до этого считал, что я не понимаю и не способен смотреть записи концертов. Тип, нахуя. Как я ошибался, лол.

2) Вытекающий из первого. Побывал на хитах бродвея с Зайбертом, просто умерев от мысли, что я не смогу попасть на Зайберта и не увидеть его живьем. Вот приспичило. Как лутал деньги на концерт — отдельная песня. Налутал. Пошли с Тенычем.

Впервые стоял у служебного хода. Впервые видел человеков живьем. Тот момент, когда Зайберт улыбается прямо тебе, тот-Зайберт-на-которого-ты-дрочил-последние-полгода-и-писал-персонажей-с-его-внешкой. Улыбается. Тебе. А ты задираешь на него голову и забываешь как говорить.

Вместе с тем концертом правда вынес много прекрасного и нового, теперь активно сижу и поглощаю фандом русских мюзиклов. Жить тяжеловато. Я вот только сегодня понял, что я впервые принес на дайри Ярика Баярунаса месяц назад 4 февраля. А сегодня 3 марта. А я вот в полной уверенности, что я максимум ну недели полторы по нему горю как не в себя.

3) С начала того года встречался с персоной, с которой в общении с самого начала все было как-то сложно-страшно-мутно, но тянуло как пиздец. Первый раз у меня отношения длились не несколько месяцев, а вот буквально почти год. Первый же раз, когда это закончилось болезненно, я полностью удалил человека отовсюду и занес на всякий случай в ЧС во всех соцсетях, чтобы никакой возможности не было ни получать весточек, ни самому, как куску долбоеба, написать снова. Переварить эмоцию, кажется, не получилось до сих пор, но как-нибудь разберусь.

Очень много мискоммуникации и базовой, когда правда вы просто говорите на разных языках, много — когда фейлил почти нарочно, потому что мог подстроиться, но не понимал как, много разного. То есть, когда вроде как можно наладить, прикладывая дохуя усилий, но как бы нахуя и в чем профит-то тогда.

На новый год персона приезжала справлять вместе, наткнулись еще и на тупую ситуацию, когда персона себя типировала неправильно из-за маленького количества опыта типирования и понимания лженаук. И по итогам я готовился к одной картинке и поведению в реале, получил — мучительно иное, и лез на стену все ее пребывание в Питере, потому что было не расслабиться ни секунду, когда и так до этого несколько месяцев — была какая-то муторная ебанина, когда ни отдохнуть, ни выдохнуть, все какие-то дела поверх сильной болезни.

По итогам в один из последних дней вместе словил невербальный эпизод, что, в общем-то, определило оч многое. Хотя, наверное, еще перед этим должно было стать звоночком, что снова начали появляться мысли о селфхарме, которых не было с конца лета, но это уж — мало ли когда и почему они появляются, я как-то вначале даже не связывал.

Уже в день уезда понимал — отвезу на такси, посажу в самолет, буду обдумывать неболезненные формулировки, что нам надо расстаться. Почти красиво было — думать об этом в такси в семь утра по дороге в аэропорт.

Потом получилось, конечно, немного иначе, потому что последнее, что я ожидал в утро, когда пару часов до этого у тебя был невербальный эпизод, ты насковозь устал и болеешь — это некрасивую истерику с другой стороны. Персона, в общем-то, была в своем праве, с ее колокольни там наверняка было еще больше несложившихся звезд и ожиданий, чем с моей.

Обидно по факту по итогам, наверное, больше, что даже сцена с истерикой была какой-то тихой, вялой и тем для меня триггерной. Привет, все истерики, которые я получал в общественных местах от матери. Когда человек грустно тихо плачет или говорит тихо и яростно, требует от тебя ответов, а ты стоишь как дурак, моргаешь, и как бы — ну мы даже не скандалим в полной мере, восемь утра, мне очень плохо, что ты от меня хочешь, женщина? А потом еще и — и не уйти, это как-то тупо, и не остаться, потому что говорить нормально после такого — совершенно никак. И только хочется попросить перестать, свернуться калачиком и чтобы либо это закончилось, либо уже наконец — ты закончился.

Все еще не могу толком обсуждать ту ситуацию, все еще очень хочется избавиться от всех вещей, что остались от персоны в квартире, хоть собирай все — и выкидывай в мусоропровод. Там осталось-то осталось, на самом деле: забытая одежда, забытый в подарок купленный кому-то табак, повязка для глаз, которой персона очень радовалась, подарки с Нового года. Так и не нашелся браслет, который я дарил на Новый год. Ну, и к лучшему, в общем-то. Насчет повязки, правда, все еще переживаю: купила ли новую, она хотела, спать неудобно, слишком светло, не высыпается же. Тьфу.

4) Была весенняя сессия, была осенняя сессия, четвертый курс закрыт, на пятый переведен. С пятого вот сейчас — ушел в свое любимое состояние, в академ. Впереди только диплом и практика, мог бы уже быть дипломированным экономистом, но вместо этого хочется только лежать звездочкой и пускать пузыри в воздух. Даже сдохнуть не хочется, для этого нужно проявить какую-то инициативность. У меня есть залитые на ютуб презентации Дез ноты с Ярик и Сашей Казьминым, ну и чего мне еще хотеть-то.

5) Со здоровьем все как всегда: лафа последних пары лет закончилась, получил обострение своего состояния. Хз как и что вызывает что, но выглядело как-то так.

Я же лишился работы сразу под прошлый новый год, соответственно, январь-февраль — активничал на ЗФБ, устраивался на работу. В феврале вышел на текущее место, ехать — полтора часа в одну сторону. После года удаленки — очень такое себе счастье. Сфера условно новая, информации дохрена, людей-коллег, с которыми нужно общаться по работе, дохрена, всего — дохрена.

Первый месяц, то есть вот до конца марта где-то, я ехал на работу, крутился там, потом приезжал домой, падал спать. Утром выезжал на работу. Сил не было вообще ни на что, иммунитет, по-моему, охуел от такой атаки. Психика, которая и так не сказать чтобы сильная, тоже.

Потом была сессия, часть которой я провел на работе, часть в институте, экзамены, пары, бежать с работы в институт, оттуда на работу, потом падать домой и писать к экзамену материалы. Нет, сделал все, конечно, но считать ли это за справился.

Все лето ходил с суицидальными мыслями и бил себя по рукам, чтобы не селфхармить прямо на работе в курилке, пока никто не видит, полностью растворялся в мюзиклах каждую свободную секундочку, лишь бы не реал. Ловил постоянные простуды, температура с лета как поднялась до старого уровня, когда мне неприятно, так там и решила остаться.

Потом снова сессия, денег нет, счастья нет, в личной жизни — та персона, с которой все уже тогда было пиздец сложно. Новые знакомства и люди, которые перешли окончательно в повседневный близкий круг общения. В октябре приезжали родственники Теныча, я даже не вспомню насколько, но жил на два года, и чтобы им не мешать, и чтобы самому особо не сталкиваться. Спасибо Теодору, приютил. Остановиться и подумать о своем здоровье просто тупо некогда было, в общем-то.

Словил последствия уже в декабре, когда вот как ушел с температурой за 38 на больничный, так и вышел на работу уже в конце января или в начале февраля уже. По итогам должен разным людям деняк, семье — огромное спасибо, что донатят на жизнь, я бы без этого был просто в яме, учеба — снова в лоу, снова академ.

Буквально неделю назад допил таблетки все, теперь бы надо — сдать анализы и посмотреть, вытравил ли из себя гадость, но это снова деньги и снова договариваться на работе, что я приеду позже, потому что анализ сдается только в одной больнице в Питере, работают только в будние дни, все для людей, такие молодцы, пиздец.

Если окажется, что это говно так и не закончилось, и я себя лучше чувствую временно — иногда кажется, проще выпилиться, это слишком трудный уровень сложности для этой компьютерной игры, я его не выбирал, идите в жопу.

6) Все еще с трудом верю, что на текущем месте работы уже больше года. То есть, с одной стороны, я понимаю, что это более-менее норм условия работы и мне раньше такие не снились на самом деле. Еще понимаю — что они сильно хуже, чем могли бы быть. Но я могу спокойно уходить на больничный на несколько месяцев и меня после этого не просят вежливо уволиться, я могу периодически просыпать и мне вставляют, но опять же — не просят вежливо уволиться, я могу уходить на сессию — и.

Еще б не полтора часа ехать в одну сторону.

На самом деле, по ощущениям, очень люблю свой офис, вот чего не ожидал: люди комфортные, близкие по духу, я даже какие-то более-менее личные отношения смог завязать, кажется. Привел на это место работы в коллеги знакомую, вот до такой степени люблю офис, ага.

Общее ощущение сложное. По-хорошему, особо не отвлечешься, на работе правда работаешь — в своем темпе и на свое усмотрение решая задачи, за что люблю, темп нихуевый и очень много коммуникации с разными людьми. И это добро. Не добро — зп, но тут сам себе дурак. Вначале шел на должность редактора, по итогам собеседования и я, и будущее начальство поняли, что я на редактора не тяну, опыт до этого был оч в другой сфере. Ну ок, валидно, могу понять. Мне работа все равно нужна. Устроился младшим, начальство обещало повысить до редактора по итогам трех месяцев испытательного срока. Нормас ваще. Потом — то начальство, которое обещало, уволилось. Ну. Ш т о ж. Работаем дальше.

Потом выяснил, что меня хотели повысить, когда искали редактора, только кому-то наверху не понравилась моя кандидатура, потому что я как раз в тот момент уходил на сессию, типа, что за редактор, которого нет на месте.

Главный фейл случился уже в новом году, когда уволилась девочка, которая на ту должность приходила. Или еще в старом? В общем, сидел я на больничном, спал. Писала мне прямая начальница, Катя, с вопросом, как я. Я открыл один глаз, понял, что формулировать мысли в слова слишком сложно, отвечу потом. И написал на следующий день. Кто же знал, что следующим должен был идти вопрос, устроит ли меня повышение.

Так что я все еще в болоте и младший, потому что долбоеб. Зато если Кати нет, то ее письма перенаправляются нашей ведущей и мне. Надо ли это говно мне, надо ли мне быть в команде быстрого реагирования за такую зп и два неслучившихся повышения, когда это хотя бы имело смысл Стараюсь не думать, что будет, если у нас в какой-то момент не окажется на рабочем месте и Кати, и ведущей.

Но место все равно нежно люблю, потому что интернет-маркетинг и своими глазками и своими ручками делать что-то такое. Это прикольно. Ну, если стараться не думать, что я работаю на машину капитализма, окда.

7) По итогам в 2017 очень не хватало ощущения стабильности расписания и жизни, деняк и времени.

В принципе, здоровье тоже было бы неплохо, но физически я полетел снова только к концу года и это можно поправить. Психика по сравнению с 2016 намного лучше, я, кажется, нащупываю какую-то схему и шаблоны, которые могу использовать и быть безболезненным и для окружающих, и для себя. Не идеал пока, но мы работаем над этим. Быстрее без терапии дело не пойдет.

По ощущениям было очень насыщенно с одной стороны, когда день за два, много людей, много событий, то сессия, то работа, то бегать, то на тебя падают друзья (по-моему, у нас не было за год больше пары недель подряд, когда у нас никто не жил в квартире на вписке), то ты на них, но все так как-то размазанно, потому что никакой рефлексии, потому что ты не успеваешь, и очень неосознанно, потому что большая часть событий, иногда включая вписки, по ощущениям, — это вообще история не про тебя и ты ее не контролируешь.

По деньгам так и не перестроился после 2016, когда у тебя твоя тридцатка, плюс-минус пара тысяч, в руках, ты на удаленке, и ни на проезд тратиться особо не надо, если только не по своим делам, ни на что, сидишь в свое удовольствие тексты кропаешь, выбираешься к друзьям и в магазины тратить зарплату. А тут и проезд, и праздники какие-то, дни рождения, и зарплата на порядок просто меньше. Снова вернулось ощущение, что на дворе 14 год, я только съехал от семьи, получаю 17-18 и считаю каждую копейку. Только теперь я их считать еще и разучился, потому что привык в свое удовольствие заказывать косметос с Ив Роше на пару косарей, потому что очень хочется Нахуя отращивать осознанно качество жизни, если ты по итогам не можешь его достичь.

Ну и очень не хватало времени на себя. Вот те пару часов после работы, которые можно потупить, посмотреть что-то, написать что-то. Выспаться потом. А так я вроде как людоедствую: нет, я все еще не могу не посмотреть, не почитать, не потусить с друзьями. Но, сука, я тогда и сплю на неделе не больше пары часов. Особенно если хорошо что-то пойдет.

Про попытки в осознанность и зож я молчу, ок. Про всякие языки для удовольствия или парикмахерское тоже. У меня снова полетела базовая рутина, когда ты зубы каждый день не можешь чистить, куда там.

— По-моему я дохуя всего забыл. Тип. Чооо был, чооо происходит, а.

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Творчество, Я

---

я нашел нового любимого мальчика, не осуждайте меня. и поет другого моего любимого мальчика!

@темы: право слово, в их век краснеют все без разбора

---

это сейчас самый важный клип донт аск

@темы: Французская опера про немецких пидорасов, право слово, в их век краснеют все без разбора, Мысли вслух

---

Тут все еще должны быть итоги года, Н О

Я открыл биографию Боброва, потому что что еще мне делать, когда хэдканоны на жену Боброва есть, а жены Боброва нет!

Заплакал.

Умер.

Прост.

ВОТ ПЕРВАЯ ЖЕНА И МНЕ ЕЕ ПИЗДЕЦ ЖАЛКО БОБРОВ ТЫ НЕ ОХУЕЛ ЛИ

Из интервью Т. Саниной:

— Дело в том, что мне никогда не везло в семейной жизни. Сейчас я замужем в третий раз. А первым моим мужем был известный футболист. Ничего хорошего в моей жизни с ним не было.

Как-то меня вызвал парторг театра Алчевский и сказал: «Татьяна Леонидовна, или вы уходите из театра, или бросаете своего мужа». Потому что я начала часто болеть: на нервной почве у меня было несмыкание связок. И я вынуждена была от него уйти.

Прошло больше пятидесяти лет, а меня до сих пор обливают грязью, приписывая мне несуществующие измены, не понимают, как это я могла бросить такого великого человека. Но я ведь тоже была довольно известна. На то время я была единственной героиней в театре. Перед входом в театр висел мой огромный портрет в «Сильве». Я была очень популярна. Но моя семейная жизнь того времени, казалась мне адом.

За своего второго мужа я вышла совершенно случайно, после того, как Бобров с компанией избили его. Он был главный конструктор КБ. К тому времени я уже развелась с Бобровым и имела полное право вести себя так, как я хочу. Я была на даче, у меня были гости, в том числе и этот человек. Бобров со своей компанией напал на него и избил до полусмерти. К тому же это произошло во время Фестиваля Молодежи и Студентов.

Событие было довольно громким. Боброву грозила тюрьма. Следователь вызвал меня и сказал: «Татьяна Леонидовна, что будем делать? Одному грозит тюрьма, другому неприятности… Ну, посадят Боброва, вас ведь просто убьют болельщики…» Мне до сих пор не могут простить, что я ушла от Боброва.


/ПЛАЧЕТ СЛЕЗОЙ/

БОБРОВ Б Л Я Т Ь
БОБРОВ ФУ
БОБРОВ НЕ ЕШЬ ДЕВОЧКУ ДАЙ ПОЖИТЬ СПОКОЙНО АААААА

@темы: Легенда №17, Мысли вслух

---

zaplakal

понимаете, где-то тут должны были быть итоги года там или краткая сводка с новогодней ночи ИЛИ ПИЗДЕЦА КОТОРЫЙ БЫЛ ПЕРВОГО ЧИСЛА НО--

вместо этого крч.

Фандом Меньшикова, привет.

Саша Петров | ОлегЕвгеньинич, дженовый джен, где-то 500 слов

— Вы это... ОлегЕвгеньич... вич... — Саша Петров пятится, пятится в коридоре, снимает носками за пятки свои кроссовки, почти не краснеет пятнами, и Меньшиков напоминает себе, что Сашка — мальчик нервный, не раз и не два говорил он это в интервью, не раз и не два еще скажет — и иногда с этим стоит смириться.

Вместо этого он поднимает бровь, улыбается сдержанно, смотрит — блестит-поблескивает черными глазами, чтобы Сашка точно пошел пятнами. Сейчас бы заснять — показать, как надо, на сцене.

— Вы это, — говорит Сашка, сглатывает, — проходите, вы, в общем.

— Да я-то пройду, Саш, — говорит ему в ответ Меньшиков, и проще было бы Сашку убить на месте, чтобы ребенок не мучился, но вместо этого Меньшикову смешно, весело так, что еще бы немного додавить — и можно хлопать в ладоши было бы, если бы не выбивалось из образа. — А ты-то чего такой, — спрашивает он, улыбается шире, и Саша утыкается спиной в стенку коридора, готовый то ли разрыдаться, то ли засмеяться нервно — у него неплохо получается.

— Мне, Саш, куда — на кухню? — спрашивает вежливо Меньшиков.

— Да. Нет. Да. Не стоит! Постойте здесь, я, я сейчас, я...

Если бы Меньшиков не знал Сашу, он бы решил, что тот просто дерганный. Возможно, эпилептик. Но он знает Сашу — что-то скрывает? Просто нервничает?

— Что, — улыбается вежливо Меньшиков, — если у тебя там завалы посуды недельной давности — так ты не стесняйся, я переживу, чай не хрустальный.

— ОлегЕвгеньи--вич! — говорит ему Саша и задирает подбородок. — Нет. Нет. Идите на кухню. Чаю вам. Сделаю.

— Ага, — отвечает Меньшиков, косится на него смешливым взглядом, и Сашка покрывается гусиной кожей — отсюда видно, или дальнозоркость уже старческая...

На кухне висит его портрет. Старая съемка, большой, этак А2, если не больше, в серой раме под стать кухонной мебели, и никакой грязной посуды вокруг. Меньшикову кажется, что сейчас подошло бы — стукнуть тростью по полу — но все трости остались среди реквизитов. Возможно, стоит это потом исправить.

Сашка стоит по стойке смирно. Смотрит. Внимательно так. Меньшиков улыбается ему, все еще очень вежливо.

— Чай? — уточняет он, потом подходит к фотографии, замирает — как перед картиной в галерее.

— Чай, — заикается Саша, кидается к чайнику. — Чай. А это... Ну. Это... Вы не думайте, просто...

Меньшиков подтягивает к себе табуретку и облакачивается о стол, почти картинно опуская щеку на пальцы в перстнях: сегодня красный и синий.

— Да ладно тебе, Сашк, — говорит он весело, — я уже после Данилы смирился. На Кольке Лебедеве еще как-то куда-то вот волновался, а на Даниле — смирился. Нормально, ты не подумай. Чай там себе делай, ага.

— Ага, — говорит Саша и утыкается носом в чайник.

@темы: право слово, в их век краснеют все без разбора, ОЕМ это почти НЁМ, Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

Я СХОДИЛ НА РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ЭПИЗОД В КИНО Я ИМЕЮ ЧТО ПОКРИЧАТЬ В ПУСТОТУ

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ЭПИЗОД ДОКТОРА ОФКОЗ

КАК НЕ УХОДИЛ ИЗ ФАНДОМА

Тут будет много спойлеров и капса, как обычно, окда.

Во-первых, я правда не осознавал, насколько я все-таки еще в фандоме и насколько я по всем скучаю, и какие они все хорошие.

Во-вторых, ГОСПОДИ Я ЛЮБЛЮ МОФФАТА Я ЛЮБЛЮ ГЭТТИСА Я ЛЮБЛЮ КАПАЛЬДИ Я ЛЮБЛЮ В С Е Х

В-третьих, я бы имел сказать что-то про сюжет, но давайте не будем, просто не будем, окей, все же понимают, что я люблю хуфандом не за остроту сюжета и отсутствие дыр и прочая-прочая-прочая.

Кхм.

Если красной строкой:

— Очень видно, какой Первый на самом деле м а л е н ь к и й, то есть вот тот уровень подростка, который Хочет Быть Взрослым и Важным, который говорит полными предложениями, надувается индюком и делает вид, что он тут самый взрослый и всезнающий, даже если у него между собой плохо связываются многие факты, он не обладает информацией и ужасно ориентируется в пространстве. И он может пыжиться сколько угодно, но на фоне Двенадцатого — это т а к з а м е т н о, и что характерно — он тоже это замечает, но от этого пыжится только еще больше, и это так м и л о.

— Двенадцатый на фоне Первого и того, как он себя ведет, это как смотреть видео с собой то ли в годик, то ли в тринадцать. С одной стороны, очень мило, с другой — господи к а к с т ы д н о. По-моему, (вот тут я могу быть не прав, я видел достаточно мало Двенадцатого, окда, но я кажется буду наверстывать) он столько не закатывал глаз и не морщился никогда больше. Да и другие свои версии когда встречаешь, постарше, уже как-то не такое ощущение, как когда смотреть на себя подростка.

— Вообще, очень хорошо прослеживается моральный рост Доктора над собой, и что сравнительно с молодым на контрасте, и просто — даже тот же Десятый, простигосподи, куда без Десятого, да. Да, ему страшно меняться, да, ему не хочется, и ну мам ну пожалуйста ну пять минуточек, но это не истерика и сучить ножками от страха смерти себя как личности и пидораса, это все-таки такое «следующий я будет лучше, нужно направить энергию так, чтобы следующий я был лучше, осознанно лучше, а не как обычно». И он правда научился заботиться и уважать своих спутников, это ужасно трогательно все-таки, я не могу. Я ждал, я верил, я надеялся.

— ЛЕТБРИДЖ-СТЮАРТ ТАМ БЫЛ ЛЕТБРИДЖ-СТЮАРТ МОФФАТ СПАСИБО ГОСПОДИ СПАСИБО МЫ УВИДЕЛИ ДЕДУШКУ БРИГАДИРА ЭТО ТАК ХОРОШО

П О З А Б О Т Ь С Я О Н И Х

ГОСПОДИ

ТАК ХОРОШО

— ТАМ БЫЛА ПРЕКРАСНАЯ БИЛЛ И ЕЕ ВЗАИМООТНОШЕНИЯ ЧТО С ДВЕНАДЦАТЫМ ЧТО С ПЕРВЫМ И АБРЫВГЛ НУ ПОЧЕМУ БИЛЛ БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ НУ ААААА НУ П Л А К

(ваще — не будет же? или я какие-то не те спойлеры словил?)

Вообще Билл все-таки по-моему в итоге выстроила с Доктором все равно немного другие отношения, чем другие Доктора со спутниками. В этом и ее заслуга, и самого Двенадцатого, но факт — и это очень, очень здорово. Еще один плюсик в копилку того, что этот мудоеб растет над собой. С одной стороны, это более здоровые отношения, но у него здоровые отношения были до этого в олдскуле и в первую очередь (по крайней мере, у первых Докторов, окда, я все-таки пою что видел, а тот же Шестой и Седьмой вообще мимо меня пока что прошли, я их не копал) строились на том, что он не строил с ними отношения, а держал неплохую такую дистанцию, выбирая любимчика их всех — и то, это не то чтобы выливалось именно что в дружбу и горизонтальную взаимосвязь. А тут именно дружба все-таки. Это правда очень здорово.

— Почти заплакал, когда увидел Клару. Клара моя солнышка, Клара моя заечка, вы заберете ее из моих холодных рук. И Доктор вспомнил ее, и увидел ее, и--

Спасибо, Моффат.

— Песня солдат. Я понимаю, что меня очень легко купить, но вот мое сердце — на, подавись, Стивен, съешь его, подношу на блюдечке. Это было так хорошо, это было так мило, это так в духе доктора, и эти рукопожатия, и ТУТ РАНЕНЫЙ ЧЕЛОВЕК ТУТ РАНЕНЫЙ ЧЕЛОВЕК.

Все живы. Все хорошо. Немного надежды и человечности среди войны. Это правда просто. очень. хорошо.

— Отношения Доктора и далеков, далеков как расы, и отдельных представителей — все еще очень-очень-очень. (Ну и на самом деле это тоже — и в тему надежды, и в тему индивидуальности, и в тему всего-всего. Всегда есть место долбоебу, который все сделает не так, в любой системе и в любом мире, на любой войне). Доктор, который к своей Двенадцатой регенерации смог обращаться к далекам за п о м о щ ь ю. Господи.

(Когда-то я играл ролочку по Доктору, и там был сын Доктора и Мастера, и он делал что-то подобное, но не с далеками, правда. Плачу слезкой.)

Про этого конкретного далека, к сожалению, ничего не скажу, это уже не смотрел, но, кажется, (снова) буду. Это же какое-то совершенно прекрасное создание.

Отдельно имею сказать про то, что Первый, который смело шагал от спутников за Двенадцатым, искренне, судя по всему, зассал оставаться наедине и ждать снаружи, пока Двенадцатый пошел делать дела и разговаривать с далеком. Я не знаю, это тоже было ужасно мило.

— Отдельно имею сказать про регенерацию и напутственную речь Двенадцатого перед началом крушиломай. Я верю-знаю-понимаю, что найдутся люди, которые умнее меня сформулируют, где там был н е к о т о р ы й б а г, но с одной стороны регенерировать в женщину — о т л и ч н о, я так давно ждал регенерацию с женским телом, с другой стороны — не обязательно было толкать речь перед этим, делая упор на вещах, которые считаются и считываются в первую очередь как феминные маркеры поведения, а потом так опа — и у нас женщина-Доктор. Может быть, я перебдел, конечно. (Отдельно верю, что Стивен не нарочно, он просто немного не умен, когда дело касается таких вещей, это та вещь, с которой я в Стивене смирился). Но. Царапнуло. Сильно царапнуло, портя момент.

— Ну и у меня все еще много вопросов к тому, как работает гендер на Галлифрее, как работают социальные гендерные роли на Галлифрее, что значит для Таймлорд_ок идти то в женское, то в мужское тело. С одной стороны, я помню, что в каноне проговаривалось, что те, кто меняет физилогию — ебнутые на голову и не надо так, плюс те галлифрейцы, которых мы видели, имели все-таки более-менее стандартный для той же Земли набор стереотипного поведения в рамках социализации из двух гендеров. С другой стороны, у нас был_а только одна назван_ная персонаж_ка, которая меняла физиологию, и, возможно, это был формат, что именно он_а ебнут_ая. Ну, и Мастер и Мисси. Но про гендер Мастера и Мисси я не буду, я, во-первых, видел слишком мало Мисси, во-вторых, я боюсь намешать своих хэдканонов поверх, потому что я делал из Мастера почти копию Мисси по характеру Кощей, которая отлично переняла на себя женскую социальную модель и сама это с собой сделала, что я тут правда боюсь наворотить того, чего не было. Все-таки Мисси женская социальная модель развязала сильно руки, если судить внешне, и, ну, шляпки-юбки-каблучки-макиях, эт_ой Тайм_леди явно было и н т е р е с н о. Но все-таки Мисси и Мастер — очень психически особенный уже персонаж давно, я не берусь считать, что это среднее по палате и переносить этот опыт на Доктора и как-то обобщать.

Но интересно.

(да, я написал простыню про Мастера по поводу рождественского эпизода ГДЕ МАСТЕРА ДАЖЕ НЕ БЫЛО ЧТО ВЫ МНЕ СДЕЛАЕТЕ Я В ДРУГОМ ГОРОДЕ)

И, в общем, я правда буду следить. На первый взгляд и по той паре секунд — выглядит органично, выглядит хорошо, Доктор все еще Доктор.

Я слежу за тобой.

Отличный эпизод, отличное все, отличные все, МНОГО ВОПРОСОВ И ВСЕ В ПУСТОТУ И ВСЕ УЖАСНО МИЛЫЕ И Я ПЛАКАЛ ЗАЛ ПЛАКАЛ ВСЕ АПЛОДИРОВАЛИ В КОНЦЕ И ПОКАЗАЛИ ВСЕХ И БОЖЕБОЖЕБОЖЕ Л Ю Б Л Ю В С Е Х СПАСИБО ЧТО ВЫ БЫЛИ С НАМИ

@темы: Доктор Кто, Ньюскул, Джон Симм, Олдскул, Эра Первого, Эра Двенадцатого, Эра Тринадцатой, Жизненное, Мысли вслух, Доктор/Мастер

---

простите я все

/лег и умер/

п л а т ь ю ш к о

/хватается за сердеченько/

Фандом: Легенда №17
Автор: Татиана ака Тэн
Пейринг: АнатольВладимирыч/Валерка
Рейтинг: G
ВарнинингЖанр: облизывания Тарасова

невычитано, около 1300 слов, я немного мертв, Валерка тоже, оба не можем дышать от красоты. Фоточкой навеяно, все Тенычам и этому бессовестному фандому.

Валера широебится по квартире Тарасова почти на цыпочках: семь тридцать утра, семь тридцать одна, в другой комнате — спит АнатольВладимирыч, и Валера только и смог, что утянуть свои штаны, и ходит теперь по ковру да по теплому дереву, сложенному елочкой, на цыпочках, смотрит то на стены, то на стенку с сервантом, то на пару фотографий, которые скупо висят на стенах.

Хочется то ли пойти вскипятить чайник, то ли вообще закрадывается шальная мысль — на тренировку бы сейчас! вокруг двора бы! пробежечку! Чтобы проснуться, чтобы стряхнуть с себя абсолютную нереальность происходящего, чтобы как-то вернуться в привычный режим. Но за стенкой спит АнатольВладимирыч и уйти кажется почти кощунственным, святотатством, пусть Валерка и не верит в бога. Мама вот верит — испанская кровь говорит, испанское воспитание, да и то не в того, которого в СССР запретили. И потом — а если тут дверь не захлопывается, что же он, так — бросит?

Валера не проверяет, закладывает руки за спину, сдувает челку с глаз, чтобы снова остановиться рядом с фотографией на стене.

АнатольВладимирыч узнается, хоть и с трудом — да и кто еще может быть на снимке? АнатольВладимирыч, с этим его точеным — еще более точеным — профилем, тонкий, одежда, кажется, висит мешком, улыбается тонко, хищно, и челка — у самого такая же челка, за которую он постоянно Валерку ругает. Может, Валера начнет понимать теперь — за что ругает. У него, конечно, и сейчас — челка, у АнатольВладимирыча-то, Анатолия — интересно, он может его называть теперь Анатолием? Язык не поворачивается даже в мысленной речи. Но он представляет, как разлеталась эта челка, когда АнатольВладимирыч был как на фотографии — и хочется сглотнуть, как будто не семь тридцать утра сейчас, а вчерашние — девять, десять вечера, когда он сидел напротив АнатольВладимирыча, сверлил его неловким взглядом, а тот смотрел в кружку с чаем (с мятой, с мятой, мать ее) и не поднимал взгляда, как будто ему совершенно не было неловко. Выдавали раздраженные вздохи и периодически дергающийся кадык, на который нет-нет — да опускался валеркин взгляд.

А рядом с АнатольВладимирычем — женщина, молодая, красивая, почти как Ирка, и девочка — сколько ей? Лет пять? Меньше? В шубейке, за которой не видно девочки, только меховой шар. У Валеры похожая была, когда он был маленьким.

Жена? Ребенок? Валере странно представлять АнатольВладимирыча с семьей — он знает, конечно, что тот был женат, что потом — что-то не срослось, кажется, только он никогда не интересовался деталями. Зачем, спрашивал себя, каждый раз, когда замирал мысленно от этих деталей — ну куда ему такие детали, чужая личная жизнь?

А теперь может, мелькнула в голове мысль, озвучилась голосом АнатольВладимирыча, может ты и сам стал — частью личной жизни.

Валере страшно об этом думать. То есть — хотелось бы. То есть — очень страшно. Конечно, как тут, куда тут денешься — уже стал, хотя бы на одну ночь...

(где-то тут в горле Валеры начинает перекатываться что-то нервно пружинистое, никакой тренировки не надо, и пальцы на ногах сжимаются не от прохлады пола, а от волнения.)

Это ведь не на одну ночь, да? Правда же? АнатольВладимирыч не стал бы...

Он смотрит на часы на стене — семь сорок три. Интересно, стоит уже начинать волноваться? АнатольВладимирыч не может же спать так долго — просто так? Или он его вчера... ну. Вымотал? Или ему плохо? Мама вот всегда смеется, что, мол, в ее возрасте — в их возрасте — еще рано записывать в старики, ну так то мама с папой, а тут...

А тут — заслуженный тренер, народный тренер, да он еще самому Валерке форы даст, одергивает себя Валера, и вздыхает тихонечко, мнет руки, сплетая пальцы.

Может, думает, это первый раз, когда АнатольВладимирыч может выспаться, поспать подольше. Может, выходной, может, он каждый выходной — может себе позволить. А Валерка себе уже придумал. Чаю бы сделать. Завтрак там. Разбудит же.

Валера лезет на полку с книжками, водит пальцами по корешкам — интересно, что из этого АнатольВладимирыч читал? Классика, о — вот это точно выдавали за сбор макулатуры. Мама гонялась за этим сборником... Аэта серия у него полная, а у Валерки дома — нет пятого тома. Интересно, читал? Валерка вот не читал. Почти ничего не читал из того, что дома стоит. Батя вот — тот читал. Человек, говорил, должен быть развит и телом, и духом. Все по заветам.

Валера ведет плечами, берет пятый том, вроде там рассказы какие-то... Автора совсем не узнает, помнит по корешку — и садится в кресло: то под ним стонет тяжко, что Валерка даже хлопает по подлокотнику, мол, прости старина, потерпи немного. Кресло старое, как все в этом доме, зато света из окна достаточно, чтобы было видно страницы в полутьме зачинающегося дня. Как раз Валерке хватит.

* * *

Просыпается Валерка от того, что в глубине квартиры свистит чайник. Натужно свистит, громко, и Валерка моргает, вздрагивает, роняет книжку с груди на пол — та падает с грохотом — подбирает ноги, которые вытянул вперед и как будто до середины комнаты.

Восемь тридцать, подсказывают услужливо часы с витееватыми стрелками, и в свете лучей пляшут пылинки в квартире.

Валерка еще утром заметил, не приглядываясь, конечно, специально — но в квартире пыльно, Валерка не привык. У мамы все как — чтобы каждый день, влажная уборка, чтобы не пылинки в первой половине дня не было, во второй — ну так и быть, утром все равно убираться. А тут — если не неделю, так дня три точно не трогали. Валерке немного странно.

Он на цыпочках пробирается к кухне, через коридор, скрипит только немножко, и заглядывает лохматой своей головой на кухню. Аккуратно так. Как будто спугнет.

— Добр... — «ое утро», хочет сказать Валера, но дышать почти невозможно, нельзя дышать, никак нельзя, когда форточка нараспашку, и свет солнечный, и чайник уже не свистит — и тихо-тихо.

И только АнатольВладимирыч стоит напротив окна, и челка просвечивает на воздухе, на свету этом, и Валерка готов забрать все свои слова обратно — тут не в годах дело, вообще не в годах, это ты либо смотришь правильно, либо — как дурачок.

Сердце схватывает, скручивает, или не сердце, или всего Валерку разом — схватывает, скручивает, и дышать все еще — невозможно совершенно.

АнатольВладимирыч словно прозрачный — Валера не думал никогда, что люди могут быть такими прозрачными, такими тонкими, такими... Он бы подобрал слова — но книжек нужно было больше читать в детстве.

— Ну, утро, Валера, — говорит АнатольВладимирыч, и Валера не может разобрать — сонный это тон, недовольный — может, правда, чем провинился. Спать одного на все утро оставил. У Валеры кружится голова от этой мысли, и он улыбается широко, не в силах удержаться.

— Доброе! — наконец говорит он в ответ и делает шаг ближе, замирает в проходе. Того прохода — ему от плеча к плечу, да голову склонить, чтобы подпирать макушкой потолок. — Вы, вы это...

Книжек больше нужно читать. Вон, и дома стоят, и у АнатольВладимирыча. Намекают Валере.

АнатольВладимирыч держит в руках кружку, барабанит пальцами по горячему краю, снова отворачивается наполовину к окну, присаживается на широкий подоконник бедром. Валере кажется, что он сейчас в обморок грохнется, просто потому что картины писать не может и фотоаппарата у него с собой нет.

— Что, Валер? — говорит АнатольВладимирыч, и Валера мычит что-то невнятное, почти булькает от восторга. — Ты мысли-то заканчивай, а то так в дурку быстрее, чем в тюрьму увезут, болван.

— Свасбыкартиныписать, — говорит на это Валера, и сердце перестает колотиться на минуту. — Выкрасивый, — добавляет он, и АнатольВладимирыч молчит, а потом фыркает, фыркает, прикрывает глаза, смеется громчке, закидывая немного голову.

Это так красиво при утреннем солнце.

— У вас челка на глазах, — шепчет Валера, подходя ближе.

«Вы в моей рубашке» хочется зачем-то сказать ему. «Вы такой тонкий» хочется сказать ему. «Вы уверены, что существуете» хочется сказать ему. «Я ради вас хоть на край света» хочется сказать ему.

АнатольВладимирыч трет пяткой о тонкую лодыжку, фыркает снова, смотрит — словно специально, из-под челки, и глаза у него — недовольно-искристые. То ли отругает, то ли красуется. Валера улыбается счастливо, все еще чувствует — дышать тяжело.

— Я это.

У вас чай с мятой остался еще?

запись создана: 11.12.2017 в 22:07

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

Я вот понимаю, что это никому не интересный Чарли Бусо (или как он правильно пишется, господи), но я все равно принесу его сюда, потому что обоже что он делает ручками, обоже как он поет, обоже эти интонации, и вы видели, видели как он делает коленочками?

/облизывает мальчика/

@темы: Французская опера про немецких пидорасов, Мысли вслух

---

Кто-то с головой упал в Моцарта, этот кто-то я.

У меня где-то уже были драбблы по этому всему делу, но там наверняка все оформлено не так и не туда, и было вечность назад, так что похуй пляшем.

Опера, исторический фандом, все такое. Стандартно не вычитано, потому что зачем.

1. Сальери, Розенберг, ~370 слов.

Перо в руке замерло, и Сальери поднялся со стула, чтобы сделать круг по комнате.

— Что не так, герр Сальери? — вопросил у него Розенберг, и Сальери заложил руки за спину, мрачно на него посмотрев из-под челки.

— Я не могу писать, — проговорил он спокойно, хотя внутри у него все кричало и билось в агонии. — Вряд ли это ваше дело.

— Ммм, — сказал ему Розеберг и подбежал, перебирая своими маленькими тощими ножками в его сторону. Сальери передернул плечами и отошел к окну.

Солнце било в окно за окном, и где-то там шел по своим делам Моцарт. Сальери как раз писал письмо прошения, чтобы его концерт включили в общее представление благотворительным вечером на следующей неделе. Дела у Моцартов были плохи, и Сальери думал таким образом напомнить обществу о Моцарте.

Моцарт наверняка закатит ему истерику, отчего это благотворительный концерт, а не оплачиваемый...

Солнце било в глаза.

— Ах, мой дорогой, о чем вы думаете? Зачем! Антонио, как вам последняя выходка вашего милого герра Бетховена? Он снова назвал всех "свиньями", ну разве же это нормально? А Касти? Вы слышали, как...

Сальери снова передернул плечами, когда его плеча коснулись.

— Слышал. Разберемся.

— А слышали ли...

— Слышал.

Сальери взял руку Розенберга и с силой с себя убрал. Его сейчас не волновал Касти или Бетховен, это никак не могло унять его сердце, его душу сейчас, и все это было... было мелко, совершенно неважно, и Сальери пытался в своей голове, честно пытался сделать все эти дрязги, брызги важными, но...

— О чем вы думаете, мой дорогой?

Розенберг тоже выглянул в окно, сунул свой нос, как будто там было что-то интересно.

— О работе. Вам нечем заняться? — повернулся к нему Сальери, и Розенберг передернулся уже сам, заглянув в его глаза. Он отступил на шаг, и Сальери вздохнул и снова уставился в окно.

— Обращайтесь, если вам нужно помочь, — поклонился ему Розенберг и притопнул ногой и тростью, после чего удалился из кабинета.

Сальери не видел этого, глядя задумчиво в выглядывающий из кабинета парк. На зеленой траве бегали какие-то девушки, мелькая светлыми платьями, и, возможно, где-то рядом с ними был и Моцарт, и Сальери достаточно было представлять, что он с ними, Моцарт с ними, чтобы сердце Сальери сжималось.

Солнце правда било в глаза.

2. Сальери, Розенберг, Вольфганг, модерн!ау, ~700 слов, вычитыватьзачем.

"Мне снилось, что я был симом и сгорел в пожаре на кухне, который сам же и устроил".

Примерно так выглядела смска, которую Антонио Сальери отправлял Вольфгангу Амадею Моцарту посередине скучного совещания, на котором среди прочих сидели люди из министерства культуры, а один из его ассистентов рассказывал у белой доски, потрясая диаграммами, как они справляются с реализацией бюджетных денег. Антонио сидел, закинув ногу на ногу, рядом, и лениво иногда поглядывал на ассистента, кивая ему, мол, молодец, продолжай, я бы не сказал лучше.

Реализация бюджета была ничем не интересной, никак не интереснее телефона, в который он уткнулся, и едва ли чем-то отличалась от большинства собраний, которые устраивались ради министерских людей, которым были важны цифры, счета и деньги, отданные их студии.

Каждый раз было одно и то же: вы не справляетесь, вы проебали деньги, да кто вам дал вообще делать этот благотворительный концерт, если можно было вложить полученную сумму в... Скучно, много, однообразно, бессмысленно.

Он снова покивал ассистенту, пока тот не начал сбиваться, вздохнул и начал писать дальше.

"Это была квартира, и мы жили там вдвоем. И у нас уже начинались отношения. А потом я получил повышение и сгорел на кухне, пока готовил завтрак. Потому что мы забыли купить в квартиру пожарку".

Он не был уверен, зачем набирал это Вольфгангу, но это было всяко интереснее, чем слушать про цифры и евро, которые он сам же и сводил пару недель до этого. Он мог бы встать ночью и сказать с точностью до центов, куда пошли какие средства. Он мог бы это записать, пропеть и, возможно, даже сплясать. Если Розенбергу нужны цифры — вот цифры. Если Розенбергу нужны рейтинги — вот рейтинги. Если Розенбергу нужны факты — вот факты. Только фильмы, для которых они пишут музыку — все еще полное дерьмо, а вот благотворительный концерт прошел не только крайне удачно и помог сделать несколько десятков операций, но и позволил паре приглашенных артистов поехать на международный конкурс. Чем этот результат — хуже в долгой перспективе, чем конкретные суммы прямо сейчас? Как будто министерство могло предложить варианты лучше. А если и могло — как будто предложило.

Розенберг сидел тут же: подперев кулаком щеку, он сидел напротив в своих очках с толстыми стеклами, которые скорее напоминали пенсне, и кивал размеренно, усыпленный рассказом. Сальери ухмыльнулся краем губ и снова погрузился в телефон. Уж лучше общаться с частными спонсорами. Их хотя бы правда интересует судьба студии и своих вложений.

"Симс", — пришел ему ответ в сообщения фейсбука. Окошечко всплыло на экране, стоило Антонио его свернуть. "Симс. Тебе снились симс".

"да".

"да ты полная задница, Тонио, ты даже не играешь в них по-настоящему"

"да"

Антонио ухмыльнулся шире, поднял взгляд на Розенберга. Тот клевал припудренным носом.

"Еще я их снова установил. Нет, это не приглашение заскочить на чай. Да, ты будешь мудаком, если не приедешь".

Когда он начал позволять себе так общаться с Моцартом? В какой момент их общение перешло ту грань, когда Сальери мог едва дышать, стоило ему получить небольшое сообщение от Моцарта? Он до сих пор замирал иногда, не веря себе, но — становилось легче, проще, и он мог набрать своими пальцами так, чтобы те не дрожали: "мне снилось, что у нас были отношения". Да, не у самих их, а у персонажей игры, да, вот так тупо, да, основная мысль была не в этом... Но все-таки?

"ты будешь дома в 11?"

Розенберг зевал, сводил брови вместе, чтобы не уснуть, думал о чем-то своем. Антонио поднял руку, чтобы вставить пару уточняющих фраз в речь ассистента, и Розенберг проснулся, подскочил на месте, широко распахивая сонные глаза.

"нет, но ты едь. как раз к полуночи появишься"

"иди в жопу"

"ты снова вынуждаешь меня тупо шутить"

"нет"

"да"

"в жопу иди да. к полуночи и с тортом"

"еще цветы не забудь, куда без них"

Сальери окинул взглядом комнату для совещаний. Доклад завершался, впереди еще были личные разговоры, дела бизнеса, попытка согласовать бюджет на следующий квартал... Розенберг снова засыпал, старый несчастный человек.

"еще раз про них пошутишь — привезу."

"а кто сказал что я шучу"

Сальери закрыл телефон и поднялся с места, как раз когда на доске оказался последний график. Самый итог должен был рассказывать лично он: тут вопрос скорее стоял личного обаяния и правильной подачи, чем конкретных цифр — если они хотят получить сумму побольше той, что была у них на прошлом согласовании. И если они хотят меньше черной работы — тоже.

Важным, правда, все равно было не это. А кто сказал, что он шутит?

3. Иосиф | Антонио, около 500 слов, приставания к императору, Антонио шестнадцать годиков, модерн!ау с империей, не вычитано

Глаза Сальери смеются, но он продолжает.

— Хотите, — говорит он, перебегая дорогу Иосифу и останавливается, и Иосифу тоже приходится остановиться, — хотите я напишу для вас песню. Я могу.

— Песню, — повторяет Иосиф неуверенно, и Сальери широко улыбается: он даже не уверен, от того, что взгляд у Иосифа — словно бы шестнадцать Иосифу, а не Сальери, или от того, что нервничает так ужасно, что ни за что сейчас не возьмет Иосифа за руку, если потребуется — потому что тот поймет, как потеют у него ладони в эту секунду. Но он нагло улыбается, и Иосиф блуждает взглядом по его лицу, и Сальери на пробу прикусывает губу, следит — куда пойдет взгляд Иосифа.

— Песню, — повторяет он. — Я же музыкант. Певец. Все такое. Но я хочу, чтобы вы ее приняли, поэтому мне нужно ваше согласие, Ваше Величество.

— Ах, — произносит Иосиф на последнем издыхании, и Сальери считает это своей маленькой победой. — Ну коли певец...

Сальери смеется и зарывается ладонью в длинные волосы.

— Тогда следующий выбор, — говорит он. — Вы хотите, чтобы я ее исполнял публично — или нет?

Иосиф словно чувствует, что это вопрос с подвохом. Он прячет руки в карманах салатовых брюк, смотрит себе под ноги.

— Ну? — торопит Сальери, пока у него не прошел запал, пока ему не слишком страшно, так, что проще убежать прямо сейчас. Он стоит и пытает Его Величество всей империи, зажав его в коридоре дворца. Стоит в какой-то невнятной футболке и джинсах, пока Иосиф — весь расфуфыренный, словно салатовый павлин — стоит напротив него и жмется как девка на выданьи. Краснеет. Сальери точно видит, что краснеет.

— И что же будет зависеть от этого моего выбора? — наконец спрашивает Иосиф осторожно.

— Будет она приличной или нет, — улыбается Сальери еще шире, словно это самая смешная шутка, которая была в его жизни, и Иосиф правда смеется, фыркает нелепо, краснеет сильнее, машет ладонями.

— Приличную, приличную, Антонио!

Сальери церемонно кланяется ему, улыбается широко, ловит его руку, целует. Церемонно. Совершенно не для того, чтобы забраться пальцами под манжету рубашку и провести по хрупкому запястью с синими, очень яркими жилками. Иосиф смотрит на него как кролик на удава, и у Сальери дрожат ноги, он готов все-таки сбежать, но руки уже перестали потеть, теперь они ужасно сухие, так же как сухо у него во рту, и он улыбается бешено, нелепо, распираемый счастьем, и своей смекалкой, и своей наглостью.

— Меня пригласили на следующий концерт, — говорит он заговорчески. — Как исполнителя. Настоящего.

Иосиф тихо охает, как-то тонко, и Сальери хочется взлететь до небес. Он отпускает руку Его Величества, снова делает поклон и убегает, вприпрыжку, маша ему рукой на прощание.

— Вы очень милы! — кричит он издалека коридора и смеется, исчезая за углом. Сердце колотится так, словно он пробежал стометровку. Но Иосиф точно смотрел ему на губы, в этом он теперь уверен. Смотрел!

4. Тонио Сальери | Флориан Гассман, модерн!АУ, G, Тонио шестнадцать годиков, ~600 слов.

— Я не пойду никуда учиться, — говорит Тонио устало и раздраженно, и Гассман вздыхает, смотрит на него внимательно, и Тонио последний раз помнил, чтобы так на него смотрели — уже много лет назад, когда была жива мама, потому что только мама так и смотрела — внимательно, не осуждающе, просто, просто пережидая, пока он начнет думать головой, а не своим раздражением и упрямством.

Тонио почти нехорошо от этой мысли, от этой ассоциации, от того, как Гассман — ты можешь звать меня Флориан, если хочешь — смотрит.

— Зачем мне? — пожимает он плечами, объясняет, как дурачку. — Я уже пропустил год, если нужно было куда-то идти учиться. У меня все равно не получится. Я не то чтобы... хорош. В этом всем.

Они сидят в квартире Гассмана на диване, и Тонио чувствует себя так, словно зашел в гости к дяде, который предлагает конфетку, а потом увозит тебя на своей машине. Его достаточно запугивали такими дядями в детстве. В Леньяго, конечно, всегда все были на виду, на перечет, но он выбирался с Франческо в большие города, так что...

— С чего ты взял? — спрашивает мягко Гассман. Флориан.

— Меня из двух школ выгнали за неуспеваемость, — весело сообщает Тонио, смотрит нагло, чувствуя, как раздражение подкатывает к горлу, как хочется — то ли взорваться, то ли плакать. Почему, почему, почему они снова об этом говорят? Почему тот спрашивает? Зачем ему вообще — помогать Тонио? — Догадайтесь, почему.

Как его все бесит, господь. Зачем Гассману нужно, почему он не может просто отстать от него, оставить его в покое...

— Ты же хочешь петь, да? — спрашивает Гассман после короткого молчания.

Тонио отбивает ногой какой-то тупой рваный ритм. Это не к добру, он не хочет выдавать своих эмоций, но он не может перестать двигать ногой. Хочет ли он петь? Да. И что? Как будто это важно. Как будто так важно, чего хочет Тонио. Тонио хочет живую маму. Тонио хочет живого отца и домой. Тонио хочет в Леньяго, хочет сбегать на концерты Франческо, хочет сидеть с младшими сестрами и братьями, хочет тусить со своими друзьями. Тонио много чего хочет, Тонио хочет, чтобы все было хорошо и как раньше.

— Ну.

— Для этого нужно образование, — подталкивает его Гассман на шаг вперед.

Тонио складывает руки на груди, откидывается на диване и смотрит упрямо, как осел, прямо на Гассмана. Так же внимательно. Ну. Кто кого пересмотрит.

— Да ну.

— А что? — улыбается Гассман. — Хочешь сказать — выходишь и поешь?

Тонио моргает. То есть он серьезно? То есть Гассман серьезно предлагает ему петь, петь вот прямо как — петь? На сцене типа. Как профессия типа?

— Ну, — говорит он менее уверенно. Он правда никогда не задумывался. Он знал, как на сцену выходил Франческо, как он сам пел — ты попадаешь в воскресную школу, потом как-то складывается (Франческо) или не складывается (Тонио), что тебя замечают, и вот ты уже выступаешь в клубах в Венеции. Разве для этого нужно что-то еще делать? — Разве нет?

Гассман треплет его по колену, улыбается. Тонио не нравится, как он улыбается, но он сам в ответ раздвигает неуверенно губы, надеясь, что так пройдет раздражение. Раздражение не проходит.

— Давай начнем так тогда. Ты кого любишь слушать?

Тонио скрипит зубами, но прислушивается. Сейчас ему будут навешать лапшу на уши, так? Про важность образования, про важность всех этих школ, колледжей, куда там собирался его отправлять отец с матерью, пока еще были живы? Куда там грозились его сдать Мочениго, когда он жил у них?

— Леопольд Моцарт, — выдает он первое имя, какое приходит ему в голову.

— Знаешь, как он учился? — начинает Гассман, и Тонио со вздохом подтягивает колени к груди. Это хотя бы интересно послушать.

5. Иосиф двадцать пять годиков, Тонио шестнадцать годиков, джен, модерн!ау, не вычитано, ~ 800 слов

Магазин был — белым, с коричневыми вставками дерева, натурального дерева, и в нем были мягкие белые диванчики, и стояли несколько продавщиц, и один охранник у входа, и вешалок было — ужасно мало, по краям стен, совершенно не то же самое, что Тонио привык видеть в масс-маркете.

Он неуверенно посмотрел на Иосифа, и тот улыбнулся ему мягко, и Тонио попытался не залиться краской, поэтому вбил руки в карманы и насупленно уставился себе под ноги, разглядывая кроссовки, которые совершенно не неподходили — ни к этому начищенному светлому полу, складывающему светлое дерево в ровные елочки, ни к этим стенам, ни даже к лакированным светлым ботинкам Иосифа с ровной шнуровкой, и Тонио было стыдно здесь находиться, неловко, и смотреть в пол не помогало, и рука на плече — не помогала, и можно, можно было просто уйти отсюда, сбежать, никогда не появляться на глаза Иосифу, и этим продавщицам с мягкими улыбками, и даже этому охраннику?

— Выбирай, — произнес Иосиф, подталкивая его вперед, и Тонио сделал неуверенный шаг, путаясь в ногах.

Что он здесь делал, как он здесь оказался? Ах да, он приехал на лимузине Иосифа, и сидел на светлом кожанном диванчике в этом лимузине и чувствовал себя совершенно не подходящим ни к лимузину, ни к Иосифу, и...

Он покосился на Иосифа, робко выглядывая из-под упавшей на глаза челки, сделал шаг вперед, потом еще один — точно можно? это не шутка? нет, то есть, это не могла быть шутка — это император Иосиф, соправитель своей матушки Марии Терезии, которого Тонио раньше видел по телевизору, и матушку его видел по телевизору, и...

И, кажется, сейчас было не время, чтобы думать. Думать не помогало ни капли.

Он подошел к вешалке, там висели монохромные майки и футболки, черные и белые, и Тонио казалось, что он заворожен просто этим. Интересно, это можно трогать?

Он покосился на продавщиц, но те стояли там же, где до этого, и охранник стоял там же, где до этого, и двигались — только он и Иосиф. И Иосиф снова стоял рядом с ним, перебирал рассеянно вешалки, и Тонио тоже к ним прикоснулся, и замер, завороженный.

— Что? — улыбнулся Иосиф и подмигнул ему, и Тонио залился краской, спрятал взгляд снова, замерев. — Приятно на ощупь, а?

Тонио сделал глубокий вдох, кивнул медленно. Люди это носят? То есть, постоянно? Вот эти ткани? Он такое качество не видел... никогда?

— Выбирай, — повторил Иосиф, и Тонио снова вернулся к вешалкам, чувствуя себя так, словно ему нельзя это трогать, он испачкает эти вещи просто тем, что прикасается к ним.

— Зачем мне... — попытался начать он, но голос задрожал от волнения, и Тонио замолчал. Попытался снова. — Зачем Вы...

— Мы на "ты", помнишь? — поправил его Иосиф с улыбкой, и Тонио захотелось спрятаться за этими вешалками, уткнуться в эту ткань и никогда, никогда-никогда-никогда не поднимать головы. Краска снова бросилась в лицо. Император предлагает ему быть на ты. Император напоминает ему, что они на ты. Император привел его в магазин с одеждой и предлагает — выбирать себе что-то. Да откуда у него столько денег, он никогда не сможет себе купить что-то такое, это всего лишь майка, черная майка, а стоит — как крыло от самолета... Это вообще законно — продавать вещи по такой цене?

Но какая ткань... Тонио замер, щупая ткань, замирая от этого тоже, наслаждаясь тем, что было под пальцами. Можно? Ему можно будет потом это носить?

— Я не буду это носить, — попытался Тонио несчастным голосом, попытался спрятаться за челкой, и Иосиф на это — только посмотрел на него пристальнее, озабоченно нахмурился.

— Не нравится? Можем заглянуть в другой, — сказал он, и Тонио захотелось заплакать.

— Нет-нет, я просто... я не видел такого... Мне точно можно?..

От вопроса стало еще более неловко, и Иосиф — засмеялся, снова похлопал его по плечу своей мягкой ладонью, и Тонио замер, не шевелясь, глядя на эту руку.

— Можно, — произнес Иосиф. — Это подарок. Я же обещал, помнишь?

Тонио замотал головой, попытался вспомнить, как дышать.

— Я не приму, я не
смогу, я такое, ну, не... — забормотал он, чувствуя, как пунцовеет окончательно, но продолжает трогать эти ткани, и представлял, как смотрят продавщицы и смеются над ним.

Иосиф потрепал его по плечу, по щеке, и Тонио вдрогнул, не уверенный, жест это насмешки или императорской милости. Рука была такой мягкой...

— Я обещал Флориану, Антонио, — сообщил ему Иосиф с мягким смешком, большим пальцем трогая его щеку, ведя сверху вниз, и Тонио пригвоздило к месту, заставляя забыть, как дышать, — так что не стесняйся.

Он снова медленно кивнул.

Кажется, нужно слушаться, когда тебе что-то говорит император, да?.. Особенно тот, который недавно предложил тебе перейти на ты.

Тонио казалось, что он сейчас умрет, или уже умер — и белые стены и светлый пол только подтверждали, но Тонио не мог даже попытаться сыграть на наглости — он едва чувствовал тело.

Иосиф снова рассмеялся мягко, отнял руку — и принялся решительно перебирать вешалки, прикладывая наконец одну к Тонио.

— Не отвертишься, — снова подмигнул ему Иосиф, и Тонио решил, что он готов сгорать от стыда, если Иосиф будет так ему подмигивать, а одежда — быть такой приятной на ощупь.

Ему же точно можно будет потом это носить, да?...

6. Тонио шестнадцать годиков, модерн ау, невычитано МНЕ НАКОНЕЦ-ТО НРАВИТСЯ ТО ЧТО Я НАПИСАЛ, около 900 слов
варнинги: ментальные проблемы, может быть тревожным описание деталей организма человека

— Я скучаю по Франческо, — говорит Тонио, и ему странно слышать звук своего голоса. Голос все еще ломается — не так, как это было год назад, но он все еще высокий, все еще — взяли бы в церковный хор, если бы не петухи.

Он говорит это зеркалу перед собой, сидит, сложив руки на коленях в опрятных новых джинсах, на нем футболка — приятная к телу, приятнее чем все то, что он пытался покупать, пока жил в Леньяго, и не рубашка, в которые его пытались запихать Мочениго, и это тоже приятно — как-то само по себе.

Он сидит в своей комнате — и наверное впервые за несколько месяцев в этом доме — чувствует себя так, словно это его комната и его дом. Он помнит, что Гассман — сам снимает, это знание, которое иногда оседает в его голове, и поднимается волна паники: а если их выгонят? а если они не найдут другого жилья? а что сделает Гассман — Флориан — папа — если он окажется обузой? Гассман снимает жилье — это кажется Тонио почти невероятным, невозможным — кто в Леньяго снимает? Снимают жилье студенты — которые едут из Леньяго в Венецию или в ту же Вену, снимают... не взрослые люди, которые общаются с самими императорами, окей?

Тонио покачивается, растирает запястья, трогает место рядом с выпирающей косточкой, чувствует мягкую кожу, на которой поверх кости — мясо, волокна, жир, кожа — его завораживает эта мысль, хочется снять с себя все по кусочкам, посмотреть, что будет, если эти запястья станут еще уже — он помнил, что у него в детстве были пухлые руки, и сейчас смотреть на себя странно, все вытягивается, становится узким, волосы эти... Тонио понимает, что это позволит — позволило бы, будь он дома, дома, в Леньяго, не дома — здесь, в Вене — почувствовать себя взрослым, важным, принятым в компанию окончательно. Нормальное сформированное тело, не тело подростка, когда ты тянешься за друзьями старших братьев и за ними самими.

Но здесь, сейчас, он сидит один в комнате на съемной квартире человека, который общается с императором, который забрал его — почти выменял у Мочениго, — и его не отпустили гулять. Эта мысль кажется дикой. Его не отпустили гулять. Тонио царапает запястья, думает о том, что будет, если они станут еще тоньше, думает о том, что такого дерьма в его жизни не случалось, наверное, лет с шести.

В шесть лет тебя не отпускает гулять мама, в шестнадцать — Флориан Леопольд Гассман, который считает, что ему виднее, где тебе быть в десять вечера в Вене. В "новом для тебя городе, Антонио, это опасно". Тонио хочется смеяться или — ругаться, — но он опускает взгляд, сцепляет пальцы на руках и кивает, признавая — да, опасно, да, он никуда не пойдет.

Хочется вылезти в окно. Хотя бы — хотя бы спуститься вниз, чтобы покурить. Тонио так и не смог признаться Гассману, что он курит. Какое ему дело, что Гассман подумает? Он скрывал это разве что от отца. Но Гассман — не отец. Не отец. У него больше — нет отца.

Только он сидит в новых джинсах в Вене, у него был ужин, его не отпустили гулять, и краска бросается в лицо, стоит подумать, что Флориан узнает, что он курит, или что он матерится, или что он выкинул часть ужина, пока тот не видел.

— Я скучаю по Франческо, — повторяет Тонио зеркалу, из которого на него смотрит совсем не Тонио и опускает взгляд, потому что ему кажется, что Тонио — тот Тонио, из зеркала — смотрит в ответ не так, как может смотреть он, а еще — что голос слишком громкий, а еще, что его может услышать отец, не отец — Гассман, Флориан, кто он? зачем забрал его в Вену? Тонио не верит в сказки. Ему тревожно, ему хочется — воздуха, бродить по городу, курить, возможно — глотнут пива или хотя бы завалящую шоколадку, но он сидит в комнате и понимает, что не двинется отсюда в ближайшие часы.

Он скучает по Франческо. Ужасно, до слез, до какой-то тихой истерики, которую он старается не выпускать наружу. Он не видел Франческо с последнего суда, когда тот пытался отсудить их у государства и взять опеку на себя. Прошел год? Год, как он не видел Франческо? Франческо, который
сваливался домой почти каждые выходные, заезжал на неделе, выбираясь из своей Венеции, Франческо, к которому можно было прибежать, которому можно было — позвонить...

Он скучал по остальным. Маленькая Пьетра, большой — Адри, сколько их, господи, главное — не думать об отце, по которому он тоже скучал, по его перебивающему любой запах одеколону, по голосу матери, по тесноте и запаху сгоревшего ужина. По шуму из всех углов.

Но по Франческо он скучал — особенно. Разве стоит ужин и новые джинсы — того, чтобы так скучать? Куда подался Франческо после монастыря? Туда Тонио добирался. Но и ехать нужно было — не из Вены. Сбегать из этой квартиры, от Флориана — было почти постыдно. Разве заслужил Флориан — того, чтобы он сбегал? Начинало подташнивать от одной мысли.

Кожа на запястьях начала ныть, покраснела — и Тонио отнимает руки, заставляет себя, выдыхая рвано и недовольно, на глазах наворачиваются слезы. Он как-то глупо надеется, что Гассман не увидит, что у него снова расцарапаны запястья, не будет спрашивать, потому что еще немного — и снова зайдет речь о. О врачах. Тонио не хочет. Тонио не может. Тонио не сможет и не видит смысла. С ним все в порядке, разве нет?

— Я скучаю по Франческо, — шепчет Тонио и зарывается пальцами в длинные отросшие волосы, дергает себя до боли, опуская голову, опираясь локтями о тощие коленки в новых джинсах.

Он впервые чувствует себя в своей комнате, дома, достаточно дома — чтобы позволить себе заплакать.

7. Модерн!АУ, Тонио, Гассман, Иосиф, Тонио все еще шестнадцать годиков, первая встреча с Иосифом, не вычитано, около двух косарей слов

Когда кто-то приходит в гости к Гассману — Тонио старается не появляться на глаза: ему все еще неловко ходить по этому дому, даже когда никого нет, и что уж тут говорить о посторонних. Он сидит в своей комнате, перебирает струны гитары, напевает что-то тихое, чтобы не было слышно в других комнатах. Хочется то ли кофе, то ли чаю, то ли отыскать на кухне что-то сладкое, то ли просто даже — воды, но тогда нужно проходить мимо людей, показываться на глаза Флориану, здороваться — с тем, кто к нему пришел.

Тонио не готов, поэтому Тонио перебирает струны, мурчит на итальянском, которого стало в последние месяцы ужасно мало в его жизни. Когда он в последний раз слышал итальянскую речь не из уст Флориана или в церкви? В этом городе вообще кто-то разговаривает на итальянском?

Даже учителя, которых нанял Флориан — говорят с ним на немецком, с редкими вкраплениями итальянского, если он кажется им совсем тупым. В общем-то, правильно кажется: он едва понимает немецкий, у них в школе были уроки немецкого — официальный язык, как никак, но — кто обращал на это внимание? Кто в Леньяго собирался, планировал, просто фантазировал потом перебраться в немецкоговорящий город?

У Франческо было хорошо с немецким, это Тонио знал. Но у Франческо со всем было хорошо, Франческо не он и не все остальные.

Сейчас бы пригодилось — знать немецкий лучше. Можно было бы — хотя бы не чувствовать себя таким тупым все время.

Он все-таки откладывает гитару, стоит мучительно перед дверью, прежде чем выйти. Воды. Он возьмет себе воды и быстро вернется в комнату. Отличный план, правда? За чем-то другим можно будет сделать вылазку потом, когда гость уйдет. Тонио даже не уверен, кто сейчас пришел к Флориану.

На кухне — именно там! ведь нельзя было быть где-то еще, верно? — они были на кухне. Тонио притормаживает в гостиной, топчется мучительно, пытаясь понять, так ли ему куда-то надо, будет ли нелепо — вернуться сейчас просто обратно в комнату, возможно, никто просто не заметит...

— О, кого я вижу! Антонио, проходи! — доносится веселый голос Гассмана с кухни, отрезая пути отступления, и Тонио мучительно вздохает, задыхается на мгновение, в этот раз задумываясь, прилично ли он выглядит, не стыдно ли показаться перед незнакомым человеком, возможно стоило... — Проходи-проходи, — переходит на немецкий Флориан, и Тонио на негнущихся ногах идет на свою смерть.

По крайней мере, теперь это "проходи" на немецком звучит для него как настоящие слова, а не мешанина из звуков, и он их различает.

— Его Величество Иосиф, — представляет Флориан, улыбаясь, и Тонио почти уверен, что это улыбка должна была его подбодрить, а не сделать хуже.

За столом за маленькой кружечкой чернильного кофе сидит император. Император. Сам император. В василькового цвета пиджаке, в светлых джинсах, без парика, в каком его привык видеть Тонио по телевизору, —
у императора были светлые волосы, это кажется на какой-то момент очень странным — и он замирает, не зная, что делать. Из головы вылетает совершенно все: он не уверен, что смог бы сказать "здравствуйте" даже на итальянском.

Флориан начинает что-то быстро говорить Иосифу — на немецком — и Тонио слышит шум с самого начала, пусть обращались и к нему. Кажется.

Он понял "Это Антонио Сальери", видимо — ученик, видимо — приемный, видимо — там была немецкая версия слова "Венеция" и, кажется, "Мочениго".

Тонио кивает, замерев на месте, потом все-таки кланяется порывисто, вспомнив, что так нужно приветствовать императора. Иосиф на это начинает смеяться, ему вторит Гассман эхом, и Тонио мучительно краснеет против своей воли.

Иосиф тоже начинает что-то говорить, встает, потом — протягивает ему руку. Фразы были короткими. Приятно познакомиться? Он зачем-то повторяет слово — "Иосиф", это Тонио понимает, и Тонио несмело протягивает руку в ответ, пожимая мягкую ладонь императора. Она почему-то правда — мягкая и немного прохладная, как будто не мужская совершенно, ни ладонь, ни хватка, и Тонио от этого немного неловко, потому что ему, стоит отпустить руку, кажется, что он сжал ладонь императора слишком сильно, что ему было больно, что... Господи, у людей должны быть такие тонкие запястья?

Тонио быстро отходит, насколько позволяет небольшая кухня, прислоняется к столешнице, надеясь, что ноги перестанут быть ватными, он сможет дышать в ближайшее время, а руки — перестанут дрожать. Он не уверен сейчас, что сможет унести стакан, как планировал изначально. Просто налить себе воды и уйти, да? Господи, как он жалок. Сердце колотится как сумасшедшее, на коже, на ладони все еще ощущение от рукопожатия, и хочется сжимать уже свои запястья, трогать кожу, занять себя хоть чем-то, то ли для того, чтобы перестать волноваться, то ли — чтобы проверить, как сжимаются вокруг своего запястья пальцы, представить — насколько свободнее они бы сомкнулись вокруг тонкого запястья императора, но он усилием воли заставляет себя не делать ничего из этого. Он и так выбивается из этого уютного круга всем собой: своей нервозностью, своим видом, своей неуместностью. Он даже не может пояснить, чем именно неуместен — всем. Своим непониманием, что происходит и как реагировать. Своим принюхиванием к цветочному запаху. Своим незнанием языка.

Флориан и император возвращаются к обсуждению, которое вели, словн его здесь и нет, и, если вначале Тонио разбирает отдельные фразы или слова, то через какое-то время перестает понимать даже отдельные звуки. В голове больше стучит собственное сердце, чем что-либо еще. Воды. Ему нужно налить себе воды.

Он все равно часть проливает.

Разговор начинает переходить на повышенные тона, и Тонио хочется уйти, но он все равно остается, собираясь с силами сделать хоть что-то. То ли вытереть лужу, то ли подождать, когда руки перестанут дрожать. Что-то из этого. Да. По крайней мере, на него не обращали внимание.

Иосиф стучит в какой-то момент ладонью по столу, потом глотает кофе из чашечки, возвращая себе на лицо улыбку, дань вежливости и выдержки императора. Почему-то в жизни он выглядит куда более круглолицым, чем на экране. А еще от него приятно пахнет чем-то цветочным.

Отдельные слова начинают повторяться особенно часто, почти четко: он разбирает "немецкий", "язык", "итальянский". Слово "музыка", на его счастье, не различается на разных языках совершенно, чтобы это он понимал его с самого начала. А уж слово "музыка" проскакивает в этом диалоге достаточно, особенно чем выше становятся голоса собеседников. Тонио не так часто видел Гассмана, повышающего голос, пусть он и не был с ним знаком долго: он производит впечатление человека спокойного, почти монументального. Тонио хотелось бы таким быть, в этом было... Была стать, которую в него просто не положили еще при самом рождении.

Много: "музыка", "итальянский", "немецкий", "немецкая"?.. О чем они?

Тонио чуть хмурится, прислушивается внимательнее. О чем они могут говорить? Разбирать отдельные слова все еще сложно, про структуру предложений он старается не думать вообще — ему отдельные детали бы разобрать... Немецкий режет слух, раздражает, но все равно получается что-то в духе, складывается, как мозаика: итальянская музыка, да сколько можно, бесит, немецкий язык — официальный?? государственный? нужно больше?? что-то такое??

Тонио поджимает губы, отпивает из стакана, даже не расплескав ничего, и мрачно смотрит в стакан, взяв его в руки.

Как бы...

Он мучительно составляет в голове фразу, хоть что-то связное на немецком, не в силах уговорить себя, что не стоит этого делать. В голове стучит глухое раздражение.

— Если мне будет, — медленно и почти что отдельными словами произносит он, и Гассман с Иосифом правда замолкают, смотрят на него, как на диковинное существо — которое внезапно оказалось говорящим; это бесит Тонио еще сильнее и он продолжает, давит каждым словом, выдавливает их из себя: — позволено высказаться...

— Да-да? — немедленно откликается Флориан с живым интересом, и Иосиф тоже смотрит на него в ожидании, вспомнив о его существовании.

Тонио понимает, что краснеет ушами, а немецкий — снова вылетает из его головы, целиком, полностью, он не уверен ни в одном слове в своей голове. Император вообще знает итальянский? А если нет? Не то чтобы он знал что-то еще достаточно сносно, чтобы разговаривать...

— Италия и так достаточно бедна, чтобы вы забирали у нее еще и музыку, — проговаривает он зло, переходя на хуевый, совершенно хуевый английский, и чувствуя, как сжимаются челюсти — и от обиды за родину, и от волнения, и от страха, безумного страха, что он посмел сказать что-то такое императору.

Он ставит стакан — тот грохает по столешнице, он не смог рассчитать силы — и выходит с кухни на ватных ногах, мучительно стараясь чеканить шаг, чтобы не упасть. Сердце колотится как безумное. За собой он оставляет тишину кухни, и он не уверен — хорошо это или плохо.

* * *

Он снова перебирает струны гитары, напевает — пытаясь успокоиться, — когда в комнату заглядывает император. Стучится, слышит бурчание Тонио — и только тогда Тонио понимает, что это был не Флориан. Немедленно становится неловко за бардак в комнате, немедленно мучительно стыдно — за пару плакатов на стенах, которые и так смотрелись на этих стенах в этой комнате странно, совершенно не так, как дома в Леньяго, пусть и не так хуево, как в комнате в доме Мочениго.

Тонио смотрит на императора из-под челки, не в силах поднять на него лицо целиком, продолжает перебирать струны.

— Я собираюсь уходить, — говорит Иосиф на английском и улыбается светло, почти смешливо, и Тонио нравится слышать этот английский, он приятен слуху, это нормальный английский, а не тот, на котором может изъясняться он сам. — Не проводишь, пока я жду машину? Флориан решил меня оставить.

Тонио моргает, пытаясь понять, верно ли он услышал. Но потом кивает, кладет аккуратно гитару на кровать, прежде чем прихватить со стула свитер, а потом уже в прихожей — зачем-то куртку. На улице должно быть прохладно, в Вене холоднее, чем в Италии, и Тонио зябко было уже в августе, а сейчас — уже полноценная осень, да еще и ночь.

Они молча выходят к подъезду, и Тонио смотрит на черное небо: звезд почти не видно. Иосиф дергает плечом в своем васильковом пиджаке — кажется, у него нет с собой верхней одежды.

Тонио неловко, его позвали с собой — чтобы он развлекал? Но чем он может помочь в этом человеку, если тот, вероятно, не знает итальянского (или знает?), а он — не знает немецкого достаточно, чтобы поддерживать хоть какую-то беседу? Английский он знает хотя бы на том уровне, который доступен в песнях. Хочешь петь песни на английском языке — будь готов знать этот язык.

Иосиф вытягивает пачку тонких сигарет — дамских — протягивает ее открытой, и Тонио неловко тянет одну, доставая зажигалку уже из своего кармана куртки, чувствует себя глупо, пока Иосиф закуривает, глядя вперед себя.

— Значит, — говорит на итальянском Иосиф, и Тонио вздрагивает, пока подпаливает свою сигарету, — вы, Антонио, настаиваете, что музыку стоит оставить итальянцам?

Тонио молчит, смотрит на небо. Значит, Иосиф знает итальянский, пусть и говорит с ужасным официальным акцентом даже не Венеции — а соседней провинции. Он делает затяжку, вздыхает, понимая, как неловко себя ощущает сейчас: стоять и курить с императором, обсуждая с ним музыку, кажется ему даже не неправильном — просто нереальным.

— У каждого должны быть поводы для гордости, — произносит он медленно. Ему хочется перейти с итальянского — да хоть на тот же немецкий, на хуевый свой английский, чтобы не было так странно. Нет, странно было бы предполагать, что Иосиф не знает итальянский, но... Это было просто неправильно? И обидно. Они могли хотя бы при нем говорить на итальянском, раз уж и император, и Флориан знают язык. — Хотя бы один повод, — добавляет он грустно. — Чем еще может прославиться Италия в империи? Нищей Венецией? Городами попрошаек и воров? Безработицей? Смертностью?

Тонио не то чтобы хорошо разбирается в этом всем, на самом деле. Может быть, есть и более нищие районы, города, провинции. Но в Леньяго не было работы даже для старшего поколения, не то что — его ровестников. Венеция — была переполнена, а семьи не становились меньше. Куда бы он пошел работать, если бы отец остался в живых? Побираться уличным музыкантом на улицы Венеции? И много бы смог заработать, когда ни у кого нет лишней монеты?

Иосиф на это хмыкает, снова зябко ведет плечами и смотрит теперь — на небо, вместе с Тонио.

Тонио пытается высмотреть, не едет ли машина. Он не готов продолжать беседу. Ему кажется, что он и так сказал слишком много. И потом — говорить императору про нищету его же провинции? Он посчитает это глупостью и все равно ничего не сделает. Потому что сколько лет это происходит с Италией, с Венецианской респуликой? Разве императоры не знают таких вещей?

Тонио косится на Иосифа, и васильковый пиджак кажется, с одной стороны, слишком тонким, а с другой — как будто еще светлее на темной улице.

— М, — говорит Тонио, и ему неловко, и снова хочется перейти на английский. — М, а вы... вам...

Он двигает рукой, пытаясь объяснить, а потом сдается: снимает с себя молча куртку, накидывает на плечи Иосифа. Тот смотрит удивленно, но плечи разводит шире, и Тонио почти самодовольно улыбается, хотя и пытается это скрыть. Значит, было холодно.

Иосиф молчит, не говорит больше о музыки, не отвечает — про Италию. Когда они докуривают по второй — подходит черная машина, и Иосиф ныряет в нее, отдавая Тонио куртку.

— Если захочешь поговорить о музыке, приходи на музыкальный вечер в пятницу, — говорит Иосиф на прощание. — Флориан знает, о чем я.

Тонио оторопело кивает, а Иосиф улыбается ему мягко, и от него все еще пахнет цветами, и в холодном воздухе пахнет цветами, и Тонио приходится скурить еще одну, уже когда машина выехала давно со двора — прежде чем он готов идти в квартиру.

8. Тонио/Иосиф, Розенберг, который чинит. Тонио 24 годика, у них с Иосифом стандартно все сложно. Около тысячи слов, не вычитано.

Тонио валится на кровать, смотрит в потолок, морщится, пытается не закрывать глаз: кажется, закроешь — уснешь, провалишься куда-то в бездну, из которой будет не выбраться, не подняться никогда и ни с чьей помощью. Тонио сглатывает — в горле сухо, как будто был на концерте, как будто...

В дверь раздается стук, и Тонио молчит, не зная, стоит ли отзываться — да и если стоит, то как себя заставить.

Он в императорском дворце, и эту спальню — гостевую (ха, гостевую!) назначили местом, где он может спать, и у Тонио колотится сердце просто от одной этой мысли. Он не понимает, что происходит, он не понимает, зачем, почему, как ему пришло в голову — нет, не напроситься, тут он не может все свалить на себя, но вот...

Ты взрослый человек, напоминает себе Тонио, и хочется свернуться калачиком, накрыться одеялом, никогда не выходить из этой комнаты. Он готов остаться во дворце, если его никогда в жизни не будут трогать.

В дверь снова стучат, и Тонио мычит что-то, не зная все еще — отказывает он, или соглашается, чтобы сюда кто-то зашел. Он не думает, что Иосиф его преследует, разумеется. Иосиф — Иосиф застыл у себя в кабинете, и Тонио чувствовал себя так, словно разбил дорогущую древнюю вазу, и теперь — на нем повис счет, который ему будет не оплатить никогда.

Он смотрит на лепнину на потолке, старается — не моргать. Не проваливаться в бездну. Если сейчас отключиться — он проспит до утра, может — дольше, а ему — ему нельзя, и он все еще не позвонил предупредить папу, что его сегодня не будет...

— Антон? — слышит он высокий голос Розенберга, и тот даже звучит как-то — родно, спокойно, что Тонио выдыхает тихонечко, прикрывает все-таки на мгновение глаза и тут же распахивает их обратно. Не спать, Тонио, не проваливаться.

Взгляд Иосифа на внутренней стороне век, его лицо — то ли раскрасневшееся, то ли побелевшее. Интересно, о чем он думал в этот момент? Интересно, разбил ли Тонио все в дребезги — или у него есть шанс склеить осколки хотя бы как-то?

Розенберг проходит — он в обычном костюме, не в официальном, почти домашняя одежда — под пиджаком какой-то однотонный свитер, в темной комнате не видно точно, какого цвета. Тонио бросает на него лишь короткий взгляд — смотрит на лепнину. Розенберг прикрывает дверь, не включает свет — зажигает зато свечу на подсвечнике, ставит у подножия кровати и аккуратно присаживается рядом: кровать продавливается несильно под его весом, под Тонио она утопает куда сильнее. Тонио краем мысли ловит тревожный укольчик, что нужно бы снова сесть на диету.

— Антон, — говорит Розенберг и молчит потом минут пять, поджав губы, положив свои маленькие белые ручки на колени, и коленки у него все такие же острые, что он в официальных кюлотах, что — в черных со стрелками брюках. — Антон, скажи мне что-нибудь.

Тонио молча смотрит в потолок, смотрит, смотрит, смотрит...

Имеет ли смысл что-то склеивать? Имеет ли смысл что-то чинить? Возможно, разбитое — стоит выкидывать, как всегда советовала мама...

Розенберг достает платок из внутреннего кармана пиджака — тот по запаху — накрахмаленный, белый, наверняка на ощупь — твердый почти, как осанка Розенберга или его трость.

Розенберг молчит, потом мнет в пальцах платок, кряхтит, сопит, шмыгает один раз носом раздраженно, потом хлопает Тонио по коленке, свешенной с кровати: резко, внезапно, почти больно — Тонио вздрагивает и распахивает широко глаза.

— Да знаете что, молодой человек?! Да кто ж так с пожилыми людьми делает, а, а, а?! Да что вы о себе, молодежь, думаете, а?! Можете, значит, гонять старика от одного к другому, как будто мало вам своего испорченного телефона, а, а?!

Тонио замирает, чувствуя себя кроликом, на которого удав не напал, а почему-то начал его отчитывать, показывая мелкие зубки, которые ему даже не нужны.

Розенбергу очень не хватает трости, которой можно бить по полу в такт словам.

— Значит так, Антон, вы или выметаетесь прямо сейчас из дворца и не морочите голову бедному нашему императору, или немедленно идете к нему как мужчина!

Розенберг снова шмыгает носом, поправляет накрахмаленным пару вымышленных слезинок на лице, убирает платок во внутренний карман, и снова сидит спокойно, как будто не было только что этого крика: только голова у него задрана выше.

Тонио лежит, переваривая чужие слова.

— Я жду, Антон! — снова кричит Розенберг, и Тонио почти подскакивает, дообдумав мысль — садится, приобнимая аккуратно Розенберга за плечи.

— Ну Орсини... — говорит он медленно, — ну зачем вы так кипятитесь...

Розенберг дергает узкими плечами, как будто жеманно пытается показать, что он вырывается для вида, но готов так оставаться. Задирает нос еще выше.

— Я кипячусь?! — шипит он. — А ну марш к Иосифу, сопляк.

Лицо Розенберга оказывается очень близко к его собственному, и Тонио отчетливо видит морщинки, и накрашенные ресницы, и замазанные то ли прыщи, то ли первые пигментные пятна на лице Розенберга. Розенберг смотрит на него пристально, и Тонио сильнее сжимает его плечи, улыбается несмело, склоняя голову на бок.

— А он меня примет? — уточняет Тонио, стараясь добавить в свой голос ласковости. — Ну же, граф Орсини, расскажите мне, вы же явно от него и вы его так хорошо знаете...

Орсини задирает голову уже так, что нос смотрит в потолок, отворачивается от Тонио, и Тонио аккуратно сжимает и разжимает плечи Розенберга, почти массажируя их, и продолжает так делать, пока тот не вздыхает.

— Я не амбассадор, знаешь ли, — говорит Розенберг и снова дергает плечом. — И, клянусь, если ты сейчас к нему не явишься — он убьет либо тебя, либо меня. Ну, ну, ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, пошел!

Тонио держится пару секунд, потом звонко целует Розенберга в щеку и почти бегом пересекает пространство до двери. От движения воздуха — колышется огонь свечи, и Тонио не уверен, смог бы он подняться, гори тут яркий свет, не разгорелась ли тогда у него мигрень. Иногда если что-то падает — оно не обязательно разбивается. Иногда если что-то падает — кто-то это подбирает и ставит на место.

Он разворачивается в дверях, почти подпрыгивая, пружиня на каждое движение в нервном напряжении.

— Спасибо! — говорит он, кланяется почти до пола, снова поднимается. — Граф!

Розенберг машет рукой, и дверь за Тонио закрывается. Розенберг остается сидеть на кровати при свете свечи и качать головой. Придумал же кто-то — отношения. Все за них нужно делать.

9. Тонио | Шарль, Захо, модерн!АУ, донт аск, нет, это не каст Артура, вам показалось Не вычитано, около 500 слов

Шарль — милый сладкий мальчик. Тонио редко (читай: никогда) не употребляет этого сочетания — сладкий мальчик. Даже в годы, когда активно считал себя геем, пидором той степени, когда дальше — только в драг-шоу или куда там в голове юного Тонио и всего его окружения должны были идти все настоящие пидоры.

Настоящий пидор Шарль — сладкий мальчик — сидит перед ним и улыбается краем губ, отчего кажется, что лицо у него немного как бы перекошено, почти некрасиво, но это только придает ему шарма, и Тонио медленно кивает, глядя на него и стараясь не пялиться ни на Шарля целиком, ни на этот кривой изгиб губ. Такой же — похожий — у Ману, и Тонио с интересом бы сравнивал и пытался проводить параллели, если бы ему не нужно было сидеть на неудобном диванчике и закидывать ногу на ногу, давя в себе любые порывы к Шарлю подкатывать.

Он даже не занимается подбором каста. Он даже не среди режиссерской бригады, чтобы выбирать — кто будет участвовать, а кто — нет. Это в Вене он — может зайти ненароком и вляпаться в прослушивания (спасибо, герр Глюк), это в Вене сейчас — подбор каста на Иисуса, а тут — Артур. И он пишет музыку и — может быть, играет Артура. А может нет. Официально его еще не утвердили. Франция, герр Сальери. Все не решается настолько заранее, как у вас.

Тонио улыбается немного нервно в ответ, моргает полуутвердительно, когда Шарль улыбается ему.

Вспоминает: вот он ступает по французской земле, спустившись с трапа. Вот в первый раз жмет руку Захо. Вот — они с Камиллой вскрывают по бутылке какого-то швепса и сравнивают, у кого белее кроссовки.

Никакого Моцарта. Никакого напоминания о Моцарте. О — Моцартах.

Спасибо, герр Глюк. Вы умеете пригласить на прослушивания вовремя.

Захо бьет его локтем с такой силой, как будто готова пробить ему плечо насквозь. Тонио снова смущенно улыбается, кладет сцепленные в замок ладони на колено, слегка покачивается вперед, ловя взгляд Шарля. Так вот, что вы говорите? Роль Ланселота вам идеально подходит. Да. Дитя речной феи. Непорочное и светлое.

Тонио представляет, как это дитя речной феи выгибается на светлых простынях, можно даже — не под ним, и снова пытается сфокусировать взгляд на Шарле — Шарле целиком, а не его открытой шее (почти как у Вольфганга), или запястьях, или длинных ногах в скинни.

Тонио сглатывает, смотрит все-таки на ноги, раскачивается медленно вперед-назад.

Представляет: вот они с Захо уходят отсюда, идут в его номер — обсуждать музыку и арии. Ничего не готово, есть ария Морганы и Артура — и им это скоро снимать. Вот идет в бар с Камиллой, потому что она его уже пригласила, а еще он хотел свести ее с Антуан. Вот он пишет Шарлю — он же возьмет его телефончик, да? — сладкому мальчику Шарлю, а потом находит его в соцсетях и, может быть, отправляет страничку Иосифу. Смотри — Римской империи не нужен такой мальчик? Талантливый. Такие ноги. Ты видел эту улыбку?

Возможно, дело во Франции. Во Франции Тонио всегда немного влюблен. Возможно, в саму Францию. Возможно, во всех людей, которые находятся рядом. Возможно, самую капельку — в сладкого мальчика.

Конечно, мы поговорим на ваш счет. Такой голос — нельзя дать пропасть.

Шарль слабо и неловко улыбается, и Тонио крепче сжимает пальцы, глядя на то, как уголок губ криво ползет вверх.

10. Тонио | Шарль, около 700 слов, то же модерн!АУ, не вычитано, я плачу слезой от пейринга окда Я НЕ ЖДАЛ

Гул голосов из квартиры слышно даже на балконе, хотя тот — большой, просторный, почти как в его собственной квартире, в той последней, в которой он живет уже, выходит, год. Целый год? Да, с тех пор, как съехал от Гассманов, с тех пор, как развелся...

Время летит слишком быстро, и Тонио был бы рад, чтобы оно притормозило.

Музыка не громкая, как раз достаточно, чтобы голова не начинала болеть, и Тонио покачивается на ее волнах пополам с волнами алкоголя, который в себя влил, просто чтобы чувствовать хоть что-то. Это первый раз с его приезда во Францию, когда хочется надраться, когда хочется выключить мир так настойчиво, и это напоминает почти горячку.

Тонио слишком поглощен тем, что смотрит вниз, на темные пустые улицы, чтобы заметить, как открывается дверь, впуская теплый воздух и нотки басов.

— Не откажете в компании? — говорит ему Шарль, и Тонио замирает, чтобы короткое прикосновение не кончалось, как будто это так важно — чтобы этот мальчик держал его за предплечье кончиками пальцев.

У него два бокала в руках, и он выглядит...

Тонио улыбается, берет один бокал, кивает Шарлю, приподнимая бокал — за вас, как бы говорит этот жест. Благодарю.

Он выглядит как тот свежий воздух, к которому стремится Тонио, уединившись на балконе. Он выглядит как прохладная мраморная скала. Как поток воздуха, кусочек холодного камня, как стекло бокала, который он подал, и глаза у него — светлые-светлые, видно даже в темноте парижского вечера.

Тонио возвращается к сигарете, отворачивается: не смотреть же на Шарля. Тот улыбается краем рта, Тонио способен это представлять и не глядя.

Кто пригласил его на вечеринку? Устраивала Камилла, и в основном тут — каст, какие-то приятели, музыкальный Париж, в основном все — молодое поколение.

Тонио смотрит на Шарля, улыбается краем рта сам, отворачивается снова, сдувая с лица челку. Париж был ему нужен. Ему через пару дней — возвращаться в Вену, домой, к делам, к работе, ко всем — проблемам, которые у него есть. Тонио может сказать, что он немного соскучился по детям, но в остальном — оставался бы в Париже еще долго. Достаточно долго, чтобы не нужно было — думать, решать проблемы, что-то кому-то доказывать, возвращаться к старым знакомым и связям, которые, кажется сейчас, оплетают его с головы до ног, как паутина.

Возможно, стоило еще тогда, в нулевые — махнуть в Швецию.

— Чтобы меня взяли, — говорит спокойно Шарль, — на роль, мне нужно с вами переспать?

Тонио давится сигаретой, вином, воздухом. Какого мнения о нем сложено в музыкальных кругах, эй? Какое мнение о нем есть у этого мальчика? Пусть Тонио съедает его глазами каждый раз, как видит, но правила приличия...

— Ты можешь попробовать, — говорят вместо всего этого губы Тонио, пока он сам пытается подать сигнал: что за глупость, выбросите это из своей головы, молодой человек. Тонио оскорблен таким непослушанием. Он отрывается от перил, разворачивается к Шарлю: делает шаг и немного качается, как будто правда перебрал. — Возможно, это и увеличит твои шансы. Я не то чтобы что-то решаю в этом городе, но...

Уже через пару дней ему нужно будет возвращаться в душную Вену, а Париж без приключений — не Париж. Шарль — светлый, прохладный, и голову Тонио ведет от свежести и воспоминаний о том, как этот голос — звонкий, светлый, как весь Шарль, этот сладкий мальчик — поет.

Ему бы пошло петь об Авалоне. Ему бы пошли светлые арии Ланселота. Он говорил об этом уже всем, кто был готов слушать. Он говорил об этом уже всем, кто не успевал от него сбежать.

Шарль похож на прозрачную озерную воду и прозрачный воздух в горах. Голову Тонио ведет, так что Шарль придерживает его за плечо, улыбается шире.

— Вы же шутите сейчас, да? — говорит Шарль, и Тонио смеется, прикрывая глаза и позволяя держать себя.

— Нам потом выступать на одной сцене, — проговаривает он и задирает голову, чтобы смотреть не только на длинные ноги Шарля, но и в его наглое улыбающееся лицо. — А я и так недостаточно хороший актер, чтобы играть ревность к Ланселоту. Всегда считал, что рыцарям нужно давать то, что они хотят.

Хочется глупо шутить про то, что можно было ставить точку после "давать" и что Шарль — уже почти рыцарь, но у того прохладные руки, и губы, и в Вену — самолет только через пару дней.

запись создана: 06.06.2017 в 23:35

@темы: Французская опера про немецких пидорасов, Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

Пока все плохо с дайри и держим кулачки и все такое--

-- я принесу прекрасное в мир.

Ману под песню Паскаля. Клип про Ману под песню Паскаля. Я просто молчу о том, что люди до этого дошли, что Ману прекрасный более чем полностью, но мое шипперское сердечко просто умирает.

(продам душу за кабаре нулевых в нормальном качестве хому я вру в любом качестве окда.)

@темы: Французская опера про немецких пидорасов, право слово, в их век краснеют все без разбора, Мысли вслух