Marina Marciana, приветствую на дневнике. )

@темы: Пчёлки

---

Выводы? 2015 года? А?

Привет, чуваки, я живой. Я не уверен, что я сейчас в состоянии, что писать, но ситуация на данный момен такова:
— я перевелся на заочку своего института, я все равно как бакалавр буду с экономическим образованием, так что разница с IT невелика, я разве что опробовал новые должности, новые роли, и я не уверен, что я на на них смогу прожить и чувствовать себя комфортно;
— я восстановил общение с человеком, который привносит в мою жизнь такое количество комфорта и интересных новостей, что вы наверняка пропустили тот момент, когда я перестал с ним общаться, так что тот факт, что я с ним снова начал общаться — ничем не заменим;
— я месяц благодаря этому человеку простажировался в журнале be-in.ru, откуда ушел не постоянным сотрудником, а человеком на удаленке, так что мне же лучше, если удалить все фандомные крики, так что это охуенная практика была;
— я сейчас стажируюсь в новостном агенстве Москвы, и либо мне дадут пизды, либо примут на работу — все возможные ошибки я уже совершил, так что большее количество просто бессмысленно. Я работаю в нормальную такую пятидневку, по удаленке, первые дни я был готов уебать практически всех, кто связан со мной, но после вроде как впилился в рабочий процесс;
— со мной сейчас живет юзер  Тёнка, который охуенный чувак, снимает со мной уж несколько месяцев, я был бы рад, если бы платил за жилье и жизнь не только я, но это не настолько для меня принципиально, насколько возможно. Я взял на себя соответствующие обязательства изначально, мне их и выполнять, а Теныч реально охуенный чувак и, полагаю, я могу его сейчас и уже несколько лет своим лучшим другом;
— я все еще продолжаю работать на журнал института, но не уверен, насколько мне стоит продолжать в нем работать;
— я кинул клич на как минимум одно издательство, с которым я согласен работать, но не знаю, насколько согласны они;
— моя жизнь настолько непредсказуема последнее время, что я в принципе не уверен(а), насколько я могу об этом писать в своем же дневнике. Давайте просто пожелаем мне удачи, а.

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Я

---

Я добрался. Я зря добрался.

/хохочет/
Себе ткнуть тут.

@темы: Веселое, Жизненное, Тесты

---

У меня же не висит две статьи по работе, правда. Я же могу начать флешмоб, да. На самом деле, я жутко боюсь, что у меня не хватит персонажек, чтобы о них писать Запускаю ф-моб с завтрашнего числа. Один персонаж на два дня, вся хуйня.

1. Любимый главный женский персонаж

еще 29 пунктов.

2. Любимый вспомогательный женский персонаж
3. Женский персонаж, которого вы ненавидели, но постепенно полюбили
4. Женский персонаж, с которым вы ощущаете внутреннее родство
5. Любимый женский персонаж в сериале про мужчин
6. Любимый сериал про женщин
7. Женский персонаж, который должен чаще появляться на экране
8. Любимый женский персонаж в комедийном сериале
9. Любимый женский персонаж в драме
10. Любимый женский персонаж в фантастическом сериале.
11. Любимый женский персонаж в детской передаче
12. Любимый женский персонаж в фильме
13. Любимый женский персонаж в книге
14. Любимый женский персонаж старшего возраста
15. Любимый сюжет с ростом и развитием женского персонажа
16. Любимый материнский женский персонаж
17. Любимый женский персонаж - воительница
18. Любимый женский персонаж - не воительница
19. Любимый женский персонаж не-человек
20. Любимый женский персонаж-антагонист
21. Любимый женский персонаж, с которым несправедливо обошелся канон
22. Любимый женский персонаж, которого вы любите, а все остальные ненавидят
23. Любимые платонические женские отношения
24. Любимые женские романтические взаимоотношения
25. Любимые материнско-дочерние или сестринские отношения
26. Любимый классический женский персонаж (из литературы до 20 века, мифологии и т.п.)
27. Женский персонаж, для которого вы развивали собственный сюжет.
28. Любимая писательница
29. Фик, в центре которого женские персонажи
30. Все, что угодно.

@темы: Мысли вслух, Флешмоб

---

Драббл по VDF

Может быть, единственный. Может быть, первый среди многих. Лол. Вот я хз, да.

Рауль, Гость, джен.

Рауль смотрит на Гостя как на идиота, а Гость улыбается и правда как полный идиот и даже этого не скрывает — ни от других, ни от себя.

— Я придумал, как их всех оживить, — говорит он, и в глазах что-то вроде безуминки: Рауль не понимает, что на него нашло, он не помнит — он знает, что Гость слишком обжегся о временные парадоксы, чтобы что-то менять.

Он задумчиво смотрит на Гостя и щурится, слегка кивая, мол, давай, говори.

Гость говорит.

— Я могу переписать время, Рауль. Только чтобы это имело смысл — нужно начинать очень далеко. Я знаю, что не смогу тебя убедить, если вернусь в прошлое, когда ты хотел меня убить, чтобы ты все-таки это сделал. Но ты же должен послушать себя, верно?

— Я не буду себя переубеждать.

— Будешь. Слушай, это же хороший план. Или ты можешь переубедить меня не продолжать — это тоже хороший план. Все просто — мы отправляемся в прошлое, находим меня и просим его не продолжать то, чем я занимался. Тогда...

— Сара все равно идет к Жозефу, и, если ты не спасаешь мир, то Жозеф устанавливает диктатуру.

Гость зависает, глядя на Рауля. Потом вздыхает.

— Но ведь ты уже знаешь, что случится, верно? Ты можешь это предсказать самому себе из прошлого, и он не отпустит Сару и Дарио, или спасет мир от Жозефа вместо старого меня, или мы вместе спасем мир от Жозефа, не задействуя...

— Нет.

— Что — нет?

— Я отказываюсь спасать мир.

— Эй!

Гость возмущенно подпрыгивает и хватает ртом воздух. Что значит "отказываюсь"? Что значит "отказываюсь спасать мир"?!

Рауль смотрит на него, склонив немного голову в сторону и снова прищуриваясь.

— Я этим не занимаюсь. Я не буду спасать мир. Эту задачу на себя повесил ты. Мне хватает Дарио.

— А Сара?

— Я бы хотел, чтобы она была жива, но это ее выбор.

Улыбка сползает с лица Гостя медленно. Он зло бьет кулаком по стене рядом с собой и после кривится от боли. Кажется, он где-то слышал уже эти слова. Не стоит делать чужую смерть бессмысленной, даже если хочешь, чтобы ее не было вообще.

Рауль смотрит, как он медленно опускает голову и как начинает бегать в смущении взгляд, и сочувственно ему кивает. В следующий раз эти слова ему будет напоминать уже сам Гость.

@темы: VDF, Творчество, Фанфики

---

Вторая партия

Название: У них еще есть время
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Тёнка
Размер: драббл, 657 слов
Персонажи: Сара |(/) Дубль
Категория: гет
Жанр: мерзость, UST
Рейтинг: R

Читать.

Дубль обезоруживающе ухмыляется и смеется, как может смеяться душевнобольной ублюдок, который получил доступ к заветной цели.
Он всего лишь вьется вокруг Сары, и Сара закатывает глаза, орет на него и передергивается от ненависти и отвращения. Потому что от этой версии Гостя у нее бегут мурашки по коже, он жалок и угрожающ одновременно. Он мерзок. Он мерзок настолько, что Саре хочется ему хорошенько въебать. Ну, или выебать. Он не уточнял, как именно он ее хочет, хотя и порывался это сделать.
Сейчас Дубль трясется, потому что она на него посмотрела, и хнычет:
— Госпожа…
У Сары слишком плохое настроение, чтобы не соглашаться с этим. Она ухмыляется почти как он: мерзко, — и смеется как душевнобольная, хотя она, по-хорошему, и есть душевнобольная, поэтому что уж тут уточнять.
Они оба душевнобольные, и в этом есть своя изюминка, которая Саре нравится.
Она пока что не знает, что сделает с дублем, но подзывает его к себе с улыбкой, и он как послушный пес трусит к ней, пытается отвесить ей то ли комплимент, то ли оскорбление: все как обычно, в его духе.
Она благосклонно улыбается, принимая это как оскорбление, и делает свой ход: со всей силы бьет его коленом между ног.
Он скулит от боли и складывается пополам слишком забавно, чтобы это прекратить. По телу Сары расходится приятная волна возбуждения, которая всегда присутствует, когда она делает кому-то больно. Иначе бы она не делала. Сара смеется и ухватывает его за волосы, больно дергая вверх.
— Смотри на свою госпожу, — говорит она с улыбкой, и складывается ощущение, что дубль забывает о своей боли и том, что именно она ее причинила. Он тянет к ней свои противные грязные лапы, чтобы дотронуться, и она ловит запах страха и немного — безумия, и, удерживая волосы, со всей силы дает ему пощечину.
Голова дубля пытается отлететь в сторону, но она держит крепко, так что она только чувствует, как по ее руке, вместе с его щекой, размазалась потекшая слюна. Это уже не просто мерзко, это верх мерзости, и она отбрасывает его в сторону, предварительно вытерев о него же ладонь.
Дубль валится на колени и хватается то за щеку, то за промежность. Сара почему-то все равно брезгливо уверена, что у него стоит. У него не может не стоять, разве что отрезать ему его мерзкий хуй — но от одной мысли ее передергивает.
Он смотрит маслеными глазками и пускает слюну, и Сара чувствует себя не как госпожа, а как кусок мяса, и ее это выводит из себя.
— Ко мне, — командует она нежно, а сама отыскивает в голенище сапога нож, с которым она не расстается никогда. Дубль бормочет что-то, что звучит как «да, да, конечно», и ползет к ней на коленях, как будто чувствует, что вставать ему не положено.
Хороший мальчик. Посмотрим, как ты справишься с ролью собаки теперь, раз уж тебе подавай кусок мяса.
Когда она проводит ножом по его щеке, он вздрагивает, но молчит, лишь зрачки расширяются, и в них Сара не видит ничего, кроме подчинения и страха, и чего-то еще, затаенного в самой глубине. Саре могло бы показаться, что он задумал это все изначально, но она понимает, что, скорее всего, это остатки мозга делают «плюх-плюх» внутри черепной коробки.
По грязной щеке течет кровь, и Сара почти без брезгливости касается пореза, надавливая, чтобы полез коснулся мяса. Ей нравится это ощущение и то, как скулит дубль, даже не отодвигаясь.
Следующий порез она ставит у него на шее, и он так выгибает ее, подставляя, что она почти хочет его за это поцеловать, просто в качестве вознаграждения. Она отбрасывает эту мысль сразу же — сталкиваясь с его взглядом с поволокой.
Дубль стонет, и подставляется, и Сара не может оставить это просто так: ее бесит, что он не бежит, что он остается здесь, что ему это нравится, и ей хочется проткнуть его насквозь, просто зарезать, может, отрезать от него по кусочку. Она с сожалением понимает, что тогда он кончится слишком быстро, а новую игрушку она не найдет. По крайней мере, не найдет быстро.
Поэтому она просто продолжает, нежно улыбаясь дублю.
Рауль обещал вернуться лишь через пару часов. У них еще есть время.

Название: Как начать отношения: пособие для путешественников во времени
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Тёнка
Размер: мини, 2368 слов
Пейринг: Рауль/Гость
Категория: слэш
Жанр: юмор, PWP
Рейтинг: R
Краткое содержание: Гость, хоть это и не всегда заметно, очень точно разбирается в людях.
Примечание/Предупреждения: парадокс отношений

Читать.

Они работают вместе не так уж часто, но Гость, хоть это и не всегда заметно, очень точно разбирается в людях. Они иногда делают глупые вещи, которые не соответствуют его планам, но он с этим смирился, хоть это и чертовски больно: просто люди те еще идиоты. С этим с годами смиряется каждый.

И когда ты пережил уже достаточно предательств и расставаний, то начинаешь различать их уже за версту.

— Рауль.

Они идут по коридору в своем веке, как будто в прошлом нет прекрасных чистых коридоров. В конце концов, они могут быть чистыми и не наполненными зомби, но домашний запах всегда кажется более родным.

— Рауль, скажи мне.

Тот лишь мимолетом поворачивается к нему и дергает плечом, как бы не понимая, о чем он говорит. Гость хмурится. Обычно именно с этого начинаются все проблемы. Именно с этого. Когда кто-то что-то скрывает. (Собственный опыт он в это обобщение тоже включил.)

— Рауль, ты можешь мне довериться. Что-то не так?

Они работают вместе не так уж часто, Рауль просто периодически приходит на помощь, появляясь из ниоткуда, а потом пропадает туда же. Рауль никогда не объясняет, зачем он это делает, Рауль ни разу даже не позволил сказать себе спасибо.

Он приходит без своего семейства и снова скрывается в темных коридорах, кишащих зомби, когда дело сделано.

— Рауль!

Когда Гость хватает его за руку, потому что тот снова отвернулся от него, ему приходится разве что пытаться вдохнуть: Рауль прижимает его к стене, локтем зажимает горло, немного приподнимая над полом. Все происходит как в замедленной съемке. Гостю приходит на ум, что, возможно, именно так он в этой версии реальности стал своим двойником.

Он вращает глазами, пытаясь протолкнуть воздух в горло, скребет ногтями по тяжелой руке.

У него отличный инстинкты и скорость, но, кажется, Рауль превосходит его.

— Р-ра-у...

Движения Рауля почти не заметны взгляду. Гость еще не успевает ничего осознать, как его грубо целуют.

Гость застывает, неудобно открыв рот и чувствуя, как чужие зубы клацают о его собственные, потому что, видимо, в личной сфере Рауль не упражнялся так же, как в бою. Руку с шеи ему снимают в то мгновение, когда Рауль понимает, что сопротивляться никто не спешит.

Это все кажется ужасно забавным, особенно на фоне завывания зомби дальше по коридору. Возможно, думает Гость, их отпугнет эта ненатуральная и противоестественная в их век картинка: целоваться в коридорах уже давно прекратили.

Он прекращает клацанье зубов, прихватывая Рауля за длинные черные патлы и показывая, как надо. В этих делах всегда главное — перехватить управление, пока еще не стало поздно.

В этом правда есть что-то забавное: Гость никогда не задумывался о подобных ситуациях, но Рауль, горячий и тяжелый, придавливающий его к неровной стене коридора, сходу вписывается в его картину мира. Он никак этой картине мира не противоречит. Будь на его месте Анри — другое дело. Но Рауль — не Анри.

Гость сам вжимается в Рауля, закидывая руки ему на плечи, и думает о том, что думать об Анри в такой момент — просто кощунство. И краем глаза смотрит, чтобы дата, которую он вводит в машину времени, была верной.

Потому что все-таки нужно щадить нервы зомби. Они исчезают.

***

Они стоят в квартире Рафа в теплом июне 2010 года, и зомби больше не пялятся на них своими полусгнившими глазами, как будто в жизни не видели порно.

Рауль, не ожидавший перемещения, отшатывается от него, и Гость ему подмигивает.

— Знаешь, — сообщает он серьезно, — когда тебя просят что-то сказать — подразумевают, что ты будешь говорить ртом. То есть, ты, конечно, рот использовал, но, э...

— Э? — говорит Рауль, когда Гость проносится мимо него в сторону туалета.

Это его первые слова с начала разговора. И, видимо, последние до тех пор, пока Гость не появляется снова в комнате с просветленным видом.

— Ненавижу эти перемещения во времени, — хмыкает Гость, почесывая в затылке. — И, эй, это вещи Рафа, только я могу трогать вещи Рафа! В смысле, он не любит, когда их трогают без его спроса!

Рауль сидит на корточках перед полкой с дисками и внимательно разглядывает корешки.

Обернувшись, он поднимает брови:

— Но я ничего не трогаю.

— Пф-ф-ф, — сообщает ему в ответ Гость и буквально рушится на диван всем своим весом. — Так вот. Какого черта это было?

Рауль мнется, и Гостя пробирает смех: он смотрит на него исподлобья, все так же сидя на корточках перед полкой, и Гостю он напоминает большую черную собаку.

— Отвечать можно продолжая начатый курс, — великодушно сообщает он, подманивая Рауля пальцем.

Тот прищуривается так, что от глаз почти ничего не остается. Гость ухмыляется. Подозрительно, да? А нечего набрасываться в ответ на простейший вопрос. Полез целоваться вместо того, чтобы бросить спокойное «все нормально» — будь добр отвечать за свои слова.

Рауль медленно встает.

Кажется, он не вполне понимает, в какой момент потерял управление ситуацией. Гость может разве что пожать плечами и предлагать тренироваться на зомби, а не живых людях: вот где-то посреди неумелого поцелуя и потерял.

— Ой, да ладно тебе, — не выдерживает Гость, хлопая рядом с собой ладонью. — Рафа не будет еще пару часов.

— Откуда ты знаешь? — хмурится Рауль. Наверное, у него на уме есть и другие вопросы: например, «почему ты ведешь себя так, как будто это в порядке вещей». Но Рауль практичен — остальное можно узнать и позже.

— Потому что я сам его увел гулять. Я помню этот день.

Рауль хмурится. Вот теперь шестеренки в его голове окончательно уверяются, что дело тут нечисто. Гость только ржет, и, глядя на это лицо Рауля, ловит себя на мысли, что вот теперь его можно целовать. Это немного необычный сценарий общения с Раулем, но не Гость это начал, в конце концов.

Теперь Рауль не успевает среагировать первым, когда к нему подскакивает Гость, только что развалившийся на диване.

— Почему? — недоуменно произносит он, когда его утягивают на диван.

— Эй, это мой вопрос, my friend, — кусает его за ухо Гость.

Ну-ка, в какой момент Рауль сообщит ему, что все это дурацкая шутка и он ничего не имел в виду?

Он же не может сказать, что в какой-то день появился у Рафа и нашел записку собственного производства с просьбой удалиться погулять на пару часов. И водил того по улицам до тех пор, пока не кончились причины, что именно они ищут и почему Раф не должен появляться дома.

И не может сказать, что, врываясь в туалет, едва не застал другую версию себя, которая именно в этот момент поспешно исчезала из этого времени.

Все это каким-то образом связано, и Гость знает себя — он бы не пошевелился, если бы секс с Раулем не обещал быть фееричным.

Рауль, кажется, наконец отмирает, находя равновесие между миром и собой, поэтому на укус он странно выдыхает и подминает Гостя под себя, отчего диван жалобно стонет. Гость вторит дивану, но восторженно: где-то в этот момент он распробовал кайф от ощущения Рауля над собой.

Следующий их поцелуй уже не кажется таким нелепым, как первый, хотя Гостю все еще хочется цепляться за немытые патлы Рауля — от этого Рауль скалится и принимается целовать его яростнее.

Интересно, отстраненно думает Гость, когда с него сдирают в кои-то веки плащ и остальные слои одежды, сколько нужно копить в Рауле неудовлетворенность, чтобы снова такое получить?.. Впрочем, мысль — последняя, потому что как только одежда с него исчезает — исчезает и отстраненность.

— Эй, эти штаны дороги мне хотя бы как память! — возмущается он, когда дело доходит до них. Рауль тихо рычит и лишь мельком смотрит на него. Штаны, как и следует всем штанам, перед которыми не сняли ботинки, перестали ему содействовать. Не то чтобы Гость чувствует себя неловко со спущенными штанами — в конце концов, в тюрьме некрофилов гораздо более неловко — но он уже привык к тесно прижавшемуся к нему Раулю — раз, и он действительно любит эти штаны — два. И ботинки тоже любит. И вообще свою одежду, если на то пошло. Она у него единственная.

Рауля он отгоняет легким пинком и, пыхтя и матерясь, стягивает обувь, после чего позволяет стянуть материю. Вот. Если Раулю так хочется его раздевать — пожалуйста, ему же меньше шевелиться.

Самое странное в Рауле в этот момент, когда он остался совершенно голым, это тот факт, что презрительное выражение с лица Рауля так и не ушло. Наверное, оно не уйдет никогда, как вросшая в кожу маска.

Гость открывает рот, чтобы прокомментировать это изваяние около своих ног, застывшее и решительное, но Рауль кидает:

— Заткнись.

И снова рушится на него к удовольствию Гостя.

Гость сейчас напоминает себе первооткрывателя — он не помнит, когда секс был у него в последний раз, он полностью перевел все свои силы на спасение этой планетки, но всегда приятно тряхнуть стариной.

Обнаженная кожа контактирует с тканью одежды Рауля, и у Гостя перехватывает дыхание. Сейчас, когда Рауль перевел его мысли на совершенно определенную колею, он понимает, что перехватывает дыхание у него совершенно от всего: начиная темным и острым взглядом Рауля и заканчивая его руками у себя на боках. Это чертовски приятно и захватывает дух.

Руки у Рауля жесткие, такие, что он может жмуриться от удовольствия и даже не предпринимать попыток начать раздевать того. Его все устраивает. Его устраивает, как Рауль прерывисто дышит, как у него расширились зрачки, как через слои одежды по нему случайно проезжается чужой член, стоящий торчком. У него самого дела пока не так радужны — до первого прикосновения руки Рауля.

Мужская — чужая — рука делает процесс дрочки приятнее в разы. Чужая помощь, если уж на то пошло, все делает проще и приятнее, это Гость готов признавать в любой момент времени.

— Эй, эй, — пытается высказаться он, когда Рауль слишком увлекается. — Не так быстро, my friend.

Ему почему-то понравилось, как прозвучало это my friend в первый раз. Рауль лишь смотрит ему в глаза, не моргая, все еще прищуренно, будто пытаясь там что-то найти.

Он замедляет темп, и Гость откидывает голову, желая прочувствовать движения. Простые вверх-вниз, которые заставляют плясать звезды перед глазами.

Звезды начинают искриться, когда к этому добавляется язык на шее. У Рауля язык почему-то похож на кошачий — он ощущается жестким и шершавым, и это даже не говоря о щетине, которой тот задевает шею Гостя. Звезды пульсируют, рассыпаясь калейдоскопом, а напряжение, стягивающее внутренности, захватывающее дыхание, уверенно наполняет его изнутри, ожидая, когда сможет выплеснуться.

Рауль трется о него почти что механически, машинально, не замечая, что делает, и Гость снова хватает его за гриву, подтягивает к себе на уровень глаз, кусает губу, ухмыляясь ему прямо в лицо — и сталкивает на пол.

Рауль недовольно рычит, и Гость хмыкает. Кажется, многословность Рауля в моменты возбуждения уходит в минусовые величины. От этого смешно, а по спине от рыка бегут мурашки.

Он садится на него верхом, чуть ниже пояса, чтобы провести открытой ладонью по паху, задевая все чувствительное, что скрыто под брюками. Зажимает брыкнувшиеся ноги коленями и расстегивает ширинку.

Короткий ох выдает, что Рауля все вполне устраивает. Гость вытягивается поверх него, зажимая органы между телами и прихватывая ладонью. Соприкосновение как будто выжигает искры в его сознании — и в сознании Рауля, кажется, тоже.

Они перекатываются на полу, пока Рауль снова не оказывается сверху, кусая его в плечо, пока Гость может только судорожно ухмыляться и пытаться дергаться, чтобы нежная тонкая кожа двигалась, даря им удовольствие.

— О, блять, — выдыхает он, когда удается особенно хорошо. Рауль сжимает зубами его кожу до боли — согласен.

Гость согласен, чтобы это длилось еще вечность и прекратилось сразу же — возбуждение охватывает с головой, как будто образуя кокон вокруг них: поджимаются пальцы ног, а спина чувствует какие-то дурацкие крошки, которые не подмел Раф, и это почему-то тоже кажется удовольствием. Дыхание спирает, воздух кажется невыносимым, и Гость вытягивает шею, откидывает ее как может, издавая жалостный скулеж, переставая понимать реальность и пихая Рауля ногой, как будто это чем-то могло облегчить его муки.

Рауль на секунду замирает, Гость лишь может дернуть его за ворот — отвлекаться ни к чему. Единственное, что способно сейчас отвлечь Гостя от ощущений — это апокалипсис, но он не предвидется в ближайшие несколько сот лет.

— Кто-то...

— Заткнись, — дергает его снова Гость. На это уходят последние силы, потому что в остальном он чувствует себя одновременно комком нервных окончаний и бестелесной медузой. Фейрверк перед глазами, в простонародье называемый оргазмом, сообщает ему, что силы правда кончились.

Рауль больше не в силах отвлекаться — кажется, Гость может видеть, как перед глазами у того плывет, как там проносятся монохромные радуги или что там может проноситься перед глазами таких мрачных типов как Рауль.

Догоняет его Рауль довольно быстро, Гостю надо лишь куснуть его самого и согнать чужую ладонь с их членов, заменяя ее снова на свою.

***

Одевается Гость лениво, красуясь перед взглядом Рауля теми следами, которые тот оставил. Взгляд тяжелый, пожирающий его, но все лицо Рауля излучает умиротворение, свойственное только людям, которые одновременно исполнили свою мечту и хорошо потрахались.

— Так вот, — ведет плечами Гость, чтобы скинуть наконец ту ебучую крошку со спины, а взгляд Рауля тут же останавливается в этой области. — Будут какие-то комментарии?

— А они нужны?

— Ну, знаешь, ты бы мог спросить, где тут ванная, чтобы отмыть одежду, пока хозяин не вернулся домой...

Гость фыркает под грозным взглядом Рауля, потому что об этом преимуществе собственного предыдущего положения он задумался только сейчас. Действительно, теперь не придется объяснять Анри, какого черта он испачкал одежду и что-же-это-такое.

Рауль хмурится, и Гость вежливо объясняет ему, как пройти. Когда тот возвращается, Гость сидит развалившись на диване и с хитрой ухмылкой смотрит в пустоту.

— А еще я все-таки хочу понять одну вещь, — тянет он, как будто разговор не прерывался. Рауля это сбивает с толку, и Гостю это лишь продлевает удовольствие от происходящего.

— Когда мы это повторим? — после секундного замешательства ухмыляется Рауль, включаясь в игру. Но эту битву Раулю не выиграть так просто.

— Нет, — тянет Гость с хитрой улыбкой. — Как часто мы будем это повторять.

P.S.

Раф заглядывает в комнату буквально на секунду, чтобы понять, что не стоило этого делать.

— Что там? — недоверчиво спрашивает Гость, а Раф только вертит головой: нет, тебе это знать не стоит.

Пожалуй, самому Рафу это тоже знать не стоило, но что поделать, когда ты вечно оказываешься не в том месте и не в то время.

— Пошли еще погуляем, — говорит он, выталкивая ничего не понимающего Гостя из квартиры, и захлопывает дверь.

P.P.S.

Когда Рауль почти доходит до лаборатории Кастафольта, его неожиданно хватают за рукав и втягивают в небольшую нишу.

— Эй, я знаю, что ты меня хочешь, — говорит ему Гость. Рауль вскидывает брови. — В смысле, серьезно, я знаю. Я из будущего.

Рауль прищуривается, но, вроде бы, перед ним стоит не двойник. Тогда какого...

— Просто поцелуй его. В смысле, меня. В смысле, я серьезно, как только я начну до тебя доебываться — просто поцелуй меня. Прижми к стенке. В общем, дай волю фантазиям и не делай вид, что их у тебя нет.

Когда Гость исчезает, Рауль пару минут стоит недвижимо, глядя на место, где тот только что был. Конечно, этот персонаж всегда был со странностями, но с чего он взял... Впрочем, зря советов Гость давать не будет. У него наверняка все опять просчитано.

Название: Он был Сын Божий
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Тёнка
Размер: миди, 4807 слов
Пейринг/Персонажи: Гость, Анри, Иисус, апостолы
Категория: джен
Жанр: историческое AU
Рейтинг: PG-13 (за маты)
Краткое содержание: — Мы просто решили спасти Иисуса, — говорит он.
Примечание/Предупреждения: мат, использование исторических/библейских персонажей

Читать.

Анри выглядит задумчивым, когда ступает на песок, который никак не похож ни на бетон их подвалов, ни на иссохшиеся почвы его родного мира, и смотрит по сторонам.

— Я не уверен, что мы прибыли в правильное место, — признается он, смешно двигая носом вправо-влево. — Здесь…

— Мы точно там, где надо, — произносит Гость уверенно, озираясь и перебегая с места на место. Так глубоко в века он не забирался никогда. И у него уже теперь начинала кружиться голова от того, каким был прозрачным и чистым воздух. Он еще раз смотрит на машину времени на своей руке: координаты верны.

— Но тут пусто, — говорил Анри и даже обводит рукой пространство вокруг них, как будто Гость сам не видит, что вместо Иерусалима тридцатых годов нулевого века они находятся в пустыне. Пустынной пустые. Пустой пустынной пустыне.

— Я вижу. Но мы точно на месте. Ты сам выставлял координаты, черт подери!

Анри смотрит на него подозрительно, как будто Гость мог что-то испортить за те несколько секунд, пока он моргал, прежде чем они отправились, или как будто на его руке все было просто обязано испортиться просто автоматически. Гость не отрицает, что он иногда ломает машину времени — но не до такой же степени все плохо!

Тем временем пустыня остается пустыней.

— Может, мы в той самой пустыне, по которой ходил этот… Моисей, — предполагает Гость осторожно, но потом снова смотрит на экран машины. От той пустыни их отделяет несколько цифр в координатах и несколько километров дороги, как минимум.

— А может, это все было сказкой, и Иерусалима в те годы не существовало, — сумрачно говорит Анри, и в голосе у него есть нотка недоверия и обманутых надежд. Он и отправился-то с Гостем только ради того, чтобы увидеть Иерусалим, чтобы увидеть Иисуса живым, чтобы поучаствовать в этих событиях. Анри не религиозен, но любой агностик, наверное, мечтает оказаться в этих исторических декорациях и выяснить, что же было правдой, а что нет.

Гость трет нос рукавом плаща и начинает вышагивать вперед.

— Эй, ты куда? — окликает его Анри.

— Искать Иерусалим! — бодро рапортует Гость, оборачиваясь всем туловищем, хотя и продолжает идти вперед, только теперь и спиной. — Не зря же мы сюда прибыли.

***

Пустыня не кончалась уже очень долго, и Гость выдохся. Он с завистью посматривал на Анри все это время, потому что, черт бы побрал этого робота, ему совершенно плевать на то, что здесь жарко, печет солнце, и воздух все еще настолько не обременен отходами жизнедеятельности человечества, что голова кружится, будто ты на другой планете. Конечно, Гость не уверен, как дышится на других планетах, но если верить рассказам…

— Мы можем так идти хоть вечность, но Иерусалим не появится чудесным образом где-то рядом, — ворчит Анри, но Гость отмахивается. Он должен появиться. Он уверен, он чувствует, что здесь кроется какая-то загадка, потому что история не может врать настолько сильно. Он бывал в прошлом раньше, он знает, как она работает.

—Мы просто привыкли к простым решения, — уверенно говорит он, как будто не Анри просит его каждый раз не усложнять планы по спасению мира. Они едва начали этим заниматься, он все еще ищет того самого Рафа, который создал Временной Патруль, и он уже настолько выдохся, потому что Рафов — миллионы, миллиарды во Франции и в прошлом. И даже если ты знаешь точно, кто тебе нужен — это слишком сложно, найти одного-единственного человека.

Поэтому Гость решил сменить план. Зачем исправлять планету в тот момент, когда она на вершине своего развития. Можно попытаться ее исправить в том моменте, когда все пошло не так. Анри, конечно, пытался ему сказать, что христианство — не единственная религия прошлого, но Гость просто ткнул своим аккуратным пальцем на старую карту мира и очертил ключевые точки, в которых человечество совершило ошибки. А потом — какие религии были популярны в то время. Анри смиренно склонил голову.

— Мы просто решили спасти Иисуса, — говорит он, как ни в чем не бывало, — и это простое решение, если ты из будущего. И поэтому задачка немного усложняется. Мы должны найти Иерусалим, а уже потом спасать Ии… Ой.

Он со всей дури врезается ногой во что-то твердое и, кажется, каменное, и прыгает на второй ноге, матерясь и отплевывая с зубов песок, который успел залететь в рот.

Невысказанный вопрос задает Кастафольт.

— Что — это — за хуйня.

Гость не знает. Просто из песка постепенно появлялась каменная прямоугольная глыба, завораживающе скрипя и, кажется, готовая провалиться обратно в любой момент.

Они переглядываются, думая, стоит ли сбегать, но в итоге Анри лишь ближе подходит к Гостю, а Гость кладет ладонь на машину времени. Если что — они всегда успеют сбежать в будущее. Успеют же?

Глыба замирает, после чего становится понятно, что глыба каменная лишь снаружи. Потому что в ней находятся вполне себе металлические двери — если обойти ее по периметру, по крайней мере, а потом эти двери начинают натужно открываться.

Они ждут чего угодно: от инопланетян, до монстров, но в лифте (кажется, это лифт) лишь человек в светлых одеждах, который улыбается лучезарно в тот же момент, как видит их.

Он слегка разводит руками, шагая к ним навстречу.

— Добрый день, — произносит он, как будто это самая нормальная фраза, которая возможна сейчас. Гость на всякий случай проверяет эту штуку на своем ухе, которую собрал Анри для их приключения: в древней Иудее точно не говори на французском. Даже Раф не всегда понимал многие шуточки на французском будущего, что уж говорить о чуваках, которые жили еще на два тысячелетия раньше и говорили на, э, на каком они языке говорили?

Анри тоже стучит по своему траслятору, потому что вместо «Добрый день» он ожидает услышать что-то вроде «Кто вы?», «Что вы здесь делаете?» или, на худой конец, «Какого черта происходит». Но транслятор не врет. Человек им мягко улыбается, и они нервно улыбаются в ответ, кривовато растягивая губы.

— Вы не заблудились? — спрашивает незнакомец, и Гостю кажется, что тут какая-то подстава. Возможно, они действительно не в том времени. Или не в том месте. Или… Откуда в нулевых годах вообще взялись лифты?!

— Мы ищем Иисуса Христа, — проговаривает он быстро, чтобы не начать блуждать в собственных мыслях. — Ну знаете, тот парень, которого распя… а, забудьте, что я сейчас сказал.

Незнакомец немного опускает голову, а улыбка у него как будто тускнеет, и Гостю кажется, что он сказал что-то не то. Нет, он действительно сказал что-то не то, но это же не повод реагировать так.

— Так вы его не видели? — уточняет с педантичной вежливостью Анри и шмыгает носом.

Незнакомец совсем опускает голову, а потом вскидывает ее, снова улыбаясь, и делает шаг вглубь лифта.

— Вы его нашли, люди из будущего, — проговаривает он, лучезарно сияя, и им обоим кажется, что глаза его источают тепло. — Я Иисус. И я приглашаю вас в наш лагерь.

***

Лифт маленький, и втроем в нем тесно, но, кажется, это не причиняет никакого дискомфорта Иисусу. Гость не уверен, что он планировал найти того вот так. Взять — и найти. В чертовом лифте посреди пустыни. О который он споткнулся. В этом было что-то… Что-то неправильное. Конечно, он рад, что они нашли Иисуса быстро, но серьезно, тут что-то не складывается.

В начале новой эры не было таких технологий. Гость не силен в истории как таковой, но уверен, что лифтов там точно не было. И одежда была домотканая, и от волос Иисуса вряд ли пахло каким-то дурацким шампунем.

Возможно, они все-таки промахнулись тысячелетием.

— Можете задавать любые вопросы, — радушно предлагает Иисус, пока они едут вниз, и снова улыбается так, как будто они его лучшие друзья, и Гость рад бы быть с Иисусом лучшим другом, но это какой-то слишком подозрительный Иисус, и выглядит он не так, как на картинках. Это, наверное, смущает его еще сильнее, чем наличие лифта.

— Где мы? — спрашивает Анри, чертов робот и ученый.

— Вы были над Иерусалимом, — охотно отвечает Иисус. — А сейчас мы спускаемся в сам город.

Анри кивает, как будто он что-то понял, и они переглядываются с Гостем. Гость не понял ничего. Кроме того, что Иерусалим точно не был под землей, если верить историкам.

Он решает, что ничего не теряет.

— А почему город под землей?

— Сейчас уровень радиации уже спал, но еще пару веков назад человеку было сложно жить на поверхности, — выдает Иисус и мягко улыбается, почти что извиняясь за причиненные неудобства, и это точно неудобства — потому что какая радиация на заре человеческого рода? Какой к черту уровень радиации?

Тесный, плохо пахнущий лифт (ужасно родной запах) останавливается, и они вываливаются из него в каком-то зале, который был бы похож на родные залы в будущем, которые занимают в основном богачи и некрофилы, и зал этот древний, как и катакомбы, в которых живут они сами. Только как будто — еще древнее.

— Откуда на поверхности радиация? — спрашивает Анри, в котором просыпается ученый, и так никогда не засыпающий. Гость пока что лишь переваривает информацию.

— Война, — пожимает плечами Иисус, и голос его печален, но звучит буднично и просто. Что может быть проще и понятней войны?

— Война, — глухо повторяет Гость.

— Война. Голод. Проблемы с экологией. Разрушено почти все. Я не знаю всей истории, это было слишком давно, — извиняется Иисус, — а Отец не показывает мне, что случилось тогда.

— Насколько давно это было? — спрашивает Гость, у которого в голове шевелятся тени сомнений и которого оглушает нереальность происходящего. Может, они попали в параллельную реальность? Возможно ли это? И как это проверить?

— Не знаю. Тысячелетие назад? Два? — Иисус пожимает плечами, и свободные одежды колышутся на подземном ветру. Они движутся к одному из коридоров, под створчатую арку. Вокруг лежат грудами камни, видна стертая мозаика древних сооружений и бетонные плиты. Это место напоминает Гостю об одном из заброшенных храмов, который он находил на родине, обустроенный в катакомбах, скрытый с земной поверхности. Иисус продолжает, как ни в чем не бывало, спускаясь на пару ступеней под арку и показывая, в какой люк им необходимо спуститься. На отвесной стене виднеются металлические скобы, по которым и придется спускаться. — Это было слишком давно. Сейчас об этом не помнит никто, да это и не особо интересно. Нужно смотреть в будущее.

— В будущее, — хмыкает Анри, спускаясь следом за Иисусом. Голоса обоих доносятся с эхом. — Сказал бы я, какое будущее нас ждет…

— Я увидел, из какого вы века, — снова печально начинает Иисус, и это не кажется странным — ему действительно печально от увиденного, и Анри, и Гость чувствуют это. — Меня радует… Меня радует, что впереди у человечества много хороших лет. Люди будут жить на солнце.

Это звучит так, что перечить ему не получается. Туннель ведет глубоко вниз.

***

У Гостя слишком много вопросов, но все они теряются за одним, самым большим: какого черта.

Какого черта они в чертовом пост-апокалипсисе снова, какого черта об этом никто не знает в будущем, какого черта происходит, как история исхитрилась сделать так, что тысячелетия человеческой истории были утеряны.

Иисус ведет их по светлым коридорам, и Гость не знает, насколько глубоко они под землей, но спускались они слишком долго, чтобы это было близко к поверхности. Он представляет, какую толщ земли нанесло за тысячелетия после этого, потом — как сложно отыскать эти катакомбы в их веке. Он понимает, что если строительство на поверхности начнется хотя бы через пару лет — то внизу искать не будет никто. А все, что было до этого — давно разнесено пылью. Старые города, древние цивилизации, воевавшие между собой… Наверное, если бы холодная война закончилась обычной — они бы в их году тоже жили бы сейчас под землей не только из-за кислотных дождей, но еще и из-за радиации. Наверное, они бы давно забыли, из-за чего воевали прошлые люди, и выживали бы как могли. Наверное, в этом всем есть логика, думает Гость, пока шагает по коридору за Иисусом, и ему впервые жарко в плаще. Ему даже в пустыне не было так жарко в плаще.

— Вентиляция древняя, плохо работает, — поясняет Иисус. — К тому же, тут есть старые котельни и энергогенераторы, но они работают либо на максимуме, либо никак. Никто не знает, как это починить. Многие считают, что это дарованные Отцом чудеса, которые нельзя трогать.

— Я могу починить, — говорит Анри и добавляет после насмешливого взгляда Гостя: — Попробовать. Я не знаю, какие у вас технологии.

— Я думаю, что не стоит, — улыбается Иисус и кладет ладонь на руку Анри. — Но спасибо.

По крайней мере, Иисус ведет себя, как положено Иисусу, и уже это ободряет Гостя. Если бы выяснилось, что Иисус на самом деле был лидером каких-нибудь бандитов — вот тут уже можно было бы начинать волноваться. Он, конечно, пока они шли, уже успел проверить — он исчез буквально на секунду, а потом появился прямо перед Иисусом, немного промахнувшись, и будущее, его настоящее, все еще стояло таким же, и вернулся во все те же подземелья и к Иисусу, который никак не выглядел, как Христос с фигурок и икон.

Иисус от этого широко распахнул глаза и попросил повторить. Гость отказался, мотивируя тем, что в следующий раз, такими темпами, он может приземлиться прямиком в стену. Иисус со вздохом согласился.

Они идут куда-то далеко, Иисус говорит, что это Верхний город Иерусалима — место бедняков и прокаженных. И долгие годы и столетия те, кого выгоняли сюда люди или нужда, действительно становились прокаженными.

— Радиация, — кивает Анри, и это даже звучит логично, хотя в голове у Гостя все еще не укладывается, как такое может быть.

— Большинство пророков тоже появились здесь, — улыбается Иисус.

— Все еще радиация, положительный эффект, — говорит Анри и кивает для убедительности. — Или отрицательный, это уж как посмотреть.

— Ты ведь тоже из бедной семьи? — спрашивает Гость, и он не то чтобы верующий, но как-то странно осознавать, что мессия, в которого верили тысячелетия, всего лишь неудачное смешение генов и радиационного фона.

— Да, мои земные отец и мать с верхних уровней. Правда, не Иерусалима.

— О, поверь, это мы знаем.

— В будущем знают мою биографию? — удивляется Иисус, и звучит это так искренне, что Гость смеется. Похоже, ему все-таки придется смириться с тем, что история человечества немного не такая, какой он себе ее представлял.

***

Оказывается, они прибыли немного рано. У Гостя достаточно смутные представления, когда будет «как раз», но у Иисуса очень неплохие отношения с Иудой (этот парень ему нравится, он не верит, что он может быть предателем), остальные апостолы отлично проводят время, и, в общем, если бы не центурионы, спасать Иисуса не было бы нужды.

Просто он знает историю.

Или нет.

Сейчас Гость ни в чем не уверен.

Они сидят в лагере Иисуса, вокруг очень много людей, прибивающихся к ним чуть ли не каждый день, и Гостю кажется, что не столкнись они с Иисусом лично, то никогда бы не приблизились к нему настолько.

Вокруг Иисуса всегда много людей, они все хотят с ним пообщаться, его увидеть, дотронуться до него, и Гость уже оценил на себе этот эффект, как будто ты прикладываешься к неплохой выпивке или спасаешь мир, только у тебя при этом нет похмелья. Ему даже не хочется связывать эту его способность с радиацией, потому что на ум идут сразу все комиксы, что он читал, и считать Иисуса мутантом он пока что не готов, хотя это было бы забавно.

В настоящем зомби, в прошлом мутанты, инопланетяне, видимо, будут в следующий пост-апокалипсис. Еще через тысячи четыре лет от его времени. Гость уже не уверен, честно говоря, что эту планету стоит спасать. Если люди действительно живут от одного апокалипсиса к другому — то в чем смысл?

— Не думай так, — говорит Иисус и предлагает ему вино. Он вымотан, но сияет, и рядом с ним сидит Симон Зилот, и Петр, и Иоанн с Иаковом, и Иуда, и Гость понимает, что он всех их знает из какого-то глубокого детства, почти что родовой памяти. Трудно не знать этих ребят, когда ты живешь на этой планете.

Они остались в прошлом на несколько дней, и Гость не жалеет. Здесь почти так же, как в будущем, только теплее и больше еды, и за тобой не гоняются зомби.

Юный Фома спрашивает у него, кто такие зомби, и Гость только потом вспоминает, что лучше не трепать языком раньше времени. Кто знает, возможно, где-то после этого у них и зародятся идеи начать описывать свои похождения. Он смутно помнит, что Библия как раз и состоит из этих описаний. Он не хотел бы, чтобы его тоже включили.

Иисус смеется и гладит его по руке, а потом гладит Анри, и говорит, что все будет хорошо, но только из-за того, что они увидели, не стоит отказываться от своих планов. Возможно, говорит Иисус, именно из-за этих планов будущее станет возможно.

Иуда, сидящий на другом конце стола, фыркает и ухмыляется почти так же, как любит ухмыляться Гость, только более мрачно и тоскливо, и Гость почти готов признать, что он может быть предателем. Он уже успел услышать, что они ругаются с Иисусом постоянно, а еще что его подозревают в связях с официальной церковью.

— А кто у вас во главе государства? — спрашивает его Симон и улыбается до ямочек на щеках.

— У нас нет государства.

— Анархия? — уточняет Симон.

— Ага.

Симон загадочно и торжественно смотрит на окружающих.

— И вы выживаете? — спрашивает он, и Гость кивает, не понимая, что происходит. А что им остается делать? Симон торжественно поднимается, вскидывая руку с бокалом вина. — За анархию! Она все-таки наступит!

Апостолы радостно гудят, и Гость закатывает глаза. На фоне этих детей они с Анри выглядят старыми, очень старыми.

Анри в это время разговаривает с Иудой, он подсел к нему в самом начале вечера, и сейчас они дошли до тех выражений лиц, которое Гость узнает из тысяч других — два философа нашли друг друга, его друг на этот вечер потерян.

Он оглядывается, смотрит на людей вокруг, смотрит на каменный потолок, в котором он видит следы проводки и стыки, благодаря которым работает свет, работает вентиляция, работает отопление, работает все, что может здесь работать, и удивляется, насколько же могучей была цивилизация, которая это построила, если прошло две тысячи лет, почти никто в этом мире ничего не понимает в механике, электричестве, ни в чем, что могло бы помочь им оживить технику, и она до сих пор работает и позволяет жить им.

— Ты выглядишь задумчивым, — произносит Иисус рядом с ним и снова зачем-то его касается. Гость смотрит на его руку удивленно, а потом привычно улыбается.

— Вино в голову ударило.

Это лишь один из вечеров, которые они проводят в этом удивительном мире прошлого, в Иерусалиме, о котором в будущем никто ничего не знает. У Гостя ощущение, что он нашел Атлантиду.

***

Анри садится рядом с ним уже ночью, уставший, но довольный, и рассказывает, какой Иуда чудесный собеседник, как они друг друга понимают, как здорово и замечательно, что они здесь очутились, и у Гостя ощущение, что Анри подменили, перепрограммировали, потому что его Анри никогда бы не стал бросаться такими словами, если только собеседник не действительно лучший из лучших. Гость, конечно, уверен, что плохих людей Иисус рядом с собой не держит, но он же помнит, чем все закончится, поэтому подозрительно относится к Иуде. Он все еще не знает, как будет предотвращать казнь Иисуса. Он не вполне даже уверен, что ее нужно предотвращать.

Что изменится, если казни не будет? Человечество не узнает о великой трагедии? Человечество не будет иметь модель поведения, при которой любовь к ближнему выше собственного эгоизма?

Он вспоминает, как Иисус появляется на экране телевизоров, как его лицо виднеется на плакатах — в прошлом они есть, есть они и в 2010, и в 2100, и в его настоящем. Все знают, кто это. Никто не знает, каков он.

Что изменится, если Иисус не станет такой важной фигурой? Что изменится, кроме того, что он и его близкие люди не будут страдать? Он хочет переместиться в будущее, на несколько лет вперед, чтобы проверить, но что-то останавливает его, как будто Иисус подходит к нему и берет за руку с машиной времени, и качает головой, глядя на него тем взглядом, от которого Гость начинает его слушаться.

Он исследует Иерусалим, он притаскивает одну из бомб, которые висят как груши на центральном рынке в клетке, и Анри долго закатывает глаза, а потом обезвреживает ее, потому что она действительно висела там заряженная.

Он общается с теми, кого презирают апостолы, он общается с теми, кого любят апостолы, он шатается по улочкам этого города, перелезает по металлическим скобам, которые здесь везде, заглядывает в телевизоры, которые в основном транслируют древние хроники войн или фильмов о войнах, и ему хочется попасть туда, в далекое прошлое, но Анри качает головой — слишком ненадежно.

— Я не уверен, что ты не застрянешь в прошлом, — говорит он. — Когда вернемся, я попробую сделать что-то более прочное. С большим диапазоном.

Гость ухмыляется, глядя на него.

— И тогда мне все-таки придется таскать батарейку для этой штуки в виде рюкзака, да?

Анри недовольно двигает носом.

— Знаешь, что я не понимаю? — спрашивает он. — Как тут все работает. Оно, кажется, уже должно было все рассыпаться. Я тут залез в местную проводку. Там труха. У меня на руках осталась труха — а лампа продолжила светить.

— Может, запасные подводки? Или это была проводка от чего-то другого?

Анри смотрит на него так, будто он его сейчас проклял, отрекся и назвал некомпетентным специалистом одновременно.

— Я уверен. Понимаешь, это место не просто держится на честном слове и вере — тут в прямом смысле все работает чудом. Я не уверен, что те генераторы, о которых говорил Иисус вначале, действительно работают. Просто они их включили и считают, что они работают. На самом деле, тут ничего не работает. Оно не может работать столько времени. Какими бы мастерами не были люди прошлого — они все равно делали все из вполне понятных материалов. И у этих материалов есть свой срок годности. Это не две тысячи лет.

Гость смотрит на него и знает, что Анри не стал бы ему говорить этого просто так.

***

Они застревают в прошлом надолго. Они могут вернуться к себе в любой момент, но место выглядит настолько похожим на родные места, что уходить не хочется. Гость не отказывается от мыслей о том, чтобы спасти Иисуса.

— Что бы ты ни задумал, — говорит ему Иисус, когда они остаются наедине, они часто остаются наедине, и Гость чувствует себя особенным, но он всегда чувствует себя особенным, поэтому присутствие Иисуса ему в этом не мешает, — что бы ты ни задумал, зачем бы ты не пришел в это время — не надо.

Гость выгибает бровь, глядя на него с улыбкой.

— И что же я, по-твоему, задумал?

Иисус не улыбается, Иисус все реже улыбается, когда они остаются наедине.

— Ты хочешь пойти наперекор воле Отца. Не надо. Я… — Иисуса внезапно бьет короткая дрожь, но он берет себя в руки. — Я знаю, что со мной случится. Я не знаю, когда оно случится, но знаю, что это — моя судьба.

— Я не верю в твоего Отца, — говорит Гость.

Иисус склоняет голову, признавая это. Они это уже обсуждали.

— Он не нуждается в том, чтобы ты в него верил. Он просто есть, и у него есть на меня планы.

— А на кого у него планов нет? — хмыкает не убежденный Гость.

— На тебя есть.

— Я не сомневался, — хмыкает он еще раз. — Но, знаешь, что? Мне плевать, какие у него на тебя планы, на меня планы, и вообще на эту планету, но я не вижу смысла в бессмысленных страданиях. В любых бессмысленных страданиях. Я вообще не вижу смысла в страданиях.

Иисус слабо улыбается и смотрит на него, как будто он пытается бунтовать против стихии. Возможно, с точки зрения Иисуса, это действительно так.

— И все-таки вначале ты именно уточнил. «Бессмысленных». Мы можем не знать Божественных замыслов, но разве он будет делать что-то бессмысленное? Вот скажи мне, что будет после того, как я умру?

Гость отводит взгляд. Они впервые говорят об этом прямо. Они впервые касаются того, что Иисус действительно знает свое будущее.

— Много чего будет, — говорит он, чтобы не выдавать ничего важного.

— Мир от этого станет лучше?

— Нет, — говорит Гость.

Он искренне в это верит. Что стало лучше от того, что Иисус стал лицом этой международной вековой кампании христианства? Множество убийств во имя его? Множество бед, множество притеснений? Завоевания, крестовые походы, что еще, сколько еще?

— Совсем ничего?

Гость думает о тех людях в его веке, в прошлом, сейчас, кто доживает до утра только потому, что верит, что Бог поможет. Что впереди ждет светлое будущее, пусть и не в этом мире. О тех, кому знамя Иисуса придавало сил. Он думает о тех вещах, о которых не думал никогда, о которых начал задумываться только после того, как попал в лагерь Иисуса.

Он упрямо повторяет «нет», и Иисус светло улыбается. Кажется, ему теперь не так страшно умирать.

***

— Давай проверим, — говорит Анри, когда они оказываются наедине. — Давай проверим еще раз, если ты мне не веришь. Я, черт подери, не верю в бога, но это никак не объяснить, кроме как чудом.

Гость устало вздыхает. Он уже устал от разговорах о Боге. О Боге, о богах, о чудесах, и ему даже не помогает, что Иисус, этот блядов мутант, действительно может их творить.

Он не понимает, как. Это ненаучно.

Иисус смешливо говорит ему, что для него магия — путешествовать во времени. Гость, разумеется, немедленно предлагает ему путешествие, но это слишком просто, чтобы сработать, поэтому увезти Иисуса из неприятного настоящего не получается.

И теперь к нему приходит Анри и начинает объяснять, что чудеса существуют.

С него хватит чудес.

Он знает, что сегодня очередное собрание апостолов, и он хотел на него сходить, даже если его не пригласят, потому что — а вдруг это то самое собрание? Но у Анри свои планы на вечер.

— Давай проверим, — соглашается Гость раздраженно, — как?

— Я нашел один из этих генераторов. И знаешь, что? Это даже не техника! Это глыба камня, на которой вытесано, что это генератор. Ты понимаешь?

Гость мотает головой. Окей, у Анри получилось его заинтересовать. Оставлять Иисуса ему не хочется, но… глыба камня?

***

Они идут темными коридорами, периодически спотыкаясь о камешки и мусор, и очень хочется начать волноваться о зомби — он уже почти что соскучился по ним. Сколько они здесь? Месяц? Два? В какой момент они перестали следить за временем?

Когда они доходят до нужного помещения (успев дважды заблудиться), собрание уже вовсю идет, и Гость с тоской думает о невыпитом вине. О выпитом он, правда, тоже думает так же, потому что сейчас в его теле бултыхается неплохой такой запас, потому что он не планировал никуда идти, тем более смотреть на какие-то там генераторы.

Анри щелкает выключателем, и свет включается. Заливает комнату непривычно ярким светом.

— А лампочка такая же, — говорит он торжественно. Гость не понимает. — Я просто решил, что свет будет ярче. Что свет должен быть ярче. И, понимаешь, это подействовало. Взяло и подействовало!

Гость смотрит на него и щурит взгляд, потому что Анри выглядит непривычно взбудораженным. Даже сильнее, чем он обычно бывает, когда у него получается его очередное изобретение.

— Совпадение? — говорит он вместо этого, но Анри только отмахивает.

— Посмотри на это. Вот это называется генератором. Я потом спрашивал, и я даже нашел для сравнения другой. Он такой же. Их генераторы — выглядят вот так. Понимаешь. Вот так.

Он тычет пальцем на квадратный камень, обтесанный со всех сторон и на первый взгляд выглядящий как корпус сложной техники. На нем есть необходимые стыки, какие-то циферки заводских показателей, что-то такое, что говорит, что это собранный генератор электричества. Пока не потрогаешь его рукой.

Гость задумчиво оседает рядом с камнем, осматривая его со всех сторон.

— Я не понимаю, — говорит он. — Это невозможно. Может, это просто, э, муляж настоящего генератора?

— И поэтому мне пришлось вырубить двух центурионов на входе?

— Тебе — что?!.. А хотя. Ладно. То есть… — Гость не может сформулировать ответ на вопрос, который задает себе все то время, что здесь находится. — Я не верю, что чудеса существуют. Может, это какие-то, э, специальные технологии, которые аккумулируют психотропную энергию, и…

Он затыкается под взглядом Анри и признает, что все действительно полная херня.

Они сидят над этим генератором, кажется, до утра. Потом идут проверять остальные. Оказывается, Анри за это время успел нарисовать карту с их расположением. Они обходят весь Иерусалим и — пропускают все.

***

Когда они пробираются к очередному генератору, и Анри показывает ему очередной трюк с проводкой, которая при соприкосновении с воздухом просто рассыпается в пыль, они встречают множество людей на своем пути.

Все взволнованы, все спешат куда-то, все ждут чего-то. Анри провожает их взглядом, а потом подзывает Гостя:

— Какая удача, согласись, охрана настолько отвлеклась, что мы можем пройти, почти не прикладывая усилий!

Гость с ним только соглашается. Он чувствует, как при этой тайне у него все внутри подбирается, он снова становится привычным собой. У него есть вкус к жизни, он может действовать.

Утро, день, они заходят в очередную темную комнату и командуют: свет! Свет зажигается сам, без всяких выключателей. Это будоражит и это же нервирует. В этом есть что-то, что им обоим не нравится.

Генератор в последней комнате такой же, как и во всех остальных. Он выглядит еще более неотесанным, чем три других, которые они видели до этого. Они все выглядят разного возраста.

— Мне кажется, эти муляжи ставили, когда настоящий генератор приходил в негодность. Чтобы народ не волновался, — размышляет вслух Анри, пока Гость тыкает камень пальцем и пытается его вскрыть — вдруг все-таки настоящий?

Это последний генератор. Они надеялись, что просто город подпитывается хотя бы от одного настоящего генератора. Но этот последний. Анри даже каким-то чудом получил настоящий план города, Гость еще не спрашивал, как, но он подозревает, что Иуда как-то в этом помог.

— Я ничего не понимаю, — признает Анри, когда теории заканчиваются. — Но как же тогда оно работает? Как держится город? На чем? Все эти ветхие стены, весь свет, тепло, все, как город обеспечивает себя. На чем он держится?

Ответ витает в воздухе, но он слишком нелеп, чтобы его произносить.

Вместо этого Гость произносит то, что просится, хлопая генератор по боку.

— Ни на чем. Этот город должен разрушиться не сегодня-завтра.

И свет в комнатке мигает, а потом выключается, а пол под ногами — начинает шататься. Гость успевает лишь схватить Анри и нажать на кнопку, чтобы исчезнуть за секунду до того, как потолок обрушивается на них.

***

Иисус же, опять возопив громким голосом, испустил дух.

И вот, завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу; и земля потряслась; и камни расселись; и гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли и, выйдя из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим.

Сотник же и те, которые с ним стерегли Иисуса, видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: воистину Он был Сын Божий.

(Евангелие от Матфея, глава 27)

Название: У бездны твои глаза
Автор: fandom VDF 2015
Бета: fandom VDF 2015
Размер: макси, 15285 слов
Пейринг/Персонажи: Гость | Рауль, Дарио, упоминаются остальные
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Когда он просыпается в следующий раз, Рауль сидит на своем привычном месте, и он долго смотрит на него, на его фигуру, на его лицо, и думает, что, возможно, это все была плохая шутка.
Примечание: AU относительно концовки 4.09
Читать
Смотреть иллюстрации

---

А давайте я лучше вытяну свои фички с той же летней ФБ, что ле.

Название: Своя прелесть
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Тёнка
Размер: драббл, 249 слов
Пейринг/Персонажи: Гость, Анри Кастафольт
Категория: джен
Жанр: флафф
Рейтинг: G

Читать.

Гость лениво пьет кофе, слушая завывание зомби за дверью, и наслаждается утром. В этом есть своя прелесть, думает он, пока зомби становятся чуть громче, а кофе чуть холоднее. В этом всем точно есть своя прелесть — ты герой, ты спасаешь этот чертов мир от уничтожения и конца света, а на тебя охотятся те, кто не живет в чертовом подвале и не должен слушать завываний зомби под дверью своей каморки в катакомбах.
В этом определенно есть своя прелесть. И логика.
Ну, по крайней мере, он на это надеется.
— Кефирчику? — предлагает Анри, почесывая щеку и зевая.
— Ты спер его у Рафа?
Не то чтобы Гость не знает, откуда в катакомбах в конце света может взяться кефирчик, но утренние бессмысленные разговоры — в этом тоже есть своя прелесть.
— Обижаешь, — в этот раз Анри почесал усы. — Я его купил! На деньги, которые спер у Рафа.
Гость улыбается и пьет свой кофе.
— Вообще, если задуматься, — продолжает доктор, — в этом всем есть своя прелесть… Ты никогда не задумывался, что пить кофе, слушая завывание зомби за дверью под мертвым городом после конца света — это своего рода романтика, за которую было необходимо заплатить свою цену? Я уверен, что многие из прошлого непременно бы захотели оказаться на нашем месте: месте героев, которые спасают этот чертов мир от уничтожения и конца света, пока на них охотятся те, кто не живет в чертовом подвале и не должен слушать завывание зомби по утрам… Ты об этом никогда не думал?
Гость усмехается и заглатывает остатки кофе в один глоток.
— Никогда, — признается он с улыбкой.

Название: Обмануть время
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Тёнка
Размер: драббл, 450 слов
Пейринг/Персонажи: семья Ломбарди
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: G
Примечание/Предупреждения: постканон, спойлеры к четвёртому сезону

Читать.

— Сара, — говорит Дарио, и Рауль молча на него смотрит, не зная, как ответить «нет, мы этого не сделаем».
Они находят Сару из прошлого, хотя у Рауля ходят желваки, потому что он понимает — это лишь попытка обмануть время, именно поэтому они пытались убить Гостя: чтобы он не смел его переписывать.
Сейчас они делают это собственными руками.
Живая Сара Ломбарди стоит перед ними и кривит рот, не понимая, зачем они ей сдались. Они недавно расстались после того, как поняли, что убийство Гостя ничего не даст.
— Мы решили путешествовать с тобой, — говорит Рауль, а Дарио смотрит настолько потеряно, что Сара почему-то соглашается.
Рауль думает, что они настолько жалко выглядят, что даже Сара решила начать им потакать. Наверное, он прав, потому что иногда ловит на себе заинтересованный взгляд сестры.
Они не говорят ей, что они из будущего. Они не говорят ей, что там случилось непоправимое. Они делают вид, что все в порядке, и они не любуются Сарой каждый момент времени, потому что в их времени их ждет лишь труп.
Они путешествуют по земле прошлого, иногда срываются в будущее, иногда проваливаются еще глубже в века.
Сара чувствует себя как в своей тарелке в любой обстановке, Сара любит путешествовать и красивые платья, которые она может купить на деньги со своих афер. Она снимает с Дарио его дурацкий костюм бомжа и ругается с Раулем, потому что он портит ей вид своим тряпьем. Рауль молча с ней не соглашается — одежда напоминает ему, откуда он пришел.
Сара довольна жизнью и жива, и это лучшее, что в ней есть сейчас. Рауль наслаждается каждую секунду тем, что Сара дышит и находится рядом. Он не управляет ее жизнью и не хочет это делать, но знает, когда ему придется это сделать, и ждет.
Иногда Рауль думает, правильно ли они поступают, но не может ответить себе на этот вопрос. Он знает, что это лучшее для него и Дарио. И безусловно лучше для Сары. Нужно всего лишь проследить за одним ее знакомством, и она будет жить столько, сколько позволит ее натура.
Всего лишь за одним. Оставить ее с собой, понимать, что она никуда не сунется. Как мало необходимо для жизни. Как мало необходимо, чтобы обмануть время.
Некоторыми днями Рауль ненавидит себя за малодушие, и напоминает, что его сестра мертва.
Потом он смотрит на живую Сару, которая улыбается, спокойна и совершенно жива, и перестает верить самому себе. Сара не может быть и жива, и мертва одновременно. Сара мертва в будущем. Что ж, в будущем они все мертвы, это лишь вопрос времени. Просто они видели смерть сестры, а свою не застали.
Самоубеждение не помогает.
В какое-то утро они с Дарио просыпаются в номере Парижа в двадцать первом веке, а вместо живой Сары их ждет записка.
Она ушла с Жозефом.
Пытаться обмануть время бесполезно.
Почему-то Рауль чувствует успокоение.

Название: Взгляд со стороны
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Тёнка
Размер: мини, 1180 слов
Персонажи: охранник-некрофил, Гость и Констанция фоном
Категория: джен
Жанр: размышления
Рейтинг: G
Краткое содержание: Кто из людей задумывается, кто скрывается под доспехом охранника некрофильской тюрьмы?
Примечание: спойлеры на вторую половину третьего сезона

Читать.

Она смотрит, как женщина из диких вталкивает в клетку других людей, считая, что она — надежная охрана и защита пленников. Она думает, что маска — отличная защита, чтобы быть защищенной самой.
Для нее мир давно поделился на две части: на диких — людей без масок, и таких, как она, в маске, защищенных от этого едкого, непонятного, злого мира. Хоть он и зол лишь с теми, кто не готов его принять и борется с ним, с собой и всеми, кто оказывается рядом.
Пленник что-то кричит в гневе, пленница — пытается не кричать от боли, которой ее удостоила хозяйка положения, и все это так ей знакомо, что уже тошно.
Она хочет просить босса, чтобы ее сняли с этой должности. Раньше она почти не общалась с людьми из катакомб, и они казались ей лишь гусеницами — когда-нибудь их инициируют, и они обретут свой новый облик, приятный ее народу более, хотя бы тем, что они не пытаются казаться разумными, не пытаюсь идти против своей природы и знают, чего хотят. Это выбор диких, в конце концов, ненавидеть, убегать, пытаться их убить, страдать и ютиться в этих убогих клетках — и она сейчас не имела в виду металлические прутья тюрьмы.
Пленники немного притихают, а она смотрит вслед их противнице: Сара, кажется? Если бы не приказ — она бы давно ей врезала, но она может лишь шумно дышать сквозь свою маску, и мечтать о том, чтобы в следующий раз не работать на ублюдков.
Через маску дышать тяжеловато, но привычно — зато ни один токсичный пар не проникнет в легкие и не станет причиной болезни. Старшие говорят, что те, кто вдохнули необработанный воздух, уходят к диким. Она к диким не хочет. Прятаться в катакомбах, как крысам, бояться всего, не иметь еды, воды, оружия, чтобы себя защитить, крова над головой? Почему же к диким сбегают? Свобода? Но какая же это свобода, если рано или поздно именно дикие оказываются в их клетках?
Доспехи привычной тяжестью ощущаются на теле, мерно хрипит маска, когда она выдыхает из легких воздух, выпуская его наружу и запуская обрабатываться следующую порцию, а пленники выдыхаются и садятся в клетке, постепенно смиряясь со своей участью.
Она с интересом поглядывает в их сторону, стараясь делать это так, будто она следит за их перемещениями и караулит, но от этого лишь возникают вопросы, на которые ответов она не получит никогда. Почему этот мужчина, Гость, настолько нелюбим даже ее начальством? Почему эта женщина сейчас с ним, если она помощница главного дикого, того, кто ведет сейчас с ее начальством дела? Почему дикие настолько жестоки к собственному же народу и отдают своих в их клетки, созданные изначально далеко не для этих целей?
— Не переживай, — произносит Гость, — как-нибудь выберемся. Я уже от этих уродов сбегал, сбежим и еще раз.
Она слушает с интересом, понимая, что ее единственный приказ — охранять. Слушать ей никто не запрещал.
— Я не могу поверить… — произносит женщина, качая головой, — что Жозеф мог…
— Он ублюдок, я сразу это сказал. Жожо — ублюдок. Захватить мир, построить новую империю, прибрать власть к рукам, купив этих… некрофилов, — кивает, подбирая слово, на нее дикий, и она не может сдержать смех, слыша все это и особенно последнюю ремарку, потому что это ругательство она слышит постоянно, а объяснили его значение ей лишь совсем недавно. Почему дикие так его любят?
От фырканья и смеха маска работает сильнее, прогоняя через специальные трубки и фильтры воздух и с силой и хрипом выдавая его наружу. Дикие замирают от этого звука, настороженные, и ей остается лишь гадать, в чем дело.
— Смотри-ка, как возбудился…
Она снова фыркает, но отворачивается. Ей не хочется, чтобы обсуждали ее, а не внутренние дела диких. Значит, тот, который заключил сделку с начальством — хочет захватить мир? Интересно… Это уже не внутренние дела диких, с этим уже можно пойти к боссу. Интересно, что именно он хочет захватывать и как.
Большая часть земель все еще выжжена и убита прошлыми людьми, предками диких и ее народа, восстановление займет еще долгие годы. Разбивать поселения около старых катакомб и на местах старых городов, в надежде, что так можно найти какую-то еду — уподобляться животным. Хотя не зря же говорят, что дикие недалеко от них ушли.
Построить империю? Из кого, диких? Они не способны организовываться, это она усвоила уже очень давно, в одно из своих первых дежурств у клеток. Мертвые люди способны на большую организацию и единство, чем они. В конце концов, именно они смогли выбраться из плохо закрытой клетки, а не дикие. Побеги диких — это побеги единиц. Одиночек, которые не могут переживать за весь свой народ. Если бежит дикий — он спасает себя. Именно они, вырожденный народ, переняли худшие черты прошлых людей. Ее народ — перенял лучшие.
Они дисциплинированы, они умны, они чтят прошлое, но идут в будущее. Они смогли понять, чего не хватало людям ранее — отшлифованных веками традиций, которые бы позволяли быть народу прочным, которые бы делали народ непобедимым. Как только ты проходишь обряд посвящения — ты становишься взрослым. Как только ты заканчиваешь одну ступень — начинается иная. Так просто, так понятно, так легко соблюдать. Четко знать, что ожидает тебя в будущем. Ее в будущем ожидала третья ступень, осталось потерпеть пару лет и пройти обряд. Говорят, что переход на третью ступень — это почтение к мертвым. Любовь к погибшим во благо мира. Как бы ни надо было заверять свое почтение — она к этому скоро станет готова, и тогда можно будет задуматься о четвертой ступени — единстве с прошлым. Твое тело и душа едины с мертвыми — только после того, как ты поймешь это, ты сможешь стать крепок духом. Она уверена, что между третьей и четвертой ступенью ее ждет короткий промежуток, потому что одно не отделимо от другого, а дух ее крепок и без того — она хорошая воительница, она умеет исполнять приказы, она умеет думать и анализировать. Она уверена, что ее ждет отличное будущее, а империи диких никогда не бывать на Земле.
Потому что они ютятся как крысы и выживают, когда ее народ восстанавливает планету после катастрофы, расселяясь все дальше и продвигаясь все глубже в материк.
— Я не думала, что Жозеф может… Как он мог? Подстраивать катастрофы, ведь мы же — я лично! — выполняли миссии, спасали, меняли будущее, бескровно, четко, день за днем…
— Для того, чтобы спасти планету, не надо менять что-то день за днем. Достаточно изменить несколько поворотных точек, — качает головой и наставительно произносит дикий, пока вторая дикая тихо покачивается вперед-назад.
По правилам не положено, но ей очень хочется влезть и сказать, что разговор бессмысленен, потому что прошлое изменить нельзя, но разговаривать с пленниками? Как? Дыхательная маска не позволяет, она помогает лишь дышать. А снять ее — все равно что пойти на добровольную смерть. Снимать маску можно лишь в помещениях с чистым воздухом дома, но никак не здесь, в катакомбах, где все пропахло инфекцией и дикими.
Ученые ее народа пытались изменить прошлое за много времени до диких, неужели бы они не смогли обойти эффект бумеранга за долгие годы? Неужели дикие ничего не знают об этих исследованиях и годах, проведенных в поисках идеального решения?
Есть точки в истории, которые невозможно изменить. Поэтому работать с прошлым — бесполезно. Будущее за ней и ее народом — потому что они смотрят именно в него, почитая прошлое и мертвых, а не оплакивая их и забывая о грядущем из-за смерти.
Больше к разговору диких она не прислушивается — эти невежды ничего не знают, хотя могли бы лишь попросить у ее народа сведения. Но они боятся и ненавидят ее народ — и им же хуже.

Название: Guilty Pleasure
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Тёнка
Размер: мини, 1199 слов
Персонажи: Гость, Рауль, печеньки и выпивка. Если очень часто моргать, можно увидеть намек на пейринг.
Категория: джен
Жанр: быт, юмор
Рейтинг: PG
Краткое содержание: см. Персонажи
Примечание: пост-канон

Читать.

Почему-то больше всего в мире прошлого Раулю нравятся печеньки. Это необъяснимый факт для его семьи, его врагов и науки. Но он остается фактом — Раулю нравятся чертовы печеньки. Причем с шоколадной крошкой. И именно овсяные.
Возможно, он таким образом заедает свое невообразимое горе и стресс, связанные с его семьей и врагами, но научно это не доказано, а значит — не считается. Просто Раулю нравятся печеньки.
И единственный, кто воспринимает это всерьез (по крайней мере, способен воспринять это всерьез в отсутствие Рауля, потому что при нем смеяться все почему-то не решаются) — это…
— У меня еще есть, — спокойно говорит Рауль, когда на столе появляется новая пачка печенья прямиком из дома Рафа.
Гость громко шмыгает носом, ведя им в сторону, и садится на стул напротив. Вместе с печеньем на стол встает выпивка.
— Я так больше не могу, — говорит он, и смотрит на Рауля с вызовом: ну, давай, говори, что так и знал, и спасение Земли — гиблое дело.
Рауль не говорит. Рауль молча встает и достает откуда-то (откуда вообще что-то можно доставать в пустой комнате?) два стакана.
— Ты все равно не бросишь, — вместо этого говорит Рауль, и Гость может поперхнуться всеми речами, которые он уже приготовил, пока шел в комнаты Рауля. Тот живет в том секторе катакомб, которые признаны особо опасными из-за вечных прорывов зомби, но Раулю, кажется, без разницы. — Ты уже пытался. Что из этого получилось?
Гость мнется и разливает выпивку по стаканам, потирая в смущении нос, лоб и ухо. Потом вскрывает пачку печенья. Снова потирает лицо, но теперь в другой последовательности.
— Получилось, — отвечает он, чтобы не сдавать позиций. — Я пережил кризис. И вернулся! С новыми силами, — уточняет он, потому что бровь Рауля грозит взлететь вверх. — Понимаешь, свежие идеи, новые силы, вдохновение, в конце концов! — Лично он понимает, что для Рауля это все слишком тонкие материи. Тот выживает на чем-то более материальном и простом. — В меня словно вдохнулась новая жизнь, ты ничего не понимаешь, — говорит он наконец, подвигая Раулю стакан.
Почему он вообще к Раулю ходит — не то чтобы загадка и тайна, но Анри он об этом не говорит, потому что тот может неправильно понять. Анри чудесный малый, и вообще он рад, что тот вернулся, но все-таки он не совсем то, чего иногда хочется. Анри будет отвечать и отличный собутыльник, но какой в этом толк, если он знает, что может его перепрограммировать на правильные ответы? Пусть даже он этого давно не делает. И пусть даже он может заставить Анри молча слушать, как это делает Рауль, или вставлять только короткие реплики, а не затыкать его длинными философскими монологами или высмеиваниями.
Просто Рауля не надо программировать для этого специально.
Он заглатывает первый стакан почти не морщась и продолжает:
— Ты можешь сколько угодно думать, что все это ни к чему не приведет, но согласись — вы появились. Вы, чертовы Ломбарди, появились на свет благодаря мне. Да я, можно сказать, твой папочка, если так уж смотреть. И чем ты мне платишь? Тем, что кривишь нос, когда я приношу тебе печенье? Пытаешься меня уничтожить? А? Я тебе скажу, что ты делаешь — ты меня ни во что не ставишь. Как Патруль. Как мои друзья. Меня никто ни во что не ставит, хотя я спасаю мир — и это несправедливость, — стучит он кулаком по столу, а Рауль лишь продолжает молча на него смотреть и немного сдвигает голову вперед, медленно и спокойно — слушает. Гость знает, что он слушает. — Вот скажи мне, — продолжает он, загораясь, — что я сделал вам всем, всего лишь спасая мир? А? А?! Я сбиваюсь с ног, я делаю мир лучше, и что я вижу в качестве благодарности? Холодный кофе? Попытки выпроводить меня из квартиры в очередной раз? «У меня еще есть»?! — Вообще-то Гость шел не за этим, но рядом с Раулем как-то слишком хорошо получается орать на бессердечную суку судьбу, и его даже никто не перебивает. Он даже сам верит, какой он несчастный.
Рауль молча жует печеньку и даже изредка моргает, соглашаясь, что Гостя окружают мудаки и неблагодарные ублюдки.
— Ведь у меня действительно получилось. Ведь смотри, если бы не я, если бы не отмена кислотного дождя — где был бы Нео Версаль, а, а, я тебя спрашиваю? Где бы он был? Его бы просто не было. И его не было — а ты этого даже не помнишь, потому что тебя тоже не было, — распыляется Гость, выпивая уже третий стакан свой и второй — Рауля. Он слишком занят монологом, чтобы задумываться о таких мелочах. В его голове — вся история земли, в его руках — ее судьба. Он не может думать о мелочах вроде «из чьего стакана я пью». — Это не было. Тебя не было. Всех людей в Нео Версале не было. Потому что я ваш папочка. Я ваш чертов папочка, а мне кто-нибудь хотя бы говорит это? Нет, не то чтобы я хотел, чтобы меня все называли папочкой, — делает «пф-ф-ф» и машет перед грудью раскрытыми ладонями Гость, — но где хотя бы «спасибо»?
Рауль берет вторую печеньку.
— Знаешь, что я тебе скажу? Вы все — неблагодарные свиньи, — сообщает после пятого своего стакана Гость, подпирая щеку кулаком, — просто неблагодарные свиньи, и знаешь, именно таких свиней я спасаю. И буду продолжать спасать. Потому что, знаешь, может быть свиньи тоже должны жить. Не мне решать, кто должен жить, а кто нет. Я не могу просто сказать «вы все свиньи» и перестать вас спасать. И мне не нужен даже ярлык гуманиста для этого. Просто, может, это жизнь такая херовая штука, что делает всех свиньями, откуда нам знать?
Он смотрит на Рауля, а тот смотрит на печеньку, думая, что в этот раз она какая-то черствая. Эта проблема кажется ему более важной в данную секунду. Эта и «где черт носит чертового Дарио, который обещал вернуться вечность назад».
— И почему я с тобой вообще разговариваю? — спрашивает Гость, когда рубеж пройден и бутылка скоро кончится так же, как и предыдущая, а он лежит головой на сложенных на столе руках. Он не уверен, к которому Раулю обращается, потому что в его голове их уже двое. А у него на лице дурацкая улыбка, и он даже понимает, зачем и почему разговаривает с Раулем, но не может же он сказать вслух, что его просто жутко умиляет то, что он может приносить печеньки месье Мрачная Рожа и мистеру У Меня Нет Эмоций, а тот будет их с удовольствием их есть.
И слушать.
Ему нравится, что его не высмеивают, ему дают говорить, и он может с кем-то обсудить все, что происходит вокруг него, и этот кто-то — не непосредственный участник событий. В этом есть что-то успокаивающее.
Вообще в Рауле есть что-то успокаивающее.
Гость любит успокаивающие, надежные вещи в своей жизни. Наверное, потому что их слишком мало.
Когда он опускает голову на руки, Рауль понимает, что Гость не придет к нему еще как минимум месяц — он выговорился и готов к новым свершениями. Он снова сможет играть роль идиота-начальника с плохими шутками для своей команды, которая никогда не считала его ни идиотом, ни начальником.
Он хлопает Гостя по плечу, чтобы тот встал, и ведет его по коридорам в сторону лаборатории. Это тоже своего рода традиция, как и печеньки, которые тот тащит ему. Оставляя его на пороге лаборатории, он звонит в дверь, чтобы Анри смог его забрать, а сам идет обратно — искать Дарио. Потому что его, как и Гостя, окружают те самые неблагодарные свиньи, для которых он, конечно, не папочка, но ответственность все равно на нем. Он уважает Гостя за его мировоззрение — он готов взять ответственность за весь мир. Раулю хватает ответственности за одного.

Название: Время мечтать окончено
Автор: Татиана ака Тэн
Бета: Тёнка
Размер: миди, 4127 слов
Персонажи: Октавиус|(/)Капитан
Категория: джен
Жанр: драма
Рейтинг: PG
Краткое содержание: Октавиус сидит напротив Капитана в их прицепе и пьет чай с коньяком. Капитан, сидящий напротив него, пьет коньяк с чаем, и не то чтобы Октавиус его осуждал.
Примечание/Предупреждения: пре-четвертый сезон с персонажами из оного, спойлеры финала третьего сезона; все прошлое Октавиуса и Капитана на совести автора

Читать.

Октавиус сидит напротив Капитана в их прицепе и пьет чай с коньяком. Капитан, сидящий напротив него, пьет коньяк с чаем, и не то чтобы Октавиус его осуждал.

— Ты понимаешь, почему мне так важно взять власть в свои руки? — спрашивает он в который раз, и тот кивает, прихлебывая коньяк. От него несет алкоголем в любое время дня и ночи, и Октавиусу каждый раз кажется очень странным, что он вообще стоит на ногах. Возможно, думает Октавиус, Капитан таким родился — с запахом алкоголя изо рта и перегара вокруг.

Как бы то ни было, ему был бы противен Капитан даже в том случае, если бы он не пах так, словно ты пьянеешь от одного нахождения рядом.

Капитан кивает.

— Ты хочешь трахнуть Королеву, — говорит он. — Достойная цель.

Октавиус морщится, потому что это точно не… м-м, не единственная его цель во всей этой заварушке, но он объяснял это Капитану уже много раз и, наверное, больше не стоит и пытаться.

Он знает, что Капитан не настолько тупой, каким хочет казаться, но не понимает, почему тот держит маску даже сейчас. Конечно, они не друзья, и Октавиус презирает его так же, как он — Октавиуса, но такова придворная жизнь, он читал об этом в книгах из прошлого, еще когда не был при дворе. Ненавидеть друг друга, строить заговоры, надеяться на перевороты — это то, что делают будущие и настоящие Короли.

Иногда они умирают, когда их свергают, но это его не касается, потому что он даже не Король.

— И что ты собираешься делать? — спрашивает Капитан, делая очередной глоток из своей чашки. Чашка в его пальцах кажется слишком тонкой, нежной, хрупкой. В руках Капитана, думает Октавиус, любая вещь начинает казаться хрупкой, даже оружие. Это какая-то особенность Капитана — делать вещи хрупкими. Они не ломаются, но близки к этому.

Поэтому он отстранит Капитана от дел сразу же, как только завоюет трон. Потому что давать Капитану власть — чистое сумасшествие. Власть — вещь хрупкая и без вмешательства Капитана.

— Пока что не знаю, — признается Октавиус. — Но мне нужно завоевать внимание и сердце Клотильды, а она в мою сторону даже не смотрит.

Это бесит его больше всего, наверное. Что она даже не смотрит. Она выбрала его своим помощником, она выбрала его сама — вернее, ее погибший родитель и Баронесса, которая не помешала это сделать, — и теперь она даже не смотрит на него. Кто он еще, как не будущий Король, выбранный жених Ее Величества?

— У тебя не тот размер груди для этого, — гогочет Капитан и снова отпивает из своей маленькой чашечки.

Октавиус отмахивается. Что знает этот пьяница в девушках и что им надо? И с чего он постоянно шутит на эти дурацкие темы? Клотильда любит мужчин, это разумеется само собой — у нее могут увлечения из других вариантов, но она Королева — у королев такое бывает. Это любая книга скажет. Просто Клотильда хорошая, качественная, самая настоящая Королева, и он обязан стать ее мужем.

Он хочет власти, хочет изменить Нео Версаль, хочет, чтобы ему поклонялись и чтобы его заметили. Он хочет, чтобы об него перестали вытирать ноги все вокруг: начиная от Клотильды и заканчивая челядью во дворе и по улицам, когда он заходит на рынок, чтобы быть ближе к народу.

Да, он их не любит: они моются в два раза реже, чем он, они мелочны, они, в конце концов, его не любят и не хотят считать его ни выше себя, ни даже равным. И в этом их главное прегрешение, потому что он не выносит, когда его не признают. Он не может понять, почему его не любят — ведь он пытается быть к ним добрым, пытается быть справедливым и даже почти не кривится, когда разговаривает.

Если бы они знали, как он разговаривает с Капитаном — они бы оценили. Вместо этого они считают, что он их не любит и считает ниже себя.

После первых провалов Октавиус действительно их не любит.

— Мне нужен идеальный план, — говорит он Капитану, думая, что Капитан ему ни за что в плане не поможет, но раз уж они временно сотрудничают — то должны обсуждать такие вещи. — Хитрый план. Жесткий план. Умный план.

— Я знаю доктора, который может сделать тебе увеличение груди, — предлагает со всей серьезностью Капитан, и Октавиус скрежещет зубами, потому что это последнее, что похоже на идеальный план.

— Ты можешь серьезно? — зло спрашивает он и тут же затыкается, начиная сомневаться, стоит ли выдавать свое раздражение и нелюбовь к Капитану. Тот единственный его соратник, такими не разбрасываются. Кроме Капитана — тут больше никого нет, так что разбрасываться ему даже некем.

— Да, одна грудь не поможет, — соглашается с послушностью Капитан и мелко кивает. — Нужно идти дальше: смена пола.

Октавиус сглатывает и считает до десяти. Просто Капитан много выпил. Просто обсуждать план — не то же самое что его выполнять. Просто ему снова придется все делать самостоятельно. Это привычно, понятно и просто. Придумать идеальный план в одиночку и выдать его Капитану: тот лишь исполнитель, исполнитель Капитан — идеальный. И именно поэтому Октавиус его и привлек.

Ну, и потому что он единственный, кто согласился.

И единственный, кто вообще есть такого ранга при дворе, если не считать Баронессу, но рядом с Баронессой Октавиус чувствует себя идиотом, поэтому никогда бы не попытался заманить ее в свои ряды.

Считать до десяти не помогает, потому что тупая рожа Капитана никуда из поля зрения не девается. Он трет бакенбарды и вздыхает.

— Другие идеи? — спрашивает он, просто чтобы поддержать разговор. Он уверен, что вариантов больше не будет, и тогда они переведут тему на что-то другое, более нейтральное, а потом разойдутся, и он сможет заняться планом.

Он обязательно будет блестящим, стремительным и успешным.

— Выпить? — предлагает Капитан, подливая себе коньяку. Октавиус подвигает к нему ближе свою чашку. Пожалуй, разговаривать с этим персонажем ему придется на равных, иначе в разговоре не будет никакого смысла.

Он вряд ли будет, если они оба будут пьяны, но так хотя бы он не будет страдать.

Или будет.

Октавиус вспоминает, что было в прошлый раз, когда они с Капитаном так сидели. Кажется, он зарекался с ним пить. И вообще иметь общие дела.

— Давай подумаем, — продолжает Капитан тем временем, когда заканчивается бутылка и Октавиус лежит на столе головой, подложив под щеку сложенные руки. — Ты можешь предложить ей какую-то выгоду. Чтобы она захотела стать твоей женой.

— О, безусловно, это идеальный план, — тянет Октавиус, которого с каждым глотком все бесит сильнее, и теперь скрывать это он даже не собирается. — Бесподобный. Столько деталей. Я сразу вижу, как Клотильда становится моей.

— Или, — продолжает невозмутимо Капитан, — Ты можешь начать ее шантажировать. Шантажировать тоже по правилам.

— В этой игре нет правил, — говорит Октавиус. Он помнит это из книг. Это придворные игры — тут нет правил. По крайней мере, применимых к их ситуации. Разве что не запускать в город зомби, но на это он и не пойдет сам. Он слишком их боится, чтобы даже думать о них. Он боится даже бродяг, которые живут в городе, что говорить о таких же бродягах, только мертвых.

— Есть. В любой игре есть правила, — не соглашается Капитан, и Октавиус удивляется, откуда у того начали появляться философские мысли в голове. Возможно, просто он, Октавиус, дошел уже до его уровня восприятия, и на самом деле Капитан говорит какую-то ересь, и он с ней спорит.

— Жизнь — не игра, — высказывает Октавиус собственную философскую мысль.

— Придворная жизнь — не жизнь, — отвечает Капитан, и вот это уже кажется Октавиусу чем-то, заслуживающим внимание.

— А что это?

Капитан не отвечает и снова подливает обоим коньяку из новой бутылки, которые хранятся у него в таком невероятном количестве, что лучше не спрашивать, откуда он их берет.

Октавиус согласен с этой мыслью. Это не жизнь. То, как они живут — нельзя назвать жизнью. В его сердце давно расположилась острая ненависть ко всему, что его окружает, и сменить обстановку он не сможет, пожалуй, до своей смерти, так что самое лучшее, что он может предложить себе как альтернативу, — это сменить свое положение в той обстановке, в которой живет. В этом есть своя логика, и Октавиус эту логику любит.

Капитан вздыхает и смотрит в окно, хотя за ним никогда ничего не меняется. Что может смениться за окном придворного прицепа, если на двор заходят только слуги, которых можно пересчитать по пальцам, да иногда куда-то убегает Клотильда, вынужденная любовь его жизни.

Он не то чтобы любит Клотильду — он ее ненавидит. Ненавидит до дрожи и мокрых снов, ненавидит с первого раза, как она ему отказала, засмеявшись и даже не восприняв его предложение всерьез. А ведь тогда он просто предлагал ей вместе пройти прогуляться.

Клотильда была напоминанием о его ничтожности, напоминанием, что ему отказывают, отказывают во всем, что он лишен всего, чего он хочет, и его снедает это каждый день, каждую ночь, каждую секунду.

Он ненавидит Клотильду жгучей, кипящей ненавистью большую часть времени. Иногда это проходит, и он вспоминает, что было время — недолго — когда Клотильда ему нравилась, и тогда ненависть опускается до уровня пузырьков в его теле, игристых как шампанское, которое он тоже ненавидит.

Капитан сидит напротив него, и Октавиусу кажется, что его он ненавидит не меньше, чем Клотильду. Он всех тут ненавидит, то Капитан и Клотильда — это особенный случай. У них даже имена начинаются на одну букву — а это что-то значит. По крайней мере, это точно что-то значит, когда ты пьян, несчастен и можешь общаться лишь с самым круглым идиотом всего двора.

Октавиусу кажется, что ненависть в нем пенится и переливается через край, хотя это всего лишь коньяк, который хочет выплеснуться из него наружу. Коньяку не привыкать, Октавиусу — тоже.

— Она не посмотрит даже на тебя, — обнадеживает его Капитан. — Ты для нее — слизняк, никто, пустое место.

Это самое большое количество слов и определений, которое слышал у него Октавиус, и ему становится тошно, потому что когда чужое красноречие просыпается лишь от того, чтобы сказать какой ты ничтожный слизняк — это не то, чего он ожидал от этой жизни.

Не то чтобы он вообще что-то ожидал от этой жизни, если подумать, его даже не спрашивали, хочет ли он в этой жизни появиться.

Капитан качает головой и рыгает, и он настолько мерзок в этот момент, что Октавиус резко встает, пытаясь выйти, но может сделать только шаг, а потом упасть на сидение уже рядом с Капитаном. Тот смотрит на него удивленно, но молчит, потому что кто он такой, чтобы комментировать его ошибки.

— Я живу дольше тебя, — говорит Капитан, — я знаю жизнь.

Октавиус смотрит на него и горько усмехается, зная, что Капитан — никто. Его максимум — стать Капитаном стражи, и больше ему в этой жизни ничего не надо, ни должностей, ни власти, ни славы, ни даже любви.

Октавиусу все это нужно. Особенно власть и любовь. Он бы, может, и обошелся без власти, остановившись на любви, но он трезво оценивает свои способности и силы — власть получить как-то проще.

— Да что ты знаешь, — отвечает Октавиус, как будто этот спор к чему-то приведет. — Зачем тебе вообще эта жизнь, чтобы жить ее так?

— А что еще ты от нее хочешь?

Октавиусу мерзко, он не хочет отвечать на этот вопрос. Что он хочет от жизни? Он хочет, чтобы ему поклонялись. Он хочет, чтобы он что-то значил. Он хочет, чтобы он мог просыпаться в месте, в котором ему нравится.

Он хочет не ненавидеть себя и свою жизнь, и то, что происходит вокруг, никак не входит в это определение жизни и того, что он от нее хочет.

Но он не будет, ни за что не будет говорить об этом Капитану, потому что тому ведь действительно ничего не надо, этому старому пьянице. Он действительно старше Октавиуса раза в два, он действительно при дворе столько, что видел, как умирала бабка Клотильды. Он, кажется, лично убивал ее мать, когда была попытка прошлого переворота. Как ему сошло это с рук — Октавиус не уверен, но это лишь подкрепляет его уверенность в том, что во время переворотов многое сходит с рук, главное — делать это молча и потом делать вид, что это не ты.

У Капитана это получается идеально.

Он слишком тупой и, кажется, преданный, чтобы его могли заподозрить.

Он не может быть тем, кто задумал переворот, революции, да просто какой-то прием — его маленькому мозгу это не под силам.

Поэтому он прибивается к таким, как он, Октавиус, и служит им исполнителем.

— Я хочу трон, — говорит он Капитану, чтобы заполнить тишину, — трон — отличное дополнение к хорошей жизни.

— Чтобы тебя свергли так же, как предыдущего?

Октавиус ненавидит такие вопросы. Они разжигают в нем сомнения, раздувают пламя на этом маленьком костерке сомнений, потому что он старается не замечать несоответствия. Откуда взяться его преданным подданным, если они его ненавидят? Откуда взяться любви народа, если он их презирает? Откуда ему быть уверенным, что, если переворот произойдет, то за ним не последует еще один, но уже в его честь?

Ответ прост — он не знает.

— Я буду достаточно хитрым, чтобы не свергли.

— Так же, как ты достаточно хитер сейчас?

Капитан спрашивает его серьезно, и Октавиус проваливается в мир сомнений еще глубже. Возможно, дело в коньяке и запахе коньяка, который окружает Капитана.

Капитан сейчас был серьезен или издевался? Неужели Капитан может издеваться? Неужели Капитан может быть серьезным?

На эти вопросы он не может ответить даже трезвым, что уж говорить о его состоянии сейчас. Он думает, что Капитан, возможно, не так прост, как кажется, но эта мысль его пугает, так что он ее отметает. Капитан не может быть умнее, чем он есть.

Это не по правилам.

Он всматривается в тупое лицо Капитана с его свинячьими глазками, он думает, что если бы за этим лицом скрывался великий разум, он бы обязательно заметил. Ум пропустить сложно, ум выражается в речи, во взгляде, во всем.

Ум выражается в том, что ты делаешь. Что ты думаешь. Что говоришь. Что — и сколько.

Капитан молчит только об их планах, и это выражает если не ум, то сообразительность. Иначе он просто не смог бы выжить при дворе столько времени. Не при Клотильде — при Клотильде выжить очень просто. Клотильда не смотрит на то, что ты делаешь, кто ты такой, какую чушь ты несешь. При Клотильде можно обсуждать заговор против нее же, и она этого не поймет.

Именно за это Октавиус ее любит: она идеальная кандидатура, чтобы стать марионеткой в его руках. Послушной, болтливой, строптивой, но марионеткой. Он не питает иллюзий — он знает, что каждое важное решение будет приниматься с боем, что народ нужно будет приучить к тому, что все приказы высказывает именно Клотильда, этим своим говорком, от которого его тошнит. Его тошнит от Клотильды всей, целиком. От этих ее нарядом, от этого ее парфюма, от ее смеха умалишенной дурочки, от всего, что так нравится всем остальным.

Клотильда — идеальная Королева.

Идеальная ширма для его планов.

Октавиус пока что не думал, что он будет делать, когда трон станет его — кроме того, чтобы на нем сидеть, разумеется, но в этом есть своя прелесть. Он успокаивает себя тем, что у него будет еще время, потому что любые реформы невозможно начать раньше, чем народ ему поверит. Прежде, чем начнет считать своим Отцом, Королем, Его Величеством.

Это необходимое условие, он знает точно. Он читал.

Иначе его свергнут, а ему не очень-то хочется быть убитым.

Октавиус думает, что если бы Клотильда не была бы Королевой, он бы обязательно попытался пристать к ней снова. Погулять. Поцеловать. Возможно, содрать с нее эти чертовы ванильные тряпки и разорвать как бы случайно все оборки.

Вместо этого он провожает ее взглядом каждый день и улыбается, когда с ней говорит, целуя ручку, как только того требует этикет.

Его тошнит от ее ручки. От нее пахнет какими-то кремами и парфюмом, и это настолько непривычный и неприятный для его нюха запах, что Октавиусу каждый раз кажется, что его сейчас стошнит, прямо на эту белую маленькую ручку.

Его не тошнит.

— Знаешь, я подумал, — говорит Капитан задумчиво, и Октавиус поднимает на него мутный взгляд.

— Не смеши меня.

— Но я еще не закончил мысль, — удивленно сообщает ему Капитан, и только потом до него доходит смысл комментария. Он щурит взгляд и стряхивает Октавиуса со своего плеча. Тот возвращает щеку на место сразу же, как Капитан это делает.

— Я подумал, — упрямо продолжает Капитан, — что сейчас нам бесполезно устраивать переворот.

— Почему? — спрашивает Октавиус, протягивая руку к маленькой чашечке в руке Капитана. Тот безропотно отдает, чтобы коньяк полился в будущего короля.

— Сейчас Клотильду не очень-то любят, — говорит Капитан. — Но она надежна. Она дочка любимого короля, а предыдущий регент — был той еще мразью. Так что сейчас бессмысленно поднимать народ против нее. Он не пойдет против нее. Для этого нужны серьезные изменения. Нужно, чтобы что-то изменило мнение людей.

Октавиус думает, что, возможно, он уже спит, и ему чудится, что Капитан раскрыл рот. В его словах есть зерно правды.

Клотильда — не самая успешная медиа-персона, да и как политический деятель — ничто. Баронессу любят сильнее ее, что уж тут говорить.

Он даже не может тешить себя надеждой, что его будут любить сильнее. Он будет тем, кто сверг не хороший, но не самый плохой вариант правителя, и именно он, пусть свергать за него будет Капитан и другие, именно он будет назван толпой безмозглых идиотов тем, кто это совершил.

Толпа, безусловно, будет права.

И его передергивает от мысли, как его растерзают людские массы.

Это не то, что он хочет для своего будущего. В словах Капитана, бесспорно, есть своя логика.

— И что же ты предлагаешь? — спрашивает он Капитана, не веря, что спрашивает совета именно у него. Свинячьи глазки смотрят на него снисходительно. Октавиуса это бесит.

— Ждать.

Это Октавиуса тоже бесит.

— А мы что, по-твоему, делаем? — шипит он, кривя лицо, потому что Капитану удалось попасть по больной мозоли. Он отодвигается, пытаясь заглянуть прямиком в глазки Капитана, прочитать там то, зачем же тот сказал эту… это… эту мерзость.

Ответ Капитана бьет его наотмашь, уничтожая половину выпитого в желудке.

— Мы мечтаем.

Октавиус теряет речь, и пыл, и способность связно мыслить. Он не понимает, почему Капитан это говорит, но чувствует, что тот прав. Они не предпринимают ничего, они лишь день за днем обсуждают то, что будет, если они свергнут Клотильду. Ну, или женят Клотильду на нем, что, по сути, едино.

Хотя почему он думает, что они ее свергнут, если он хочет стать ее мужем? Кажется, разговор начинался с этого.

Октавиус не уверен. У него болит голова и его тошнит.

— Неправда, — говорит он, сжимая кулак.

Капитан просто над ним смеется.

Вставать, чтобы демонстративно отсесть, он не решается. Ноги вряд ли его держат.

— Ты знаешь, — говорит Капитан, а потом смеется, и его смех напоминает Октавиусу то ли хрюканье, то ли раскаты грома. Он не знает. Он не хочет знать. Если не случится чудо, он никогда не станет мужем Клотильды.

— Чуда не случится, — говорит Капитан, и Октавиус пытается заехать ему по голове чашечкой. Руку немедленно перехватывают, и Октавиус повисает, понимая, что именно так с ним поступит Защитник Клотильды, попробуй он сделать с ней что-то.

Он не воин. Капитан не пойдет против Клотильды напролом. А, стоп, он же хотел сделать ее своей женой?

Сейчас ему очень не хватает чая с коньяком. Или коньяка с чаем.

— Сделай чай, — просит он Капитана, и его бесит, как звучит его голос.

— Ты мешаешь пройти.

— Ну и ладно.

— И я не твой слуга.

Октавиус искоса на него смотрит, мечтая, чтобы на глазах у него были лазеры. Вот он берет и сжигает Капитана. И этот прицеп. И эту стену, и этот народ, и эту планету, на которой больше невозможно жить.

Он думает о том, что было бы, если бы он мог жить в другом времени. Прошлое подойдет. Можно даже не расцвет этого мира, зачем ему расцвет.

Он читал, что век девятнадцатый идеально похож условиями на их реальность, только там не так грязно, а еще не ходят зомби.

Когда он был ребенком, среди детей ходили слухи и истории, что когда-то зомби не было. Он не верил, потому что мир без зомби казался ему неправильным. Что это за мир такой, в котором тебя не могу съесть или заразить просто потому, что ты попался на пути?

Как люди выживали, если они не выучивали с пеленок, что нужно быть изворотливыми и хитрыми, если уж с силой не задалось?

Не могут же эти качества быть — просто так.

Октавиус не верит. Октавиус готов винить в этом кого угодно, но не смириться, что мерзкими людей делают сами люди, а не внешние обстоятельства.

Поэтому виноват апокалипсис, который наступил как-то незаметно, когда все прозевали, и забыл предупредить, что вот он — живите. Просто вы сами тут очутились.

Октавиус ненавидит этот мир, и его людей, и его прошлое, и людей прошлого — тоже ненавидит. Потому что именно они допустили, что он стал таким.

— Почему ты стал Капитаном стражи? — спрашивает Октавиус, когда ему надоедает звук дыхания. Самое время начать задавать личные вопросы.

— Потому что тут есть доступ к выпивке. И постель помягче, чем в нижнем городе.

Это самый тупой ответ, который Октавиус когда-либо слышал, и ему обидно: он не ожидал, что Капитана привело в службу что-то возвышенное — желание денег, власти, славы, — но выпивка и постель — это как-то совсем приземленно и просто.

— И постель так важна?

— Попробуй поспать вообще без нее.

Октавиус пытается и признает, что без нее как-то не очень. Но все равно — не это же главное. Наверное, ему просто трудно понять, если он без постели никогда не оставался.

— Почему никто не знает твоего имени? — задает он следующий вопрос, и теперь он уверен, что немного вывел Капитана из равновесия.

Ему это нравится, потому что до этого Капитан вывел из равновесия его — и это хоть какая-то, но месть. Он надеется, по крайней мере, что Капитан оценит, что это месть. Точно так же он надеется, что Клотильда оценит, когда он добьется того и станет ее мужем. Или свергнет его. В этом есть что-то успокаивающее. В один прекрасный день он просто сделает мир удобным для себя, потому что иначе, он уверен, он просто умрет.

Почему-то ему кажется, что он скорее умрет, чем сделает мир удобным и приятным, но думать об этом слишком больно и сложно, поэтому он выкидывает эти мысли куда подальше.

— Людям не нужно мое имя, — говорит Капитан, и Октавиусу почему-то кажется, что тот сказал «я его не помню». Возможно, он имел это в виду.

— А что им нужно?

Это сейчас очень важный вопрос. Он же будущий правитель. Он должен знать, что нужно людям, чем они живут.

— Знать, что я сильнее, — отвечает Капитан ему как ребенку, и Октавиус и чувствует себя как ребенок, потому что ему снова говорят ту непреложную истину, которую он и так знает. За это он ненавидел своего гувернера и родителей — до того, как их съели зомби, разумеется.

Октавиус вздыхает и кладет голову Капитану на плечо. Почему он это делает и делает постоянно, когда они вот так вот сидят в тишине прицепа, он не знает, но Капитан не против, а ему кажется, что точно так же они будут сидеть с Клотильдой, только уже Клотильда будет держать голову у него на плече и чувствовать себя защищенной.

Правда, умным в паре все равно будет себя чувствовать именно он. Потому что и Клотильда, и Капитан умом не отличаются. Это точно влияние буквы «К». Надо будет подумать об этом и никогда не брать на службу никого, чье имя начинает на букву «К». И фамилия тоже. И даже должность. Нужно будет переименовать название должности, осеняет Октавиуса, и он даже хочет записать эту мысль, но она слишком быстро от него ускользает.

— Как тебя зовут? — спрашивает он Капитана, как будто тот ответит, и ему снова кажется, уже в своем вопросе «я не помню». Это настолько естественно, что никто не знает, как зовут Капитана, что мир может разрушиться просто от того, что тот скажет.

Тот говорит, но включается радио, о котором все давно забыли. Они слышат непонятные помехи, и Капитан ухмыляется, как будто он на это и рассчитывает. Из приемника кроме шипения доносится что-то, очень похожее на «Люди земли», и Октавиус думает, что это худшее начало, которое он только слышал. Он бы никогда не начал свое обращение как «Люди земли». Нужно будет начать писать будущие речи, думает он.

Из приемника с ними разговаривает какой-то мужик, и Октавиус узнает, кто это, только в середине речи: Жозеф… Фамилию они не назвали. Наверняка она начинается на «К». Жозеф говорит о чем-то, что не доступно пониманию Октавиуса.

Голос Жозефа говорит об анархии, о том, что она окончена, о том, что впереди их ждут лишь мирные годы, и Октавиус не может понять, о чем он, и где этот Жозеф вообще находится. Может, Земля — это какое-то поселение рядом с Нео Версалем? Он не уверен. Он никогда не был особенно силен в географии.

Потом он думает, что это какая-то постановка, потому что он слышал, что когда-то их не только ставили, но и записывали, а потом давали слушать. Потому что людей слишком много, и у них явно есть какая-то предыстория. И Октавиус думает, что он был бы не прочь послушать и начало.

«Потому что это не единственный мир», — говорит приемник, и Октавиус видит, как кривится Капитан. «В начале двадцатого века реальность разделилась на две ветки, и именно тот мир, в котором мы живем, неправильный. Реальность, настоящая реальность, она где-то еще».

Октавиус думает, что это слишком фантастично, но это бы объяснило все, о чем он думал до этого. Возможно, думает Октавиус, если этот мир действительно существует, то Октавиусу бы лучше жить в том, лучшем мире.

«Что?» спрашивает приемник другим голосом, и Октавиус надеется, что это все-таки не постановка.

«Существует другая вселенная, в котором мир не погряз в анархии, мир, в котором нет эпидемии зомби, и мир, в котором человечество делает научные открытия, не уничтожает при этом все человечество. В этом мире люди не живут под землей, они покоряют звезды».

Дальше Октавиус слушать боится, потому что он понятия не имеет, что такое «солнечная система», которую покоряет человечество, и где именно она строит свои колонии, но голос звучит настолько проникновенно, ему настолько хочется верить, что у Октавиуса захватывает дыхание.

Когда речь прекращается, они сидят в молчании, и Капитан что-то бормочет про себя, а потом говорит, разрывая тишину.

— Время мечтать окончено.

@темы: VDF, Творчество, Фанфики

---

Знаете, я хотел подводить итоги года, делать все то, что делается обычно, но, в общем-то —

С Новым годом всех, кто празднует и праздновал, и для кого это важно.

Много всем счастья — даже тем, кто не празднует. Оно просто необходимо в жизни людей.

Я не буду называть по никам и по именам тех, кто был со мной в этом году — может быть, я сделаю это позже, но я рад, что вы были в моей жизни и продолжаете в ней быть, если вы все еще в ней. Без вас этот год не был бы таким насыщенным и я не был бы собой теперешним. Спасибо вам.

@темы: Поздравления, Жизненное, Мысли вслух

---

Тип все побежали и я побежал.

shuwany & spirits-house
Другие тесты и гадания от Шувани

@темы: Тесты

---

Ой, вы подписались. УТРЕННИЙ КРЮК, рад видеть на дневнике))

@темы: Пчёлки

---

Я тут решил повесить накопившиеся драбблы в дневник. И ну. Оно не влезло.

Фандом: Jesus Christ Superstar (2000) (немецкая), Нерон (2004), исторический фандом
Автор: Татиана ака Тэн
Пейринг: Анна/Иуда, Симон/Пилат, Анна/Калигула, Анна/Пилат, Варавва/Иоанчик, Елиазара/Пилат, Агриппа, Тигеллин, Иисус/Иуда (немецкая)

Предыдущий пост тут. Тенка дарит тут, тут и тут. Пост Тэда — здесь.

62-79

62

Иисус не считает деньги чем-то важным, это Иуда выясняет в одни из первых дней своих среди его последователей. Иисус похож на детей, которых собрал вокруг себя: он не понимает ценности металла, хотя зависим от него так же, как и все остальные. Большинство апостолов, как они себя называют, лишь недавно перестали жить с родителями, которые их обеспечивали, и они еще не поняли, что такое — зависеть только от себя и своих сил. Иуда не привык бедствовать даже когда был среди зилотов, хотя голод познать пришлось, и он хватается за голову, когда видит, что они обходятся какой-то ветхой коробкой, в которую собирают подати, и даже не вполне уверены, сколько в ней денег.

Когда он пытается что-то сказать, Иисус смотрит на него со смиренной снисходительностью и предлагает ему этим заниматься, раз его это так интересует. Иуда соглашается.

Иуда соглашается, и соглашается явно зря, потому что теперь это его личная головная боль — добывать деньги для Иисуса, каким-то образом умножать те подати, которые есть. Иуда не уверен, что он собирался этим заниматься, потому что его это же ждало на работе, которую он пока что не бросил (вернее, с которой его еще не выкинули), и заниматься финансами еще и шайки блаженных не входило в его планы.

Он понимает, что это совершенно не важно, что входило, а что нет в его планы — он просто не сможет бросить Иисуса.

Вначале он берет часть податей и кладет на свой счет в банке. Это удобнее, чем заводить новый счет, и он может объяснить, откуда у него деньги — в конце концов, он мог их накопить, он рабочий человек. Он не хочет думать о тех взглядах, которыми его провожают апостолы, потому что он попытался им и Иисусу объяснить, что и зачем он делает, но Иисус, такое ощущение, понял лишь то, что у них будет больше денег в итоге, и он сможет больше помогать людям, а остальные не поняли и того.

После одной из облав, когда их почти накрыли, а он лично — засветился, Иуда понимает, что счет для него больше не доступен. Вместе со всеми деньгами из ветхого ящичка для податей, которые он успел туда положить под процент. Банковские сотрудники не могут объяснить ему ровным счетом ничего, ссылаясь на указания сверху.

Почему-то Иуда, глядя в глаза девушке-операционистке, думает в тот момент о глазах апостолов и том, как они провожали его с деньгами. В конечном счете, он правда украл их деньги.

Чтобы вернуть хотя бы то, что он забрал, ему приходится закладывать мотоцикл. Денег даже больше, чем было, и Иисус доволен, но чем больше он доволен, тем более невыполнимые задачи он ставит.

Он может просто сказать "нам нужно пятьсот хлебов для следующей встречи", может сказать, что нужны деньги до завтрашнего утра, хотя он наверняка должен знать, что этих денег нет, просто нет, он же может заглянуть в этот чертов ящик для податей, в эту ветхую коробку, но он смотрит на Иуду и улыбается, и Иуда кивает и идет закладывать свои кольца и перстни, оставляя лишь серебряное кольцо, которое ему подарила мать на семнадцать лет и с которым он не расстается никогда.

Он закладывает часы, кольца, снова перезакладывает мотоцикл, который буквально на днях смог выкупить, спустя год — закладывает дом, доставшийся от родителей, и ему даже не жалко, потому что он вбухал в апостолов и Иисуса столько денег и даже не заметил этого, что останавливаться уже просто глупо. Они делают правое дело, они нуждаются в деньгах, и пока Иуда может — он будет этим заниматься.

Когда Иуду выгоняют с работы — ему даже не объясняют, за что, потому что он знает это и так, он удивлен, что продержался так долго, — он понимает, что ему не выкупить ни землю, ни дом, ни даже кольцо, которое подарила ему мать на семнадцатилетие. Иуде не жалко — ему горько понимать лишь то, что за эти несколько лет цели Иисуса изменились. Он не вполне уверен, что они действительно делают правое дело, и черт с ними — с деньгами, с домом, с работой, но что если Иисуса схватят, или кого-то из ребят? Их периодически ловят, но Иуда может помочь — подати идут в том числе на выкуп. Пока что власти согласны, денег в казне после захвата Римом не много, и они готовы мириться с шайкой Иисуса и беспорядками, которые они вызывают, если за их возвращение можно получить столько, чтобы покрыть хотя бы мелкие дыры в бюджете.

Когда Иуда встречает Ану, когда они начинают разговаривать так, что он позволяет себе начать жаловаться — первыми прорываются жалобы о самом больном (если не считать того, что ему больно находиться рядом с сиянием Иисуса вообще), о чертовом ящике для податей, о чертовом доме, о чертовой работе, о том, что он не понимает, зачем все это делал, если сейчас у них нет ничего — и ничего почти не поменялось, он просто не понимает, куда уходили те деньги, почему он надрывался, если можно было этого не делать.

На следующей встрече, когда Ана уже уходит, он находит на столике серебряное кольцо, которое он не может спутать ни с чем. Ему совершенно без разницы, что скажут апостолы, когда он снова возвращает подарок матери себе на палец, и только долго думает, когда же он сказал о нем Ане, как Ана его нашел, и главное — зачем.

Потом он выбрасывает мысли из головы.

63

Пилат матерится и делает это настолько неизящно, что Симон смеется и улыбается до ямочек на щеках, что последнее время — большая редкость. Пилат аж перестает материться и молчит, насупившись и глядя на него.

— Что? — задает он вопрос, и в голосе слышно "р-р", которое всегда есть в голосе Пилата, как бы он не скрывал этого.

— Ничего, — улыбается Симон. — Просто это ужасно забавно.

Пилат закатывает глаза.

Пилата сместили с должности прокуратора Иудеи, Пилата вернули в Рим, Пилата поставили на какую-то мелкую должность, с которой он сбежал, как только понял, что ему хочется повеситься на ней, Пилат вернулся в Иудею, не зная, куда еще податься, Пилат, черт подери, зачем-то вернулся в чертову Иудею, в чертов Иерусалим, чтобы не найти работы и тут, чтобы осесть на шею чертовому Симону, который, кажется, не против, но Пилат до сих пор не уверен.

Пилат сегодня в очередной раз попытался быть полезен и приготовить ужин, который ему никогда в жизни не приходилось готовить, отчего еды у них не осталось вовсе. Пилата все бесит, Пилат почти готов расписаться в том, что он несостоятелен как человек разумный, хотя скорее — в том, что судьба над ним жестоко смеется, а вместе с ней смеется и Симон, который пришел ровно к тому моменту, когда Пилат бы может и мог что-то сделать, но — отвлекся на Симона.

И последнее, что он за последние полгода может признать, что что-то — забавно.

Симон смотрит на него и заливается смехом, ничего не говоря и мотая головой. Пилат в ответ оскорбленно отворачивается. Посуду-то придется отдраивать.

64

Первосвященнику Ане пятьдесят три года, и он думает, что знает эту жизнь, самого себя, и уверен, что в этой жизни у него больше ничего не изменится.

Когда он встречает Иуду, он абсолютно в этом уверен, потому что он взрослый человек, у которого за плечами половина жизни, он знает, что ожидать от себя и мира. И когда он встречает Иуду, он морщится — потому что Иуды веет знакомым, почти что родным: ощущением надрыва, смеси сарказма и ранимости, чем-то таким, что читается в движениях, что Ана начинает отсчет — через сколько времени он начнет считать Иуду чем-то неотъемлемым в своей жизни, а потом — через сколько это пройдет, как прошло с женой.

Он почти что угадывает первую дату. Он знает, что стоит переждать — и жизнь скоро вернется на свое прежнее русло, стоит лишь немного подождать — когда Иуда остынет, когда проблема с Иисусом закончится, когда все вернется на круги своя.

Ана думает, что знает себя и этот мир, но мир не согласен с ним, да и он сам, пожалуй, тоже — Иуда остывает совершенно не так, как он ожидал, и в этом Ана чувствует нотку того же сарказма, на которую он и повелся, и это заставляет его самого горько ухмыляться и вспоминать об Иуде.

Ана ждет, когда боль пройдет, раз уж не прошло влечение и не прошла необходимость в наличии Иуды рядом, и он уже не уверен, что знает себя — ничего не проходит, Иуда не его жена, Иуда — это что-то, с чем Ана еще не сталкивался.

Совершенно другое, заявляют Иуда вместе с миром, когда Иуда воскресает, когда жизнь начинает течь точно так же, но совершенно по-новому, когда Ана перестает вести отсчет, через сколько это пройдет. Он почему-то уверен, что не пройдет вообще.

65

Спасибо Тенке за Ану.

Иуда смотрит на Ану и не может понять очень много вещей. Например, почему Ана не ходит так всегда. Или почему Ана, ну, не ходит так — всегда. А еще...

Он смотрит на Ану и теряется, потому что это слишком для него.

Ана впервые в гражданском, Иуда не уверен, что знал, что первосвященники ходят в гражданском, и выходят в гражданском из дома, особенно на прогулки по осенним улочкам. Искусственные сады переведены на систему смены сезонов, и дети жителей нижнего города могут иногда бывать здесь и наблюдать, как желтеют листья на деревьях, как грунт покрывается разноцветными листами, как потом долгие месяцы деревья стоят с голыми ветками, а потом — начинают зацветать вновь. Ана говорит, что это воспитывает в них любовь к жизни, к созерцанию, к благодетели, и Иуда не может с ним не согласиться. Когда-то он тоже приходил в сад, смотрел во все глаза и почти плакал, когда нужно было уходить. Иуда обожал сады под Иерусалимом.

Сейчас, когда он был с Аной, он мог беспрепятственно бывать в них, и он пользовался любой возможностью. Они прохаживались среди деревьев, разговаривали, заложив руки за спины и почти не соприкасаясь плечами, они молчали, глядя на листву и на лампы, которые заменяли солнце.

— Я видел настоящий свет, — сказал как-то Иуда, и Ана лишь бросил на него короткий взгляд и промолчал.

Иуда смотрит сейчас на Ану, и взгляд у того спокойно-мрачный, и Иуде хочется улыбаться, и он берет Ану за руку, аккуратно, и короткий рукав, открывающий тонкие, птичьи запястья, становится еще немного короче, пока Иуда целует синеватые ниточки под мраморной кожей.

Они не говорят. Иуда бросает куртку на землю, потому что ни одному из них не хочется сидеть на голой земле, на которой нет даже травы, и она кажется черной, почти как костюм Аны, или рабочий стол Аны, или глаза Аны, и Ана поправляет шляпу у себя на голове, как будто она от этого станет привычнее сидеть, и Иуда просто выхватывает ее и примеряет сам.

— Мне хотя бы есть что прикрывать, — ухмыляется он и снова целует запястья. Он может делать это сколько угодно, у него замирает сердце просто от того, какими тонкими, хрупкими кажутся руки Аны, какой узкой ладонь, и он целует пальцы, и выпирающую косточку, и пытается поцеловать каждый аккуратный ноготь, пока Ана не вырывает у него из пальцев руку.

— Нам скоро нужно будет идти, — говорит Ана.

— Скоро еще не наступило, — говорит Иуда, глядя в потолок и жалея, что это не небо.

— Да, — соглашается Ана и откидывается назад, ложится на землю, раскидывая руки, согнутые в локтях, обнажая запястья, и Иуде хочется любоваться им вечность, а может быть две, а может быть — все, что у него будут, и он кладет щляпу Ане на лицо и смеется, когда тот фыркает, а потом ложится рядом.

Иуда не знает, почему, но сейчас он чувствует себя так же, как когда-то чувствовал ребенком. Он думает, что скоро им придется отсюда уйти, и ему хочется заплакать.

UPD. Вы думали, что мы перегорели, а нет, мы все еще с вами. Просто почти все слова уходят в макси. Алсо, хотел спросить. Кому-то интересны вопли фактологические по поводу того, что мы находим? Ну вот в духе «А-а-а, Иоанчику было всего 16, когда казнили Христа, ЕМУ СЕМНАДЦАТЬ ДЖИМ» или «Валерий Грат сместил Ану с поста, после чего лишился его сам, ВАЛЕРА А НАДО БЫЛО ДУМАТЬ», ну и прочие радостные находки по теме. Макси потом читать будет проще, если знать эти факты, лол.

66

66

Примечание: приступ повышенной тревожности — состояние, которое может проявляться очень разнообразно, в том числе в форме панического страха, накатывающей неожиданно для человека (панической атаки), возможны навязчивые идеи, иногда галлюцинации или подобные состояния, выражается дрожью, учащенным сердцебиением, проблемами с дыханием и много чем еще. Для снятия приступа советуют медитировать, правильно дышать, помогает концентрация на каком-то якоре, вроде предмета/монотонного действия.
В общем, это нормально и иногда случается с людьми.

Пилат в какой-то момент понимает, что за ним следят, потом понимает, что он только что засыпал в объятиях этого смешного иудейского мальчика, и что единственное, что ему хочется сейчас — это найти свой венок, или фуражку и сжать в руках, зарывшись в одеяло.

И он не может это себе позволить, потому что рядом засыпает иудейский мальчик, которому он сам позволил это и многое другое.

Он прокашливается, надеясь, что это не звучало жалко, и смотрит только на эту тварь, которая появилась перед его глазами: в этот раз это голова льва, смешанная с головой какой-то химеры, женщины, и она вся состоит из крови и обнаженного мяса, и смотрит на него, скалясь, приближаясь и пытаясь дышать ему прямо в ухо или заглядывать в глаза.

Все, что хочется Пилату, это найти свой венок и не высовывать из-под одеяла ничего кроме головы, потому что голова не считается. Тогда эта тварь уйдет.

И он не может себе это позволить, пока рядом Симон. Симон, рядом с которым спокойнее, но не достаточно, чтобы тварь исчезла.

Он будит Симона, он смотрит на него, пуча глаза, стараясь не смотреть, куда направилась эта тварь с головой льва, летающая в воздухе рядом с ним, и говорит, что ему нужно работать, что все было здорово, но пусть Симон уйдет.

Симон пытается с ним спорить, но уходит. Он остается с тварью наедине.

***

— Я еще вернусь, — говорит Симон страже у дверей и ухмыляется, а те понятливо ухмыляются в ответ.

Он выходит из дома, идет к окну. Стража перемигивается — все в порядке, это все игры начальства, это не убийца, пришедший устроить покушение.

Симон думает, что если бы хотел, Пилат был бы мертв уже давно.

Он бесшумно проскальзывает в спальню через окно, находя Пилата не за столом, а все так же в кровати, оцепеневшего, застывшего и шепчущего молитвы всем богам, которые ему известны. Он чувствовал, что что-то не так, он знал, что что-то не в порядке, но что — не имел понятия и не имеет до сих пор.

— Эй, — зовет он тихо, и Пилат вздрагивает всем телом, и это даже не выглядит смешно с его габаритами. Он сжимает в ладонях венок, он выглядит как ребенок, который видит в темноте то, что не видят взрослые.

— В чем дело?

Симон забирается обратно в кровать уверенно, чтобы его не выгнали снова. Ему ужасно не хочется тащиться в верхний город.

— Ничего, — говорит Пилат, поджимая губы.

Он смотрит только в одну точку, и это дает Симону подсказку.

— Оно там? — задает он вопрос, который просится, хотя вероятность ошибки все еще есть. Но Пилат кивает.

— Оно смотрит.

Симон кладет руку на ладони Пилата, а второй — обнимает его за плечи. Пилат кажется ему хрупким, а еще он ощутимо трясется, и Симону почему-то кажется это ужасно милым.

— Я здесь. И я уверен, что эта хрень меня боится.

Он показывает пустоте язык, а потом грозит кулаком, а потом накрывает их с Пилатом с головой одеялом, ложась сверху, и кусает его губу и отбирает венок, который жутко колется, потому что все еще в руках у Пилата.

— Поверь мне, — шепчет он Пилату на ухо, — в этом мире вуайеристов не так много. И эта хрень — не исключение.

Он сжимает запястья Пилата и на всякий случай не выкидывает венок далеко, а лишь откладывает в сторону. И Пилат все еще жмется к нему и трясется, но уже значительно меньше.

67

67

Калигула вертит в пальцах ручку, которую забрал у Аны, и взгляд его где-то не здесь, где-то далеко, он даже ручку держит не как ручку, а как клинок, который вот-вот его порежет, и он даже знает, в какой момент именно.

— Я очень люблю кровь, — произносит он задумчиво и кокетливо смотрит на Ану из-под опущенных ресниц и улыбается пухлыми губами, отчего Ана предпочитает на него не смотреть — не потому, что ему нравится или не нравится, а потому что это раздражает взгляд, как раздражает любой предмет, выбивающийся из идеального порядка его стола, его кабинета и его жизни. — Я люблю кровь на коже, кровь на земле, на каменных плитах — в этом есть свое изящество, вы не находите, милый?

Ана находит, но он не готов соглашаться с Гаем Калигулой.

— Знаете, очень люблю жертвоприношения, особенно совершать их собственными руками. Эти мягкие тела, которые обмякают прямо у тебя в руках, м-м-м...

Калигула протягивает к нему руку и поднимает подбородок ручкой, как стеком, и Ана позволяет ему это, потому что он не видит причин, почему должен сопротивляться этой попытке поиграться этого римского мальчишки.

— Вы ведь меня понимаете, - мурлычет Калигула и смеется серебристо и мягко, и кудряшки задорно сияют в свете ламп. — Я вижу это по вашим глазам.

Ана смотрит на него и знает, что они оба сейчас представляют, как перерезают друг другу глотки, и чувствуют, как теплая кровь начинает течь по рукам, и приятное тепло растекается у обоих внутри. Ана знает, что Калигула знает. И он может не соглашаться с Калигулой, он может вообще ничего не делать, но в этот момент откровения римского мальчика — они оба оказываются повязаны этой маленькой тайной.

68

68

Калигула лопочет что-то и смеется, и лезет обниматься, и Агриппа даже не может противиться ему, потому что Калигула в этот момент очень мил, расслаблен, и это такая редкость для Гая, что Агриппа позволяет висеть на себе и представляет, что это скоро закончится, и Гаю обязательно будет неловко (ему не будет, ему никогда не бывает неловко).

Калигула мертвецки пьян, и Агриппа даже не способствовал этому: он нашел его в таком состоянии вечером. Агриппа хотел провести тихий вечер. Скоро он возвращается в Иудею, ему бы хотелось отдохнуть, заняться сборами, почитать, помузицировать, попытаться поверить, что ему хочется возвращаться из Рима на родину.

Вместо этого ему придется нянчиться с Гаем.

— Эй, ты что, — зовет он тихо, пока Гай обнимает его, кажется, со всех сторон и всех углов, и наконец замирает, когда Агриппа садится в кресло, устроившись на его коленях как котенок. Гай слишком большой для котенка, но легкий, насколько может быть легким пятнадцатилетний юноша в котором недостает роста, и из которого выпирают кости. Гай хнычет что-то, и даже это у него получается привычно манерно — воспитание не выбить, натуру не убрать. Агриппа осторожно гладит его по голове, пока перстень на ладони не запутывается в кудряшках, и он, шипя, пытается его выпутать. — Гай, — зовет он, и тот поднимает на него лицо, и глаза у него красные и слезливые, как будто он плачет, хотя все знают, что Калигула плакать не может.

— Я боюсь, Грипа, — и Агриппа морщится, потому что он ненавидит это сокрашение, но Гай — единственный, у кого это имя звучит в устах нормально. — А что, если я не стану императором?

Он смотрит на Агриппу и жмется к нему ближе, протягивает руку к лицу, чтобы потянуть его за черную прядь волос.

— Что значит «ты не станешь императором», — ворчит Агриппа, не убирая ладонь, и Гай скользит по его лицу, как слепой, трогает ухо и проводит пальцами по щеке, касается пальцем носа и тихонько смеется, как будто бы не плачет, совершенно не плачет.

— А вот так, что, если меня убьют раньше, или найдется кто-то лучше, или...

— Куда ты денешься, — говорит Агриппа и ловит его ладонь прежде, чем он касается его рта, и крепко целует императорскую подростковую ладонь. — Кто мне обещал иудейские земли, когда взойдет на трон. Я, между прочим, на них рассчитываю.

Калигула мурчит совсем как котенок и улыбается, хотя страх не уходит из его глаз. Он трется кудряшками о Агриппу и вздрагивает, и Агриппа не знает, сколько тот должен выпить, чтобы его так развезло.

— Грипа, ну ты меркантильная скотина, — мурчит Гай и тянет руку, только Агриппа держит крепко и снова целует. — Да, меркантильная скотина. Ты же мне поможешь, да? Вдруг что-то. Вдруг придется. Вдруг я не стану.

— Помогу, — говорит Агриппа и качает будущего императора на коленях. Тот смеется, и плачет, и засыпает, мурлыча это «помогу» себе под нос, а еще «ты настоящий друг, Грипа».

Агриппа ждет, когда Гай уснет, чтобы перенести его куда-то на более удобное место: на его коленях Гай перестал помещаться уже после десяти лет.

69

69

Калигула смеется и запрокидывает голову, оголяя шею, подставляя ее настолько откровенно, как будто мало того, что уже есть, как будто он не пришел к Анне в этой своей чертвой тоге, как будто не сел прямо перед ним на стол, как будто не лично раздвинул ноги и не посмотрел своим наглым взглядом "поимей меня, если сможешь".

Он знает, что Анна может. Анна может все, и Калигула ему это позволяет, потому что он не может иначе — он приезжает в Иудею редко, но когда приезжает, то не может обойти стороной кабинет Анны.

Они не обсуждают это, потому что обсуждать тут нечего. Они могут разговаривать, но разговоры идут о другом: о политике, о Риме, о Иудее, о жертвоприношениях, и Анна молчит о том, что Калигула единственный, кто проговаривает вслух то, что он скрывал очень давно, а Калигула молчит о том, что при Анне он может говорить об этом всерьез и не ожидать, что на него посмотрят, как на опасного сумасшедшего.

Возможно, он и правда опасный сумасшедший, но не опаснее Анны.

Они держат себя в руках до тех пор, пока Калигула не приносит с собой нож, а потом показывает ладонь — ту самую, по которой проводил ногтем Анна когда-то в их первую встречу, и Анна сглатывает и начинает дышать медленнее. Калигула звонко смеется и поднимает его за воротник, а потом вкладывает нож ему в ладонь. Дверь он запер сразу.

Они не говорят о том, что делают, это личное, это даже не политика — хотя Калигула думает о том, чтобы не трогать Иудею и снизить в ней налоги, но пусть этим лучше занимается Агриппа, он дал ему всю власть, которую мог.

Калигула думает, а не должен, и думает он только до первого пореза, до первой капли крови, и единственный Бог, который существует, для него сейчас это Анна, и он сам, они сливаются в единого Бога, и Калигула смеется от холода металла, от собственного головокружительного богохульства, от темных омутов глаз Анны, от того, что руки у Анны такие же холодные, как и нож в них.

Тога спадает с его плеч.

70

70

Агриппа смотрит не то чтобы с неодобрением, просто Калигула слишком самодовольный, слишком счастливый, и Агриппа, он знает, слишком волнуется и слишком боится Анну, чтобы одобрять.

Агриппа принимает, но это принятие дается ему со скрипом.

— Грипа, — тянет Гай и улыбается едко и сладко, — ну не ты же стал его любовником. Успокойся. Выдохни. Пойдем подышим воздухом.

— Только после того, как ты замажешь все, что у тебя на шее.

Гай смеется и крутится на месте перед большим зеркалом, во весь рост, чтобы видеть всего себя, едва замотанного в первый слой тоги, и ему ужасно нравится то, что он видит. Первосвященник Анна даже лучше Друзиллы, его милой Друзиллы.

— Ты не понимаешь, — говорит он и подпрыгивает на месте, потому что его распирает энергия, как будто он снова подросток, и ему хочется запрыгнуть на Агриппу со спины, как он это делал когда-то в детстве, но он сдерживается и улыбается ему, и себе, и всему свету. — Ты не понимаешь, тебе этого не понять.

— Ты говоришь как мальчик, который впервые испытал влюбленность.

Агриппе не нравится, что он наслаждается. Агриппа не понимает, что все это — продуманно, тонко, изящно, Агриппа, хотя и почти римлянин, всего лишь иудей, а значит варвар и немного ханжа, хотя и почти выбил это из себя, и у Гая кружится голова от восторга и бабочек в животе. Ему нравится его новый любовник, и он до сих пор не может понять, кто же чьим любовником стал, как это считать, если они тайком выбрался в Иудею, почти сбежал со своей должности, и Агриппа не одобряет и этого, но Гаю плевать — он может не одобрять что угодно, пока Гай дарует ему эти земли.

— Я не юноша, Грипа, я давно не юноша, — поет Калигула и целует Агриппу прямиком в губы, а потом ухмыляется и гладит его по щекам, приговаривая, что готов это повторить, если глупый Грипа не перестанет так волноваться, и тогда на глупого Грипу падет проклятие Безумного Императора.

— Да лучше бы ты снова привел лошадь в Сенат! — бормочет Агриппа и демонстративно вытирает губы.

Калигула смеется и крутится перед зеркалом, думая, как бы еще предстать перед мраморным Анной, как бы еще заставить его глаза гореть темным огнем. Возможно, игры с огнем настоящим подойдут. Возможно, Гаю стоит вспомнить, что свет бывает не только электрическим. Он смеется и обнимает себя за плечи, а Агриппа закатывает глаза, но зовет слуг, чтобы спросить насчет свечей.

— И если ты скажешь, что у тебя бабочки в животе, то я повешу на тебя табличку "влюбленный мальчишка", нарисую фломастером на лбу ночью.

— Для этого тебе придется спать со мной в одной кровати, — парирует Гай, — а значит и с Анной, а этого ты не вынесешь.

— И никто не вынесет, — фыркает Агриппа и уходит за слугами.

— Мне двадцать восемь! — орет Гай ему вслед.

71

71

Анна вспоминает Валерия Грата с тоской и почти благоговением, потому что Грат был человеком спокойным, монументальным и почти что таким же, как он сам, только немного глупым, чуть глупее самого Анны, и потому работать с ним было невыносимо, но хотя бы не так запредельно больно.

Работать с Понтием Пилатом выносимо, но больно так, словно у тебя одновременно начинает ныть вся челюсть, и все внутренности, и даже мозг, и как будто бы душа, которой на самом деле нет, Анна знает, все саддукеи знают, а душа — не знает, и болит как сука.

Понтий Пилат — его кошмар на этой земле, его личное наказание, и Анна, который никогда не верил в знамения и наказания за проступки на земле и на небе, смотрит на Понтия Пилата со смесью брезгливости ужаса за маской безразличия. Понтий Пилат скалится и обещает ему веселую вечность — совместной работы, совместного отдыха, совместных бесед, совместного всего, до чего Пилат дотянется.

Он не разговаривает на иудейском, он не разговаривает на арамейском, он даже, кажется, на греческом разговаривает только потому, что на нем заговорил сам Анна в их первую встречу, а Пилату пришлось подхватить, потому что он вознамерился разговаривать с Анной и только с Анной.

Он невежественен и глуп, как пробка, и только скалится, улыбается, и улыбка то похожа на оскал гиены, то на тонкую юркую змею, которая исчезает с его лица тут же, стоит Пилату заметить, что за ним наблюдают.

Анне хочется отвесить ему пощечину, а еще лучше — дать кулаком в лицо, или может быть — расцарапать лицо острыми ногтями, потому что иначе стереть самодовольство, лучащееся из этого человека невозможно.

Анна иногда думает, что Пилат испытывает его терпение, что не глуп, что деньги из казны он взял точно так же специально, как и приехал со штандартами Цезаря — специально, назло, как плевок всему иудейскому народу, земле, Богу и — лично Анне.

Потом он смотрит на Пилата и не понимает, как мог так заблуждаться на его счет.

Пилат — тупая марионетка в руках Рима. Пилат — и есть плевок Рима ему в лицо. Пилат — его несуществующее божественное наказание, и иногда вечерами Анна думает о том, где он согрешил, и приносит жертву с особым удовольствием, а потом представляет, что на месте бычьей шеи — шея Пилата, такая же бычья, большая, широкая, темная и жаркая, и что кровь течет по рукам не животная, а человеческая.

Анна в такие дни не стирает кровь с рук долго, глядя на них, глядя на небо и заглядывая в себя, задаваясь вопросом, не это ли его грех, не поэтому ли ему приходится терпеть Пилата.

Он не просит Бога убрать Пилата со сцены — он знает, что Бог не поможет. Это не дело Бога, это его личная проблема и ответственность.

Пилат ухмыляется ему в лицо и рычит ему на ухо, вышагивая ему за спину, и Анна ловит себя на том, что все чаще и в эти мгновения представляет, как кровь Пилата стекает с его рук. Пилата забавляет, как он замирает, а у Анны подкашиваются ноги от одной мысли, от одной фантазии, что сейчас Пилат может не нависать над ним, а быть в его руках, в его власти, истекать кровью и не ухмыляться.

Пилат как-то раз заглядывает ему в лицо в такой момент и говорит, что у него расширенные зрачки. Анна не может отрицать. Анна продолжает смотреть на Пилата, чувствуя, что это его жертва, что Пилат будто ждет, что будет дальше, что иначе бы Пилат ни за что не стал увиваться вокруг него, обвиваться вокруг, как змея, как удав, как дьявольский змей, заглядывая в лицо, шепча на ухо и опаляя горячим дыханием кожу.

Анна почти не дрожит, когда хватает Пилата за отворот его плаща, ставя перед собой, ставя перед собой на колени. Пилат встает на них с удовольствием, и глупая ухмылка впервые уходит с его лица.

72

72

Как их заносит в постель, не знает ни Анна, ни Пилат. То есть Пилат знает, а Анна уверен, что это лишь эксперимент, чтобы доказать, что Пилат добивается невозможного и неправильного: он знает, что им не понравится, что Пилат первый скажет нет, что этот варвар не оценит, и он выслушает, что иудеи ханжи и ничего не понимают в хорошем сексе, если Пилат, конечно, осмелится высказать ему это в лицо.

Анна заранее представляет себе этот сценарий и его все устраивает. Он готов быть ханжой и варваром, который ничего не понимает в развращенном римском сексе, он готов даже это выслушать, пока будет одеваться и уходить из палат, некогда принадлежавших Ироду Первому.

Пилат думает, что это был отличный план соблазнения, что он продумал все до мелочей, что это был чудесный флирт, и он не то чтобы не планировал действительно лечь с Анной в постель, но как-то смутно, как будто все, что он делал, было понарошку, так не бывает, чтобы эти иудеи, особенно такие холодные и мраморные соглашались на его ухаживания.

Пилат с самого начала знал, что получит отказ, а потом еще один, а потом перестанет пытаться, и тем более странно он чувствует себя, когда никто ему не отказывает, зато в собственном же доме он перестает чувствовать себя хозяином, потому что Анна отдает приказы лучше него, потому что у Анны голос создан для приказов, и у него подкашиваются ноги и пропадает рык, когда Анна просто коротко говорит что-то, и, кажется, говорит ему, и единственное, что приходит Пилату на ум, что, наверное, это был приказ раздеваться.

Они оба не понимают, как доходят до постели, они не очень понимают даже, что в ней делают, хотя у обоих стучит в ушах и оба неожиданно довольны вечером и ночью, и им даже не неловко на утро и после, хотя Пилат все еще понимает, что Анна согласился не потому, что у него такие безотказные приемы флирта, а Анна так и не дождался фразы про ханжу, и его это забавляет даже спустя полгода, заставляя смиряться с наличием Пилата в жизни.

Они оба смотрят друг на друга с интересом исследователей: когда жизнь доведет их до постели в следующий раз?

73

73

Иуда смотрит на него с удивлением, а потом хохочет и бьет себя ладонями по коленям, как будто это хорошая шутка — то что Анна ему рассказал, как будто именно так должен реагировать твой... — пока что не супруг, но партнер, на твои рассказы о бывших.

Возможно, все дело в алкоголе.

Или в том, что Иуда первый начал разговор.

Иуда, путаясь, попытался рассказать о своей первой влюбленности в какую-то девицу, а потом перескочил на Симона, бывшего зилотом, и Анна это и так знал, и Иуда решил даже умолчать о Иисусе, потому что они, видимо, рассказывают о бывших, а не о мессиях, в которых ты был по глупости влюблен.

Когда пришел через Анны, тот смог сказать о жене, а потом замолк ненадолго, отпивая из общего на двоих стакана с виски, потому что второй они как-то случайно разбили с полчаса назад, потому что что может быть лучше случайного секса на столе, кроме как случайного запланированного секса на столе.

Иуда смотрел на него, и глаза у него менялись прямо в процессе: с карих до этих безумно зеленых, от которых Анну всегда ведет, и он зачем-то сказал:

— Пилат.

И тут даже не пришлось комментировать, Иуда додумал что-то сам, и теперь смеется как сумасшедший, а потом все-таки уточняет:

— Больше одного раза?

Голос у него хриплый от смеха и стонов перед этим. Анна снова делает глоток и прищуривается, вглядываясь, как на коже Иуды начинают вырисовываться все синяки, которые он старательно на ней оставлял.

— Пока не знаю, — говорит он, и Иуда хохочет как безумный, а потом лезет целоваться — сцеловывать ухмылку с губ Анны, потому что большей шутки он в своей жизни не слышал, и уже стягивая с Анны его рубашку повторно, он бормочет:

— Только если я буду присутствовать.

И Анна больно кусает его за губу.

74

74

Иисус расстается с сигареткой, едва тлеющим окурком, который от нее остался, только когда видит, что крест для него уже приготовили.

Он прикрывает глаза и смотрит в небо — сквозь потолок, сквозь балки, сквозь все провода, всех людей, кто есть на верхних этажах. Он был на поверхности, он знает, как выглядит небо. И он хотел бы обрести покой именно там, но — раз уж нет, то нет, Отцу виднее.

Он затаптывает окурок ногой, потому что он бы рад затушить его рукой обо что-то, но руки у него связаны накрепко — как будто он собирается вырываться, и он готов признать, что он собирался и будет собираться, но центурионы знают свое дело. Он едва заметно улыбается, ухмыляется им и подмигивает своей страже.

Нога босая, и окурок все еще тлел и горячим отдался где-то в груди, и Иисус знает, что ему теперь будет труднее нести свой крест — больнее, но лишь немного. У него болит все тело, он уже скучает по своей кожанке, он уже скучает по своим парням — без них он особенно чувствует себя одиноким и голым. Но у него есть Отец, у него есть его гордость, у него есть небо, которое над головой, и никакой потолок не отберет у него его.

— Вперед, ну! — ругается на него центурион, развязывая ему руки, и Иисус легко смеется, закидывая голову, и спутанные длинные волосы попадают на лицо, и это заставляет смеяться его еще сильнее.

Он берется за крест, чувствуя, как тот царапает деревом его плечо, оставляя занозы, и идет вперед, куда ему указывает дубинкой центурион.

Он знает, что он идет не один — что рядом идут другие, такие же несчастные разбойники, мессии, убийцы, воры, все те, кого так не любит власть, кого не любит синедрион, кого не любит Рим.

Иисус не любит Рим и синедрион, он бы плюнул им всем в лицо, он бы рассмеялся им в лицо до колик, если бы мог, если бы его план начал работать. Он представлял в красках, как убивает первых лиц — без удовольствия, он никогда не был за насилие, просто потому что иначе — смерть ему.

— Смерть мне, — произносит он и смеется, получая тычок от центуриона, и смотрит на него пристально своими светлыми, почти белыми глазами, ясными как небо, которого центурион никогда не видел, и подмигивает ему с легкой улыбочкой. В другие дни она бы обещала центуриону развлечение, или же развлечение Иисусу, но у них сегодня другие роли.

Крест тяжелый, и он с облегчением скидывает его с себя. Они стоят на возвышении, внизу — толпа, и тут даже сам великий начальник Иудеи — прокуратор, префект, пятый всадник — Иисус помнит все его титулы. Он легко улыбается, оглядывая толпу, и его парни вскидывают руки, показывая, что они с ним. Он готовил их к своей смерти, он готовил их к такому варианту, и он знает, что парни будут обливаться слезами — но закончат его дело. Хотя бы попытаются.

Понтий Пилат обводит взглядом людей, для него это несмыслящая ничего толпа — Иисус знает, он помнит это из взгляда Пилата, но ему нет дело до Пилата. Ему хочется курить, но кто ему позволит такую мелочь сейчас?

Рядом с ним стоят другие несчастные, и он смотрит на них, на парня, которого, кажется, тоже зовут Иисус, ох, сколько же их, таких Иисусов сейчас в Иерусалиме? На другого — его имя он не помнит. Но это не важно, они все — лишь смертники здесь, лишь странники в этом мире.

Второй Иисус выглядит изнуренным, измученным, и он ухмыляется легко и подмигивает ему. Он смотрит смерти в лицо легко — он знал, что она его ждет. Он знает, что его ждет то ли ад, то ли рай, то ли ничто — если уж саддукеи правы. Он знает, что прожил свою жизнь не зря — и он рад умирать с этим чувством, если уж ему приходится это делать. Он стоит рядом со своим крестом и машет своим парням ладонью, посылает кому-то воздушный поцелуйчик — и ухмыляется, слыша, как толпа кричит. Толпа его любит. Люди его любят.

— В честь праздника... — слышит он раскатистый голос Пилата внизу, и он с удивлением прислушивается. Он не ожидал такого сценария. — В честь праздника, я могу отпустить одного из них! Кого вы выберете, люди Иерусалима?

Его голос гремит, и в ушах Иисуса начинает шуметь. Курить хочется нестерпимо, он ощущает привкус у себя на языке, как будто это частичка жизни — будущей жизни.

Он смотрит на товарищей по несчастью, ожидает, что будет, и второй Иисус поднимает голову, но в его глазах нет искры или надежды. Безнадежный случай, думает Иисус и делает едва заметный, легкий шажок к толпе, к людям Иерусалима, и те кричат, исступленно, ненавидя Пилата за то, что выбор за ними:

— Варавву!

Кто-то кричит «Иисуса», но это гиблое дело, «Назаретянин» — теряется, это не звучное имя, «Христос» — чуть более, но этих голосов так мало, что они тонут в реве текущего на языке рыка: Варавву! Вар-р-равву!

Понтий Пилат взмахивает плащом, поднимая голову на смертников, на приговоренных, и их взгляды схлестываются, Иисус ухмыляется и вскидывает голову. Понтий Пилат голову опускает и обращается к толпе.

Иисус Варавва легкими шагами спускается с возвышения.

75

75

Анна устало опустился в кресло, чувствуя, что сегодняшний день выпил из него все силы, выпил все соки, он был готов признать, что он стареет — раньше, еще лет пять назад, такого не было.

Рабочий день был закончен, Соломея обещала дать ему по шее, если он, придя домой, запрется в кабинете, а значит нужно было придумывать, чем занять себе вечер.

Разнообразие не заставило себя ждать, потому что Елиазара материализовался перед ним чуть ли не в одну секунду: между вдохом и выдохом, стоило на мгновение закрыть глаза.

— А равви Иаков, — начал Елиазара плаксливым голосом, которым он всегда говорил, когда пытался сдержать свой гнев и слезы от очередной несправедливости мира, — равви Иаков грозился меня выпороть!

Анна потер переносицу, соображая, говорила ли ему Соломея что-то на этот счет. Вроде как — нет.

— И почему же? — спросил он, обращая взгляд на сына.

Тот вытянулся в струнку, беспокойно задвигав пальцами и цепляясь за одежду. Значит, что-то сделал, иначе бы так не волновался.

— Просто так, — полыхнул Елиазара, и Анна почти что с удовольствием посмотрел на огонь в глазах своего десятилетнего сына. Ему нравилось видеть, как дети похожи на него или на мать.

— Просто так достопочтенные равви не грозят бить своих учеников, Елиазара. Как он объяснил свое желание?

Не "что ты натворил" — нет, это слишком просто. Пока у Анны нет никаких сведений он, он не может обвинять или подозревать в чем-то сына.

— Он думает, что мы с Давидкой... ну, в общем, стянули из общего зала кое-какие книги, а мы ничего не делали!

— Книги на месте?

— Да, — гордо сообщил сын.

— И доказать он не может, что вы что-то брали?

— Нет! Никто не видел ничего!

Анна прикрыл глаза, стараясь не улыбнуться и не нарушить педагогичность момента.

— Тогда равви не имеет права даже грозить тебе, это лишь выдает, что он плохо следует законам божьим. Если поступок нельзя доказать — за него нельзя наказывать.

Елиазара издал радостный восклик, расслабляясь, начиная улыбаться.

— То есть он не имеет права? — на всякий случай уточнил он еще раз.

— Не имеет.

— Даже если я что-то все-таки совершил?

— Если ты совершил что-то, то это на твоей совести и твоей душе, Елиазара. Ты можешь покаяться сам и получить наказание. Если тебя поймают или докажут, что ты что-то совершил — то тебе тоже придется получить наказание. Но если тебя не поймали и ты не признался сам...

Елиазара расцвел, кинувшись Анне на шею и целуя в щеку.

— Отлично! Надо сказать Давидке! — Он уже почти выбежал из комнаты, почти что растворившись так же, как появился до этого, но притормозил на середине пути. — Па, па, а тебя так наказывали?

Анна все-таки позволил себе улыбнуться. Все-таки Елиазара проговорился, что что-то совершил, и будет справедливым проговориться в ответ.

— Меня не ловили.

Елиазара исчез из поля зрения.

76

76

Иисус сделал затяжку и вальяжным движением плечей оттолкнулся от стены. Он ждал этого мальца целый день, и теперь был уверен, что тому придется его выслушать, даже если он не хочет.

— Ты, — выдохнул тот, и Иисус оскалился всей своей широкой улыбкой, как мог, от души, глядя на мальца и наслаждаясь этим видом.

— Иоанн, — протянул он, перетянул, буквально унес Иоанна на руках в закат одним этим звуком. Иоанн передернул плечами и оглянулся по сторонам, как будто боялся погони. Иисус обнял его за плечи, уводя к себе в темноту коридора и прижимая к стене. — Не переживай, — шепнул он ему на ухо, нависая над ним, — нас никто не увидит.

Тот немедленно подставил руки перед собой, чтобы он не успел к нему прижаться, и краснота щек полыхнула сразу же.

— Я тебе говорил, — зашипел Иоанн, гневно глядя ему в лицо, — что не желаю тебя больше видеть. И я тебе обещал, что если ты объявишься снова — я начищу тебе рожу.

Иисус закивал послушно, целуя тонкую шейку, а потом понял, что дышать ему нечем. Кулак пацана правда очень удачно в него ударился. Он отступил на шаг, понимая, что сигарета выпадает из пальцев, и изумленно, без всякой издевки (в кои-то веки) посмотрел на Иоанна.

— Ты же маленький... — прошипел он, когда смог втянуть воздух, а потом его ухватили за волосы, притягивая к себе, и в губы практически вцепились поцелуем, пока он сползал на колени, обнимая мальца за тонкую талию. У того были шальные испуганные глаза, как будто он сам от себя не ожидал, но если бы ему нужно было повторить — сделал бы все так же.

Варавва хрипло засмеялся ему в рот.

77

77
Иоанн хочет обнимать себя за плечи и раскачиваться и, в общем-то, именно этим он и занимается, пока апостолы его обнимают, пока Иаков сидит где-то рядом, пока Филипп хлопает его по плечу и подливает ему вина, и Иоанну хочется сказать, что нет, он больше не будет, ему не надо, ему нельзя, а почему нельзя — не знает сам.

Он не участвует в разговоре, потому что все давно переключились на своих бывших, настоящих, будущих, все знают, что ему нечем хвастаться, а его потрошит изнутри, его разрывает, ему хочется кричать, что он любит Марию, что он женится на Марии, а еще у него есть один мудак, и он был бы счастлив, если бы его от него избавили, он будет любить того человека, сделает что угодно, если только его избавят от него, если он никогда не увидит его мерзкой приторной улыбки, не почувствует этот мерзкий, отвратительный запах сигарет, не почувствует этот липкий раздевающий взгляд.

Ему хочется орать и хвататься за апостолов, спрашивая, неужели они не замечают, как он изменился, как его мучает этот человек, эта мразь, этот мудак, который просто иногда находит его на улице, который мешает ему жить, который отравляет жизнь, его дни, его ночи, который не делает ничего, за что стоило бы его ненавидеть так и реагировать так, но Иоанн рядом с ним чувствует себя так, будто его одного выставили напротив всей римской армии, без оружия, даже без одежды, и его сводит это с ума.

Он сидит, глядя на свой бокал вина, понимает, что пьет слишком много — на каждую реплику ребят, на каждую реплику каждого из ребят, он понимает, что у него качается пол и потолок, что он не встанет, а если встанет, то только с чужой помощью, и ему хочется смеяться и плакать, и рыдать, и найти этого мудака, сделать хоть что-то, чтобы тот от него отстал, но он не знал, что можно сделать, поможет ли что-то вообще, и это убивало, заставляло смотреть больными глазами, искать Марию, надеясь, что она одарит его хотя бы хмурым, но взглядом, и все становилось еще сложнее, еще отвратительнее, мир его ненавидел — Иоанн это чувствовал, знал, понимал всем сердцем и душой, и надеялся, что хотя бы Бог не отвернется от него, но надежда была так же мала, ведь он видел, к чему все идет со всеми.

Мысли уже путаются, Иоанн понимает, что все куда-то идут, все расходятся, все распадаются из компании на отдельных людей, смех продолжается. но тише, а ему хочется только сидеть и раскачиваться, и смеяться, и плакать, и рыдать, и его подхватывают под мышки и вздергивают вверх, на ноги, и он почти не стоит, спиной опираясь на того, кто его поднял. Он надеется, что это Иаков, но чувствует запах сигарет, слышит скрип куртки, и ему не надо даже говорить, кто это.

— Зачем ты здесь, — заплетающимся языком говорит он, пытаясь обернуться и посмотреть в наглые глаза, но его держат, а потом тащат, а потом укладывают где-то у костра и укрывают пледом, шипя и матерясь, а потом кладут руку на плечо, когда он пытается встать, чтобы что-то сделать, он даже не знает, что именно.

— И чтоб не кутил больше, — резко произносят ему, а потом смеются, а потом мир качается, разлетается, превращается в лодку, и он плывет куда-то, он не знает, вверх или вперед, он не уверен, что вообще двигается, и это пугающее и успокаивающее впечатление одновременно.

Он что-то говорит, он снова пытается встать, но прокуренные, пахнущие чем-то неприятным, как всегда, пальцы ложатся ему на губы, и он откидывает голову на импровизированную подушку.

— Пока не уснешь — не уйду, — угрожает голос, и Иоанн понимает, что правда не уйдет, и ругает его всеми словами, которые знает, только они кончаются слишком быстро, а этот мудак смеется лающим смехом, напоминает то ли демона, то ли гиену, и Иоанн ненавидит его — ненавидит всей душой.

78

78

Пилат задумчиво гладит его по щеке и думает, что, наверное, он искал что-то такое всегда: он не уверен в этом, он не вполне даже уверен, как так получилось, что они с Елиазарой сейчас стоят здесь, сидят здесь, как они будут жить дальше. Ему сейчас кажется, что они не будут жить вообще, ему кажется, что жизнь закончится прямо здесь и сейчас.

Он отрывочно помнит, как они с Елиазарой переглядывались, улыбались так, чтобы никто не видел, но убеждали вначале Анну, а потом и всю Иудею — что они вместе, что они вместе давно, что они ведь отлично смотрятся вместе, разве не так?

Сейчас, оглядываясь в прошлые пять, десять лет, Пилат с недоумением думает о том, что он ведь не считал тогда, что они с Елиазарой вместе. Все получилось как-то само: они отлично ладили, они нашли друг друга в этой толпе одиночества, в этом бездушном мире, где никто не понимает никого — и пусть он пытался что-то выстроить (не выстроить, но смириться с тем, что иудейский мальчик постоянно поблизости) с Симоном, Елиазара всегда был ближе, понимал, принимал, обнимал, когда это было нужно, понимал, когда нужно нести вино и слова тут уже ничем не помогут. Это гораздо удобнее, это гораздо понятнее, чем Симон, у которого был лишь один способ решения проблем.

Они с Елиазарой отлично подходят друг другу — и пусть они спят вместе именно в том тривиальном значении, в котором ты узнаешь это слово в детстве, это ведь именно то, что он хотел от любовников. По крайней мере, хотел в большей степени, чем чего-то еще.

Он гладит его по щеке, смотрит в сияющие и немного затравленные глаза и понимает, что у него самого — такие же. Они справятся, думает он, они не могут не справиться, ведь они отлично дружили все эти десять лет, верно? Или — были вместе. В их случае разница небольшая, хотя, возможно, стоит попробовать все-таки что-то сделать, возможно, тогда не придется водить любовников...

Ему смешно от этой мысли, Елиазаре наверняка тоже будет, когда он ему расскажет, и, в общем, это все, что можно говорить об их отношениях: они отлично подходят друг другу. Они отлично понимают друг друга. Они отлично смотрятся вместе. Пилат пытается вспомнить, в какой момент шутка перестала быть шуткой, шутка перестала быть смешной, но он уже даже не уверен, а была ли шутка.

Елиазара заглядывает ему в глаза с мольбой — он тоже не уверен, понимает Пилат.

79

79

Варавва хрустит пальцами и улыбается так, будто он не человек, а гиена, или злой дух, или что угодно — но не человек, потому что люди не могут так широко растягивать губы, показывая все внутренности рта, все зубы, плоские и широкие, каких у людей не бывает или, по крайней мере, не должно быть.

Иисус смотрит на него с тоскливой улыбкой, не в силах признать, что он раздражен и измучен, и последнее, что он хочет сейчас видеть — это Варавву. Он не знает, откуда тот пришел, зачем он здесь, что он здесь забыл, на поверхности, среди песков и клочьев сухой травы, но знает, что не хочет делить все это с Вараввой.

Варавва улыбается широко и молчит, сидя рядом с ним, и это тоже раздражает, раздражает сильнее, чем если бы он что-то говорил.

— Ты хочешь что-то? — спрашивает Иисус на сороковой день, и Варавва облизывает тонкие губы и качает головой, сидя рядом с ним на сухой земле, около камня, на котором остановился Иисус.

Он сидит рядом с ним всегда, или стоит, или идет — всегда чуть поодаль, всегда мерно, немного подпрыгивая при каждом шаге, будто бы в нетерпении, и Иисус слышит уже этот звук даже тогда, когда Варавва не двигается. Он знает, что это Варавва, но не знает, откуда. Он знает, что Вараввы не должно здесь быть, но не понимает, почему.

Варавва протягивает ему камень на сороковой день поста и хождения по пустыне и говорит, впервые за все время, растрескавшимся голосом, словно он и есть пустыня:

— Преврати камень этот в хлеб, если ты сын божий.

— Не хлебом единым будет жить человек, — качает Иисус головой и смотрит в прозрачное небо, плывущее в зное, раскачивающееся, с мерно плывущими редкими облаками. О, как бы хотел он сейчас хлеба или воды, но он обещал Отцу, что выдержит пост. — Но всяким словом божием.

Варавва кивает, выбрасывая камень, и смеется, хрипло, надрывно, смотрит хитро и облизывает губы шершавым языком, словно от этого станет хоть чуточку но легче.

— Значит, и мне словом божием питаться? — спрашивает его Варавва, а потом встает и идет куда-то, и Иисус идет за ним, не потому что хочет, а потому что не может иначе. Заплетается, но идет. Что хотел сказать этим Варавва? Не пропустил ли он просьбу о помощи, хотя ему обещали искушение?

Они идут на гору, подниматься трудно, больно, песок скользит под ногами, и оба выбиваются из сил, пока оказываются на вершине. Солнце в зените: слепит глаза.

— Я бывал здесь ребенком, — говорит Варавва, опуская веки, и Иисус опускает их тоже, хотя вдалеке видны зеленые пятна, где-то там есть жизнь, есть течение времени.

— И весь мир был у твоих ног, — пытается представить Иисус, но снова слышит лишь смех.

— Весь мир и так у моих ног. И у твоих, если ты того захочешь.

У них закрыты глаза, обращенные к солнцу, и перед глазами расплываются радужные, разноцветные круги, и веки припекает, и лицо, кажется, превращается в нагретый камень, и этот момент они делят между собой, и с каждым, кто стоял или будет так стоять в будущем, и весь мир и правда у их ног, и даже Варавва сейчас не кажется раздражающим, и Иисус улыбается, а когда открывает глаза — Вараввы уже нет рядом, будто его и не существовало никогда, будто он испарился, или же и правда был злым духом.

— Если я захочу, — шепчет Иисус и спускается с горы.

Он ходит один по пустыне, но теперь она выглядит другой, не такой, как прежде. Она одинока, она молчалива, не раздается больше отзвуков чужих шагов за спиной, и сороковой день идет к концу, солнце спускается к закату за той горой, на которую было так тяжко подниматься, и Иисус идет ко входу в катакомбы, не зная, хочет ли он ощутить привычный привкус затхлого воздуха, от которого отвык за эти сорок дней, или же нет.

Проход вниз — над самым Храмом, пусть и многими уровнями выше, но святость места чувствуется и отсюда.

Варавва ждет его у входа.

— Ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя, — цитирует он что-то, что Иисус слышал передаваемым шепотом, от прокаженного к прокаженному, от бедняка к бедняку, и смотрит на Варавву удивленно и выжидающе. — Иногда мне хочется спрыгнуть отсюда прямо вниз, без всяких лестниц и ступеней, вдруг Он меня защитит?

— Не искушай Его, — качает головой Иисус, потому что знает, что не защитит, не от такого, не так, но Варавве об этом знать не обязательно.

— А тебя бы точно защитил, а, сын божий?

— Не искушай, — повторяет Иисус, и ему уже самому хочется спрыгнуть, не проверить, но узнать точно, ведь не может же один человек погибнуть дважды, а свою смерть он знает.

Они стоят на пустынной земле и смотрят в черноту прохода, и Варавва носком ботинка подталкивает туда несколько камешков.

— Будь у меня такая сила, — говорит Варавва, — я бы обязательно себя защитил. И, может быть, не только себя, — задумчиво говорит он и смотрит на Иисуса выжидательно, без привычного вызова во взгляде, которым прожигал его все сорок дней.

Иисус рассеянно подталкивает камешки к люку, и те падают вниз, теряясь в черноте.

— Будь у тебя такая сила, — отвечает он, — ты был бы богом, но сказано ведь: богу твоему поклоняйся и ему одному служи, так что не можешь ты быть богом, если есть уже у тебя один.

Варавва садится, свешивая ноги в черноту, и смеется, глядя на Иисуса.

— А если у меня нет? — спрашивает он и со смехом, словно бы не человеческим исчезает под землей. Иисус долго не решается последовать за ним, стоя в красных лучах закатного солнца.

80

80

Гай смотрит на Тигеллина почти что осуждающе, но потом прыскает и начинает смеяться во всю мощь своих тщедушных легких, как будто это самое смешное, что он мог слышать.

— Что.

Гай мотает головой и виснет у него на шее, а потом целует в щеки и трется носом о шею.

— Что.

Калигула с попискиванием сдавил Софония в объятиях, насколько ему это позвляло его тщедушное тельце.

— Ты козел, — с чувством выдохнул он, продолжая всхлипывать. — Да чтобы я, да чтоб с Грипой... И не надо мне про Агриппину с Юлей, это другое!

Тигеллин выгнул бровь и поднял Гая, отставляя его от себя подальше. Ну, другое так другое. Он учел.

Говоря о драбблах 81 и 82, стоит заметить, ЧТО МЫ НАШЛИ НОВУЮ ТРАВУ. ДА ЧТО ВЫ ЗНАЕТЕ О ФАНДОМАХ КОТОРЫХ НЕ СУЩЕСТВУЕТ
Привет, Иисус-агрессор, привет. Ария Иисуса, чтобы посмотреть самим на этого человека, который совершенно в естественных движениях бычит на бога и пойдет вышибать его дверь на небесах, если потребуется.
Иуда, Иуда с Иисусом, который смотрит на вас как на дерьмо, Иуда с Ииусом, который как на дерьмо на Иуду, и Марией, Иуда, который в каждой постановке одинаковый, и Иисус, который похож не на спящего котика, а на спящего сука тигра, Иисус, который смотрит на тебя как на дерьмо из любой позы, ИЗ ЛЮБОЙ ПОЗИЦИИ ПОНИМАЕТЕ.
А еще у нас есть двигающиеся картиночки с поцелуем Иуды и Иисуса.
Припасть тут.
Собственно, это версия 2008-2014 года, немецкая.
JCS — теперь банановый.

81

81

Иуда смотрит на Иисуса и ему хочется скулить, плакать, тереться щекой о его рваные джинсы и делать еще много чего, что ему никогда не позволит ни его гордость, ни обычный здравый смысл.

— Ну, — говорит Иисус таким голосом, будто ему уже заранее скучно, и Иуда знает, что ему действительно скучно, действительно заранее, и если бы у него было хотя бы немного больше чувства самосохранения, он бы давным-давно покинул эту шайку и сбежал подальше, возможно, в сам Рим.

Он сглатывает.

— Ну. Ты пришел. Говори.

Взгляд у Иисуса тяжелый даже когда он говорит о любви к господу или к другим. Когда он говорит сейчас, то взгляд его приковывает к бетонному полу, и все, что ты можешь — это стоять, сглатывать и пытаться собраться с духом.

— Я пришел, — дрожащим голосом произносит Иуда, — чтобы снова поговорить с тобой о твоих планах.

— Наших, — тяжело поправляет Иисус, — планах.

— Наших, — нервно соглашается Иуда, — планах. Мне они не нравятся. Они никому не нравятся. Иисус, ты знаешь, я тебя уважаю, я тебя люблю, но подумай...

— Мы решили, — поднимает руку Иисус, и на этом месте все в Иуде замирает, и он может только беспомощно смотреть, как Иисус поднимается со своего места, и слышать, как его тяжелые ботинки стучат об пол, пока он двигается к нему, каждый словно гвоздь в крест мятежника или пуля в грудь и голову центуриона. — Мы решили, Иуда, что мы выдвигаемся в Иерусалим. Значит, — продолжает он и заглядывает Иуде в глаза, отчего тот мучительно умирает где-то внутри себя, — мы выдвигаемся в Иерусалим. Мы уже меня короновали, дальше дело за малым.

Он хлопает Иуду по плечу в подтверждение своих слов, и ноги Иуды подкосились бы, будь он уверен, что находится на этом свете. Иуда — не уверен. Иуда давно ни в чем не уверен, разве что в том, что осмелиться пойти против этого человека — практически невозможно.

82

82

К стенке его припирают случайно или почти что случайно: Иисус общается так со всеми, кроме разве что Марии — с Марии он сдувает пылинки и выламывает ей руки только в порыве эмоций — когда забывает, что брать людей за руку нужно аккуратно, а не так, как он это привык — со всей своей силы. Силы в Иисусе много. Порывов эмоций — тоже достаточно. Иуде нравится.

Он ухмыляется нервно ему в лицо, молчит, понимая, что слова тут — неуместны, глупы, совершенно безличны, и смотрит, смотрит на Иисуса, пока тот не провозит его спиной о стену, прямо вверх, так, чтобы глаза оказались на одном уровне. Жилетка упрямо держится, хотя есть ощущение, что она вот-вот порвется, ткань трещит под напором чужих рук, сильных рук, властных рук, и Иуда не моргает, впитывая образ Иисуса, вглядываясь в его расширенные зрачки.

— Я слышал, — говорит Иисус и хмурит брови, и Иуда сильнее ухмыляется, хотя это скорее похоже на извиняющуюся улыбку, — что ты ходишь к священникам.

Улыбка дергается.

Иуда думает, что сказал об этом Симон или Петр, или кто-то еще, и Иуда думает, что, возможно, где-то сейчас, секунд через пять, или, может, десять ему придется умереть, а он ведь даже не сделал еще в своей жизни ничего стоящего, разве что правда ходил к священникам, но разве же это считается.

— Не ходи к священникам, — говорит Иисус, поднимая бровь, и отпускает Иуду на землю, откуда взял, отряхивая невидимые пылинки с его плеча. — Они того не стоят.

Чтобы за них умирать, — продолжает Иуда, и дергает вначале губами, а потом головой в кивке, и почему-то это все, что он может сейчас сделать, потому что по спине у него бегают мурашки, и он знает, что он все равно пойдет, все равно будет играть с огнем — и он не знает, чей огонь обожжет его быстрее.

запись создана: 25.09.2015 в 01:36

@темы: Мысли вслух, Творчество, Фанфики

---

Котаны, вдруг кому надо. Из комнаты номер один, которую тут предлагают, выселился как раз я, так что жажду, чтобы человек нашелся как можно быстрее. Соседи классненькие, если бы не тот факт, что у меня нашелся гораздо более выгодный и классный вариант для жизни с понаехавшим на Питер юзером Тёнка, я бы, на самом деле, не парился и остался там.

Там лесопарк под окнами! И слышно детский и смех звон колоколов! Любите это место так же, как я! Я уже специально для вас подклеил в комнате обои так, чтобы это не выглядело ужасно.

30.10.2015 в 22:28

Пишет  лист мебиуса:

Уютное жилье за небольшие деньги!
Доброго времени суток! От нас опять кто-то куда-то переезжает в новую лучшую жизнь, и в нашей расчудесной квартире появились вакантные места для новых жильцов, поэтому мы в активном поиске тех, кто захочет за довольно-таки приемлемую арендную плату разделить с нами наше гнездо.

Под катом предложение для тех, кто, напротив, находится в поиске своего дома. Приморский район

Достаточно объемное и красочное, поскольку это не столько квартирный вопрос, сколько попытка найти идеальных друзей-соседей.

А именно - место в уютной и светлой трехкомнатной квартире в районе Комендантского проспекта.
Сначала вкратце расскажу про квартиру.
Из плюсов:
- хороший ремонт, вся сантехника в исправном состоянии, бытовая техника на любой вкус (холодильник, плита, стиралка, микроволновка, мультиварка, чайник, тостер, а если хорошо дружить со мной - то еще и кофеварка с с пылесосом), проведен интернет, в общем, все необходимое и достаточное для комфортной жизни в наличии.
- общая приятная и умиротворяющая атмосфера в квартире. Я не знаю, как это объяснить, но все, заглядывающие к нам это отмечают. Я сама, заехав сюда после скитания по другим съемным квартирам, впервые за долгое время почувствовала себя дома.
- дружелюбные, добрые и открытые соседки, то есть мы. Наш количественный состав иногда меняется, но сейчас нас, кажется, остается двое. И мы реально клевые. Мы всегда жили в мире, взаимопонимании и атмосфере небольшой дружной семьи и уютного дома - и настроены продолжать в том же духе с нашими новыми соседями.
- мы полны пороков: курим на кухне, там же иногда устраиваем посиделки с шумными беседами и веселым смехом, едим все подряд, водим гостей, не придерживаемся графика дежурств, работаем как попало по плавающему графику и абсолютно хаотично появляемся дома. А еще у нас есть кошка (она почти незаметная, не доставляет проблем и не выходит из своей комнаты, если не позвать - на случай, если Вы вдруг не любите животных). НЕТ, больше никаких животных, простите И у нас, тем не менее, все хорошо! И если Вы поняли, почему этот пункт является действительно крайне важным плюсом, значит, Вам срочно надо к нам

Конечно же, у этого великолепия есть один, но сущестсвенный для некоторых минус - территориально мы слегка удалены от метро. До станции Комендантский проспект - 25 минут бодрым шагом, 7-10 минут на многочисленном транспорте.
Но если Вы, например, работаете на севере города, в окрестностях таких станций как, например, Старая деревня, Пионерская, Удельная, Черная речка, Академическая, то Вы не почувствуете дискомфорта от этого минуса, так как до этих станций (и не только) можно чудненько добраться по земле. Выбор наземного транспорта в окрестностях весьма и весьма неплох. Да и сами окрестности спальным районом не назовешь, ибо здесь чудная инфраструктура и даже торговый центр с кинотеатром в пяти минутах ходьбы.

А теперь самое главное - что мы предлагаем Вам:

1) отдельную комнату, > 20 кв.м. Необходимая мебель в наличии, большой угловой диван, стол-стул, небольшой шкафик, тумба под телик. Все, кроме стола, можно по желанию унести, если вдруг Вы со своей мебелью.
Стоимость - 10 000 рублей в месяц + к.у. (честно делим на всех, зависит от сезона и от количества присутствующих, но сумма всегда адекватная). Залог - тоже 10 000, можно по частям.
Комната в непосредственной близости к кухне, слышно как пищит бытовая техника, радуясь утреннему солнышку (поэтому желательно, чтобы у Вас был не очень чуткий сон). Зато удобно ходить в ночной дожор :3
Во всем остальном она почти идеальна и ждет такую же почти идеальную хозяйку - девчачьего пола, 20-30 лет, дружелюбную и миролюбивую, без детей и животных, зато можно с вредными привычками. Мальчиков не рассматриваем, извиняшки, это пожелание хозяйки.
Заселение вотпрямщас. Комната свободна.

2) неактуально подселение ко мне в расчудесную двухкомнатную-комнату. Это действительно практически две комнаты, проходная и...эм...запроходная, разделенные полноценной стенкой, и, я решила, что я готова с кем-то эти комнаты разделить. Варианты размещения (по комнате на брата или две отдельные зоны для сна и досуга) обсуждаются индивидуально, потому как я сама еще не определилась, как мне больше нравится. Почти вся необходимая мебель, много места, две игровые приставки и карты Средиземья разных эпох в комплекте. Единственное что - у меня нет полноценного отдельного спального места для Вас, но если у Вас нет своего, могу на первое время снабдить чудесным-огромным-кинг-сайз надувным матрасом.
Цена вопроса - 6 000 рублей + к.у. (та же история, что в предыдущем пункте), необходимость залога обсуждаема.
Помимо требований из предыдущего пункта, сюда я бы отнесла то, что очень хочу, чтобы потенциальная соседка была на одной волне со мной. Поэтому легкая упоротость в Средиземье, Марвел и видеоигры, и вообще причастность к миру гик-культуры практически обязательны. Идеально, если она будет спокойной и познавшей дзен, без драматических загонов, груза проблем и с максимально легким отношением к жизни, к которому я сама стремлюсь. Такое вот, чтобы все трудности, переживания и предрассудки оставались за пределами нашей комнаты, а у нас здесь была своя личная волшебная нора, полная уюта и позитива.
Я верю, что моя идеальная соседка где-то сейчас бродит по Питеру и ищет дом, так что обязательно ей перескажите текст этого сообщения, если встретите :3
Заселение в начале июля, ну или когда-нибудь, когда соседка отыщется. Предварительное общение, узнавание друг друга и погуляшки обязательны.

3) еще одну отдельную комнату > 20 кв.м. Цена и условия такие же, как в пункте 1.
Из мебели - двуспальная кровать, комод, огроооооооомный шкаф, и, о боже, даже телик. Комната шикарна, но ее минус в том, что в ней раньше жили неряшливые девочки с кошками. Мы постараемся привести в ней все в порядок к вашему переезду, но, возможно, проветривать первое время ее придется чаще >_<
Заселение ближе к 25 ноября. Может быть, получится раньше, но не обещаем.

На самом деле, если все сложится, то в идеале мы хотим собрать идеальную дайри-квартирку с соционикой, сериальчиками, видеоиграми и посиделками с кофэ на кухне. Мы милые Макс и Есечка-тиран, и мы ждем вас :3

Писать в контакт: сюда или сюда, по запросу фоточки, подробности и все-все-все.

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Я

---

Знаете, мы сейчас с Тенкой читаем про гомосексуальность в современном иудаизме. Про консервативную часть течения, понимаете. Я могу плакать, раскачиваться и мечтать, чтобы хотя бы кусочек этой адекватности перешел к православному христианству. Пожалуйста.

Мы, Раввинское собрание, поддерживая и принимая предпочтение гетеросексуальности как соответствующей нашим традициям, в то же время:

Поддерживаем полные гражданские права и равноправное участие геев, лесбиянок, бисексуалов и транссексуалов в нашей национальной и религиозной жизни;

Отвергаем и осуждаем преступления и насилие против гомосексуалов и лесбиянок в нашем обществе;

Повторяем и подтверждаем, что, как и все евреи, геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы являются желанными членами во всех наших конгрегациях;

Понимаете, это цитата почти что двухдесятилетней давности.

В 1990 году Центральная конференция американских раввинов (ЦКАР), главный руководящий орган реформистского движения, официально одобрила отчёт их специального комитета по вопросу допустимости гомосексуальности у раввинов. ЦКАР постановил, что «все раввины, независимо от их сексуальной ориентации, должны получить возможность проявить свои способности на святой должности, которую они для себя избрали», и что «все евреи равны в религиозном отношении, независимо от их сексуальной ориентации».
В 1996 году ЦКАР выпустила специальную резолюцию об однополых гражданских браках.

P.S. Про свою любимую отпшечку я молчу, ок да.

P.S. Про свою любимую отпшечку я молчу, ок да.
Давид был во внебрачной связи, а затем в браке с Бат-Шевой. Талмуд говорит, что внебрачная связь Давида и Бат-Шевы не считается супружеской изменой (что противоречит словам Книги Самуила о том, что она прислала к Давиду с новостью о том, что забеременела, и родила потом мальчика — «Женщина эта сделалась беременною и послала известить Давида, говоря: я беременна»), и что Давид был прощён за это. Это была единственная связь Давида, которая осуждена в Торе как порочная, согласно пророку Натану. Из этого вытекает, что связь Давида и Йонатана Торой не осуждалась и порочной не считалась.
Йоанатан, напоминаю, в христианской традиции — милый мальчик Ионафан, сын царя Саула, с которым молодой Давидка убегал в поля поговорить. Поговорить. Да. Да.
/плачет и раскачивается/

В тэгах теряюсь.

---

tkuat, доброго времени суток, что привело, что поставить приветствием?)

@темы: Пчёлки

---

Kuroo Tetsurou, приветствую на дневнике. )) Что привело, кого хотите видеть приветственной картинкой?)

@темы: Пчёлки

---

Пять фактов, все побежали, и я побежал, кароч, тыкайте

Срываем покровы, лол

1. Пришел не на свой экзамен и сдал автоматом.

Правда.

У меня действительно был такой случай в институте Я честно хотел ходить на эту дисциплину, я честно даже пару раз там появился в самом начале семестра, но, как это обычно у меня бывает, тут болел, там болел, тут пропустил, и в итоге нормально я там не появлялся в принципе. Я примерно представлял, что нужно для сдачи, выудив эту информацию у сокурсников, я даже сделал реферат, который должен был стать допуском, бодро скачав его из интернета и разобравшись в теме (что, в принципе, сделал впервые в своей жизни и больше так не делал, потому что совершенно не то ощущение — приходить с чужим материалом, не чувствуешь себя с ним уверенно), и пришел на экзамен.
Преподаватель — милейшей души человек, я помню, как он нам рассказывал байки по первому своему предмету, который вел на первом курсе: я помню многие до сих пор, при том, что это история экономики, которую в принципе сделать интересной достаточно сложно. Он смог.
И вот обводит он взглядом аудиторию, я сижу рядом с другом, который не пропустил ни одной его пары, и радостно возвещает, у кого по его дисциплине автоматы. И называет мою фамилию. (И не называет друга).
Правда, все равно зовет пообщаться по поводу реферата, «зря вы его, что ли, делали». Нет, мы бодро пообщались минут десять по поводу той теории, которую я разбирал в реферате, поугукали друг другу, какая она хорошая и какие аспекты не раскрывает, и в общем были совершенно довольны друг другом и собой, после чего он поставил мне оценку в зачетку, а потом открыл ведомость, и...
— ...Т., а Вы в курсе, что Вас в ведомости нет?
— ...Нет?
— ...Нет.
— ...Как нет.
Ну, в общем, в ведомость меня внесли после того, как я сгонял в деканат, деканат очень на меня удивился, узнав, что я ваще-то теоретически хотел на эту дисциплину ходить, она ж по выбору и ваще, и еще сильнее поржал, когда узнал, что я дисциплину-то сдал и сдал автоматом. Пришлось вписывать, чо. Не пропадать же автомату.

2. Съехал в ночь с квартиры за то, что назвали не Гамлетом.

Правда.

Дело было на первой съемной квартире, дело было уже давно, и, в общем, я действительно съехал в ночи на другой конец города после того, как мне радостно объявили и попытались доказать какими-то невероятными и странными способами и трактовками соционической теории, в которой соседи плавали, что я ни разу не Гамлет, а очень даже Гюго.
Я был после смены, была глубокая ночь, я был уставшим, не спавшим и не евшим, и я честно пытался поддержать тон беседы в духе «лол, ок, давайте об этом поговорим, если вам так хочется». Когда мне начали объяснять, что я не знаю, что я чувствую, думаю и делаю, и вообще весь твой самоанализ неправильный и мы тебе расскажем, как все на самом деле — я все-таки заистерил и остаток диалога собирал вещи, чтобы потом с этими вещами спуститься на улицу и уже оттуда вызывать такси, которое бы повезло меня к Максику.
Но это охуенное чувство, когда едешь в такси ночью из одного конца города в другой, с тобой все твои вещи, ты только что демонстративно положил деньги за прошлую квариру уже бывшим соседкам и друзьям с честным наслаждением «да подавитесь вы этими деньгами», и жизнь, в общем-то, удалась.

3. Прочитал Войну и Мир за три дня.

Правда.

Тут, в общем-то, нет кулстори, я просто правда прочитал ВиМ в первый раз за три дня, просто потому что мне было не оторваться. И я даже отвлекался, спал и ел. Дело было классе, что ли, в девятом, и тогда я читал быстрее, чем сейчас Второй и третий раз я ее перечитывал уже гораздо медленнее, а дальше только смаковать отдельные моменты, в общем-то.

4. Кардинально менял цвет волос трижды за полгода.

Ложь.

Дважды. И за год. Ну чуваки, ну кому я фоточки выкладываю хвастаться Прошлой зимой я красился в сине-фиолетовый с желтым одним виском, потом долго не мог себе позволить новую покраску, и вот этой осенью радостно стал ядерно-красным с пиздец-желтым виском, ну, и немного фиолетового на концах. А до этого я вообще никогда в жизни не красился, потому что в семье на это дело был для меня запрет.

5. Трижды учился на третьем курсе.

Правда.

Это эпик-фейл моей жизни, ребят, я надеюсь, что третий раз, сука, будет последним Но, в общем и целом, я отучился три года на экономическом, закончил третий курс, а потом радостно перевелся на информатику в экономике, где отучился половину третьего курса, чтобы взять академ, и, ну, в общем, СЕЙЧАС Я СНОВА УЧУСЬ НА ТРЕТЬЕМ КУРСЕ УЖЕ ТРЕТИЙ ГОД ПОДРЯД.
Так что трижды на третьем курсе, господа. ТРИЖДЫ.

запись создана: 06.10.2015 в 20:56

Вопрос: Что есть ложь?

1. Пришел не на свой экзамен и сдал автоматом.		11	(20.75%)
2. Съехал в ночь с квартиры за то, что назвали не Гамлетом.		13	(24.53%)
3. Прочитал Войну и Мир за три дня.		8	(15.09%)
4. Кардинально менял цвет волос трижды за полгода.		3	(5.66%)
5. Трижды учился на третьем курсе.		18	(33.96%)
Всего:		53

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Флешмоб

---

рекомендую, ага. отличная выкладка, отличный баннер, все такое.

@темы: Мысли вслух

---

Вы не поверите

Фандом: Jesus Christ Superstar (2000)
Автор: Татиана ака Тэн
Пейринг: Ана/Иуда, Симон/Пилат, любовь к Иисусу и прочие сопровождающие.

Первый пост тут, второй тут. Тенка додает прекрасное тут и уже тут. Пост Тэда — здесь.

44-51

44

Когда они с Аной доходят до постели в первый раз, Иуда не соображает уже ровным счетом ничего, поэтому все, что он помнит, это мысль, что повторить обязательно придется. Просто чтобы вспомнить, а что же было-то, отчего у него до сих пор дрожат колени, а нутро начинает заводиться и выть от намека, что повторить это можно хотя бы в теории.

Таким не разбрасываются, хотя, конечно, он бы предпочел, чтобы это был Иисус. Или нет, лучше не стоит, Иуда никак не может решить этот вопрос у себя в голове.

Когда первая эйфория отпускает, и они встречаются с Аной снова, он долго смотрит на него, пытаясь сообразить, как так вышло, что Ана, которого он выше на пол головы, которого он шире в плечах, у которого кожа отливает почти что нездоровой, неживой белизной, смог вызвать в нем такие ощущения и оставить такие воспоминания.

Ана холодный и совершенно не впечатляет, если просто с ним общаться, абсолютно, по крайней мере, в этом смысле, хотя от его голоса и тона все равно бегают мурашки по спине и волоски на руках становятся дыбом.

Когда они повторяют, Иуда вспоминает, что именно ему понравилось, но, кажется, двух раз, чтобы это запомнить навсегда, явно недостаточно.

Как и трех.

На четвертый раз Иуда, кажется, начинает понимать, что запоминать что-либо ему не нужно, кроме самого факта, что Ана — лучшее, что ему когда-то перепадало. И на фоне воздержания, которого Иисус не требовал, но как-то само получалось, и просто за всю его жизнь.

В какой момент он начал Аной любоваться — Иуда не знает. Он пропустил этот момент, и ему кажется, что он делал это всегда, потому что невозможно не любоваться этими четкими, острыми чертами лица, которые при речи и при движении у Аны как будто каменеют, тяжелеют, становятся высеченными из мрамора, и от острой хрупкости черт не остается ничего. Ана как будто кует самого себя каждый день, каждый час, каждый разговор, и это завораживает Иуду, потому что он никогда не встречал таких людей до этого.

Ана может выглядеть монолитно, тяжело, как будто он врос в пол, или кресло, или кровать, и Иуде нравится ощущение, как будто если за Ану уцепиться, то можно не волноваться об этом самому. У самого Иуды никогда не получалось закрепляться в пространстве, зачем, если в нем можно перетекать как угодно. Ана — его якорь, Иуда ничего не имеет против якоря.

И все-таки он любит не только эту вещественность, эту силу и строгость, он любит Ану, который еще не успел собрать себя в очередной монолит, когда он именно то, чем наделила его природа: острый, угловатый, тонкий и ужасно, до отвращения хрупкий.

Когда Иуда впервые запомнил, как расстегивает на Ане пуговицы его рубашки, тоже ужасно маленькие, как и сам Ана, он думал о том, что без мантии первосвященника Ане лучше — он не выглядит так нелепо в огромной одежде, в которой утопает. Иуда еще не знает, что потом будет находить и эту накидку ужасно милой, и даже сообщать Ане, что он утопает в отеческом одежде, отчего получать ледяные взгляды.

Он целует тонкую шею Аны и чувствует губами тонкую кожу, на которой видны синие ветвления венок, узких, как сам Ана. Ему кажется, что его щетина царапает кожу, и ему хочется потереться о нее, и одновременно кажется, что он сделает Ане больно, хотя тот ни за что это не покажет. Иуда все равно потом потрется, а плечи Аны дернутся, чтобы голова вжалась в них, и Иуда будет хохотать и целовать острые ключицы и еще более острый кадык и подбородок Аны, а тот раздраженно фыркать и закатывать глаза.

Иуда снимает с Аны пояс, распутывая все застежки, так, будто это реликвия, хотя на самом деле для него реликвиям — сам Ана. И когда он впервые понимает, насколько у того узкая талия, он только сглатывает, пытаясь обхватить ее ладонями, и его уносит почти что в оргазм одна мысль, что у него почти получается. На этой талии его руки выглядят неприлично большими, и темная кожа с черными волосками контрастирует с мраморно-белым отливом кожи первосвященника, и Иуда не знает, что заводит его сильнее — эта талия сама по себе или то, что он может вот так ее держать в ладонях, а никто из людей просто не догадывается о ее существовании.

Он смотрит на Ану снизу вверх, и в его глазах всегда плещется восхищение, перемешанное с желанием, и Ана фыркает и хватает его за волосы, отчего у Иуды обязательно бы подкосились колени, если бы он на них уже не стоял.

Он не знает, как они оказываются в постели, даже спустя год он не вполне улавливает переход, но он уже смирился с этим и находит особое удовольствие — в том, что он видит Ану таким, каким не видит его больше никто, включая, наверное, самого Ану.

45

Ана касается шрама на шее Иуды случайно, потому что обычно он этого не делает. Он не любит этот шрам, он не готов его трогать, он не готов даже смотреть на него, и он не понимает, почему Иуда буквально хвастается им, выставляя напоказ. В этом шраме сокрыто то, от чего Ана бежал долгое время, он напоминает о том, что было, пока Иуда был мертв, он вызывает эмоции и чувства, которые Ана не готов переживать вновь.

Шрам по всей шее, вокруг, но спереди видно лучше, и Ане кажется, что он никогда не сойдет, эта краснота, как будто веревка просто натерла, она должна пройти, она не может не пройти, но она не проходит и не пройдет никогда.

Ана думает о том, чтобы принести жертву Господу, лишь бы Тот избавил Иуду от этого шрама — его самого от этого шрама. Шрам — напоминание о самоубийстве, напоминание о расплате, напоминание о заговоре.

Сейчас Ана все чаще думает, что ими всеми двигала рука Господня, а потом отгоняет мысли как еретические, потому что ничто кроме воли человека не может им двигать. Он верил в это всегда и будет стоять на своем. Господь наблюдает за ними, Господь дал им жизнь, но он не посмеет отобрать у людей то единственное, чем они живут.

Поэтому он принимает, что Иуда решил совершить самоубийство по его вине и взять на себя этот грех. Поэтому он принимает и свое отчаяние и просит прощения за те невольные, несдержанные проклятия, которыми он почти что начал осыпать Господа, когда узнал об этой новости впервые. Поэтому он взял на себя ответственность и добился того, чтобы Иуда ожил.

И последнее, что он хочет видеть, когда Иуда снова ожил — напоминание о том, что он был мертв. Что Иуда был мертв. Что Ана был мертв. Что жизнь замирала для них, превратившись в ад на земле.

Когда Ана касается пальцами шрама, впервые, он замирает, словно окаменев, и думает, что пальцы жжет, что их сейчас начнет разъедать. Он касается еще раз лишь для того, чтобы отогнать от себя этот непонятный детский страх. Кожа в месте красноты грубее и как будто бы теплее, а Иуда вздрагивает всем телом, глядя на него широко раскрытыми глазами. Он привык, что Ана не обращает внимания на его шею, будто стыдится испорченной кожи.

Ана не может опустить руку, потому что он не касался шеи Иуды слишком давно, а шрам — шрам совсем не страшный, хотя и пробуждает то, о чем он хочет забыть. Но, возможно, проще это принять, как он принял и все остальное, что касается Иуды.

В следующий раз он касается шрама уже губами, пересохшими от волнения.

46

Симона трясет, Симон не понимает, что он чувствует, он никогда не анализировал, что он чувствует, и зачем, если ты просто чувствуешь, и все. Симону хочется плакать все время. Симону хочется выть, закинув голову, хочется сдирать кожу с рук до крови, хочется уничтожить этот чертов мир, просто потому что тот допустил, что Иисус умер.

Он не понимает, что происходит, и он не понимает, где он, что он делает, как он живет последние дни. Всего два дня с того момента, как Иисус умер — два дня ада на земле, два дня, когда земля разверзлась, когда земля и небо плачут вместе с тобой, и Симон верит, что второе пришествие скоро, что оно близится, что иначе он просто не вынесет того, что происходит.

Симон чувствует себя чертовой сгоревшей лампочкой, потому что внутри что-то действительно перегорело, замерло, умерло. Симон не привык жить сгоревшим, Симон привык, что он другой, но все, что ему хочется, это плакать и ввязываться в драки.

Верхний город, наполовину разрушенный, идеально для этого подходит, и он слоняется с оружием в руках по нему и пристает к каждому, к кому может пристать, или ждет, когда пристанут к нему.

Он бьет людям лица, он слизывает капли крови с собственной губы и не может даже ухмыляться по этому поводу как раньше. Ему слишком никак, ему слишком плохо, ему слишком все равно.

В нем копится горечь, и боль, и страх, что так продолжится всегда. Он оплакивает Иисуса, он рыдает по нему, и никто из апостолов его не трогает, потому что мешать ему в его горе — табу для них. Все равно его не остановить.

В очередной драке его ведут к судье, потом переводят в высшую инстанцию, потом он предстает перед очами самого Аны и плюет ему в лицо. Это первый раз, когда у него теплеет на душе.

Ана даже не вытирается. Он лишь щурит свои бездонные темные глаза и командует вести Симона к Пилату. Суд над Иисусом продолжается, теперь это суд над его последователями. Симону плевать. У Симона два дня назад отняли Бога, и надежду, и веру в человечество.

В тюремной камере холодно и негде сесть, но Симону плевать. Пол — отличное сидение, последователям Иисуса не привыкать.

Майка на нем порвалась в трех местах, и все, что ему хочется сейчас, это плакать, драться и, наверное, немного выпить. Или не немного. Он сглатывает, трет пересохшее горло, смотрит в стену напротив до тех пор, пока в дверях не появляется темная фигура. Массивная, угрожающая, вся затянутая в кожу и броню, она должна пугать, но Симону хочется только скривить губы и заплакать, уткнувшись в колени, поэтому он вскакивает на ноги, следуя пружине внутри себя.

Ему нужно деть куда-то свое горе. Ему нужно слить горечь, выпустить наружу страдание.

— Оставьте нас одних, — громогласно говорит ничерта не пугающая фигура, и пружина внутри Симона скручивается.

Это Пилат, это точно Пилат, и он знает, что ждет Пилата впереди.

Пилат знает, как он любит Иисуса. Как он любил Иисуса.

Пилат знает, что Иисус нес свет и добро на этот свет, и говорил, что согласен с ним, хотя и смеялся, но Симон верил, что он согласен.

Пилат слишком часто переспрашивал его ночами, да кто же такой этот Иисус, чтобы просто взять и приказать его убить.

И он ненавидит Пилата за это.

За то, что он взял — и отдал приказ.

Когда он бросается на Пилата, чувствуя себя живым тараном, скоро мертвым тараном, потому что Пилата нельзя бить, Пилат — чертов прокуратор Иудеи, он думает только о том, что ему больно, и что он хочет, чтобы Пилату было так же больно, как ему. Потому что его боль не вмещается только в него, в нем слишком мало места для боли. В Пилате — много. Пилат может забрать себе его боль, ее нужно лишь передать.

У него перед глазами красные пятна, у него стучит кровь в ушах, он кричит на Пилата и не знает, что именно он кричит.

Он обвиняет его во всем.

Он ненавидит его.

Он убьет Пилата, если у него будет возможность.

Его трясет, когда он не чувствует, как кулаки ударяются о твердый доспех. Его трясет, когда он орет Пилату в лицо, почти что забираясь по нему, чтобы быть с ним на одной высоте, как пытается заставить Пилата пригнуться. Его трясет, когда он понимает, что плачет с первой же секунды, как Пилат вошел в камеру, и он на него посмотрел.

Он плачет впервые за два дня.

Пилат плачет тоже. И это — настолько удивительно, что он прекращает. Его слезы не кончились, но Пилат не выглядит как убийца бога. Пилат не выглядит как убийца веры.

Пилат выглядит еще более хрупким и каким-то маленьким, чем обычно. У Пилата обострились скулы и нос, и это настолько ему не идет, что Симон затихает и смотрит на Пилата во все глаза.

У Пилата взгляд человека, который убил самого себя.

У Пилата дрожат губы, когда он произносит «я не хотел».

Пилата мелко трясет, и Симона тоже трясет, и почему-то вспоминается, как Иуда пытался их учить математике. Он почему-то помнит только то, что минус на минус дает плюс.

— Я не хотел, — шепчет Пилат и опускается на колени, и Симон не может ничего сделать, кроме как осторожно его обнять.

— Я знаю.

47

— Елиазара, — представляется он, хотя в голове у него совершенно другая фраза.

Например, "какого хера ты делаешь в доме моего отца". Или "какого хера я только что видел как вы трахаетесь на кухне". Или, на худой конец, "сколько тебе лет, паршивец, и как отец допустил тебя в свой дом".

Паршивец поднимает брови и вздергивает подбородок, а потом кивает.

— Иуда.

— О.

Разговор как-то не клеется, особенно под пристальным взглядом отца.

Иуда поглядывает на отца так, будто хочет что-то спросить, но при нем как-то неудобно. Елиазара точно хочет у отца кое-что спросить, но закатывать сцены, когда в доме госте, его не учили. Это неприлично. Такое нельзя выносить из избы.

— Можно я уточню еще раз, — тянет все-таки паршивец, делая с лицом что-то, что можно прочитать как "warning: крайняя степень сарказма", — чтобы наверняка запомнить. Значит, это — твой сын.

— Да.

— У тебя есть сын.

— Да, — повторяет отец, и Елиазара узнает на его лице то же вселенское терпение, которое на нем застывает всегда в таких ситуациях. Елиазара хорошо знаком с этим лицом, он видел его невероятно часто.

— Пятеро, — вставляет он, чтобы не молчать. Ну, и просто не выдержав.

— ...А?

— Сыновей. Пятеро. И дочь, — поясняет Елиазара и лучезарно улыбается.

Улыбка застывает на лице Иуды, пока он смотрит то на него, то на Ану и открывает рот, как рыба, брошенная на берег.

— Пятеро, — повторяет он. — У тебя пятеро сыновей. И дочь. И старший — я надеюсь, что это старший, а не младший, — примерно одного со мной возраста.

Для человека, который недавно второпях натягивал под чужим пристальным взглядом штаны, он держится неплохо.

— Не понимаю, что именно тебе неясно, — говорит прохладно отец.

— О, мне все ясно, мне все кристалльно ясно, — начинает говорить Иуда, постепенно заводясь, и Елиазара чувствует азарт от этого, потому что ему тоже есть что сказать, и не только отцу. — То есть ты все это время молчал...

— А что он должен был говорить? — вклинивается Елиазара, сверкая взгглядом и белозубой улыбкой. — Может, он еще и познакомить был должен? Вы ему, простите, кто? Будущая жена? Иуда, верно же?

Иуда задыхается, открывая рот и взмахивая руками, и переводит возмущенный взгляд на Ану, как бы показывая, что тот воспитал явно что-то не то, что планировал.

— И кто же я... А вы так хотите вторую маму, Елиазара? Если очень хотите, то я непременно переговорю с вашим батюшкой, кто знает, может, это признание растопит его сердце.

— О, я не сомневаюсь, что вы нашли нужную горелку, славный Иуда, я успел заметить, что вы превзошли многих в этом деле, хотя, боюсь, не без потерь для себя. Уточните-ка, чего вам захотелось сильнее? Денег? Близости к власти? Близости к Богу, боюсь предположить?

— О, славный Елиазара, вы не представляете, просто не представляете, как я близок к богу, в отличие от ва--

— Хватит. — Ана выступает вперед, поднимая ладонь, и смотрит попеременно на обоих. Елиазара не уверен, почему он выступил именно в этот момент, но этого паршивца он точно задел — он видел это по тому, как вспыхнули его глаза. Еще бы чуть-чуть, и начался бы ор. Елиазара жалеет, что ор не начался. — Иуда — в комнату. Елиазара — в мой кабинет.

Елиазара опускает взгляд, чувствуя себя пристыженно. Волна горячести еще не прошла, и то, как начал отчитывать их отец — выглядит слишком похожим на то, как это было в детстве.

— Х-ха, — закатывает глаза Иуда, подбирая с пола свою куртку. Он перетекает в сторону выхода с кухни. — И не подумаю, кто я такой, чтобы мешать семейному общению? Еще увидимся, — со смешком говорит он, когда их кухни двигается в сторону входной двери.

Ана на это лишь более глубоко, чем обычно, вдыхает, Елиазара почему-то именно в этот момент понимает, что черт с ним — с возрастом этого прохвоста, если он может играть с отцом на равных.

48

Ианафан слушал внимательно, и Елиазара знал в этом случае только одно: Ианафан нихуя не впечатлен. Вообще. Ни капли. Как обычно. Елиазара почти зарычал от бешенства, снова повторяя как пластинка:

— У него любовник нашего возраста. Нашего, Иан! Он, блять, младше нас! Ты можешь себе это представить?

Ианафан приподнял бровь и глотнул чаю.

— Дай старику развлекаться. Детей вырастил, обеспечил, страной правит, с женой не живет. Зачем ему на нас оглядываться?

Елиазара со стоном вцепился себе в волосы.

— Да как ты не понимаешь!

— Никак я не понимаю, — отрезал Ианафан. — Женись вначале, а потом за отцом смотри.

— Но...

— Что там с твоей невестой-то той? Которая Мария?

— Которая Мария. Из, - мрачно буркнул Елиазара. — Кто вообще придумал это имя, почему каждая вторая — Мария!

— Тебе вообще что-нибудь в этой жизни нравится? — вздохнул Ианафан. — Ты как мой младшенький. Чуть что — сразу топать ногами и в слезы.

— Эй.

— Отстань от отца.

— Только не говори, что мне завидно, что у него личная жизнь, тогда как у меня нет!

Ианафан отставил кружку.

— Зачем, если ты сам это сказал.

Елиазара застонал от возмущения и уткнулся носом в стол. Это невозможно. Эта семейка его убивает. Начиная с отца и заканчивая чертовым младшим братом, который все уши прожужжал ему про нового папиного друга, с которым ему разрешили иногда видеться.

Видит Бог, что добром это не кончится.

49

История умалчивает, как это произошло, по крайней мере, для Иуды умалчивает, но у Аны есть пятеро сыновей, четверо из которых вполне взрослые люди, и один из них как раз был тем Первосвященником, от которого он плевался, когда впервые осознал, что такое политика, экономика и прочие интересные и важные вещи.

Теперь он может сказать это ему в лицо, как мечтал когда-то, но делать это настолько бессмысленно, насколько вообще бессмысленны подростковые мечты.

Иуда закатывает глаза и думает о том, что он сейчас тот самый, кого нужно ругать. Стройка века, строительство третьего храма, как назвали это СМИ, длится уже целую вечность, и именно Иуда за это в ответе по большому счету. Он делает все, что может, но людям нужно отдыхать, материалы приходится иногда добывать в буквальном смысле из воздуха, спасибо новым возможностям, и после чуда он выжат как лимон и хочет умереть обратно, но может только свалиться на кровать в их с Аной доме, свернуться на ней калачиком и ждать, когда Ана придет с работы и накроет его одеялом. У него самого сил на это, как правило, нет, зато у рабочих есть лес и камень. Он потом говорит, что нашел ночную смену для рабочих, что принесли, но ему уже несколько месяцев как никто не верит.

Ана не верил ему изначально, но спорить и ругать не стал, и Иуда ему за это благодарен. У Аны есть свои заботы, и чужие проблемы ему не нужны, потому что все, на что хватает Ану вечерами — это укрыть Иуду и лечь рядом, притянув его ближе. Иуда бы пошутил про возраст, но это именно что шутки, а сил нет.

Иерусалим восстанавливается медленно, и участвуют в великой стройке все, кто может. Иуда привлек апостолов, Ана привлек фарисеев, Пилат заставил работать даже римлян. Когда Ана привлекает на ключевые точки своих детей, Иуда впервые действительно рад, что те у него есть, потому что, несмотря ни на что, они дети Аны, и он их воспитал так, что волноваться хотя бы за их работу не надо, как и за работу апостолов.

Ну а что он не знал раньше, что они вообще есть — это его проблемы. К тому же, уже давно не очень и серьезные.

50

Ана отдает ему свои четки, надеясь, что это его успокоит. Ему достаточно рыданий в кабинете, когда приходят просящие, многим из которых он может помочь только заверениями, что Бог их не оставит, хотя не верит в то, что говорит. Бог создал их и дал им свободу, что еще эти люди хотят от Бога?

Иуду трясется, и это первый раз, когда он позволил при Ане подобные эмоции. До этого он мог искрометно шутить, усмехаться, издеваться над своими, над собой, над Аной, над Римом, но ни разу не показывал истинных эмоций открыто.

Сегодня он не сдержался, потому что мелочей накопилось слишком много. Сегодня Мария открыто заявила о своих отношениях с Иисусом, пусть и не словами, сегодня в очередной раз его обвинили в том, что он крадет деньги из податей, когда он только пару дней назад выбивался из сил, пытаясь найти деньги, выбить хоть немного ссуды под личные нужды, пытался доказать, что он сын респектабельного человека и он может вернуть деньги, и он старался в тот момент не думать, что возвращать их он будет разве что с того света, потому что на работу, после связи с мятежниками, его вряд ли куда-то возьмут.

Его это бесит, его от этого трясет, и он даже не оправдывается, потому что ему никто не верит.

Он перебирает четки трясущимися руками, сдерживаясь, чтобы не начать метаться по помещению. Он ухмыляется и извиняется дрожащим голосом, потому что надо держать лицо, кто он такой, чтобы рыдать при первосвященнике, что он вообще здесь делает.

Ана кивает и слушает.

— Меня больше всего бесит то, что они мне не верят, — говорит Иуда, и голос взлетает вверх. Ана, холодный и спокойный, его успокаивает.

— Зачем же ты с ними?

Иуда не знает ответ на этот вопрос, кроме как «потому что Иисус», «потому что это важно», «потому что я чувствую, что это исторические события».

Он перебирает четки и мотает головой, начиная плакать.

51

У Иуды все плывет перед глазами и он несколько раз останавливается перед очередным углом, чтобы подышать и, ладно уж, сблевать, не то от алкоголя, не то от страха. Он знает, что не простит себя за это. Знает, что не простит себя за все, но в висках стучит, что дольше он ждать просто не может.

— Я все взвесил, — повторяет он, но это неправда, потому сейчас он ни в чем не уверен, и это правда, потому что он только ждал, он надеялся, что ему не придется этого делать. Но ему придется.

Он надеялся, что он видится с Аной только потому что так хотят они оба. Никаких политических игр, ничего, из-за чего он может возненавидеть Ану.

Он все равно ненавидит Ану, еще в те моменты, когда бежит к нему, когда чувствует, что ему больше нечем крыть, когда его трясет от этого.

— Я сдам вам Иисуса, — вот что он говорит, и его трясет, у него сводит все внутренности, все его нутро, потому что это именно то, чего он боялся все это время, и он знает, что как только он это сделает, Ана перестанет с ним общаться, перестанет с ним видеться, он станет не нужен.

Он не хочет быть не нужен.

Ни Иисусу.

Ни Ане.

Ни себе.

Но это время слишком близко, и он считает шаги, пока бежит, а перед глазами прыгают коридоры в сторону синедриона.

52

Слуги приходят в дом в определенное время, всегда ненадолго, двигаются осторожно и тихо, и уходят незаметно. Вначале Иуда думал, что это рабы — сейчас мало у кого есть рабы, но в доме Аны они будто напрашивались, где им быть еще, кроме как в доме Аны, разве что у прокуратора.

Впервые он столкнулся с одним из них, когда уходил от Аны во второй раз. Слуга посмотрел на него, испуганно заозирался и бочком двинулся мимо. Иуда лишь пожал плечами, хотя так и не понял, кому было более неловко — слуге или ему самому.

Возможно, подумал он, слуги часто видят кого-то, кто выходит от Аны, а тот не любит, чтобы его застукивали за этим занятием. Первосвященник все-таки.

Возможно, к Ане заходят лишь важные люди, и уже они не любят, чтобы с ними сталкивались какие-то там слуги. Все-таки Иуда не был уверен, что к Ане часто заходят фарисеи, а значит — только элита, только такие же, как сам Ана. Он помнил из детства, как у них была кухарка и еще несколько человек, и отец не любил с ними общаться. Тогда Иуда не понимал, почему, хотя слышал, как тот ругался с матерью по этому поводу за стеной.

Иуде, в принципе, плевать, кто именно заходит к Ане, почему они к нему заходят, и почему слуги его пугаются.

Иуде, после того, как он выходит от Аны раз за разом, все больше плевать, зачем даже он к нему, собственно, ходит. Возвращается к себе он опустошенным и тихим. Он бы назвал это умиротворением, но это слово слишком не сочетается с тем, как он сходится с Аной в очередной баталии по любому поводу от политики до защиты дырок на своих штанах, после чего следует то затмение в их разумах, ради которого они и встречаются. Умиротворением никак не назовешь то, после чего у тебя на теле синяков столько же, сколько у Симона, когда он дерется.

Иуда никогда не видел, чтобы Ана разговаривал со своими слугами, хотя те иногда появляются с ними в комнате, неслышно двигаясь тенями из одной стороны зала в другой, чтобы убрать его личный кабинет, в который дорога есть только из приемного. Сам Иуда еще ни разу в личном кабинете не был и, как он думает, вряд ли там побывает.

— Меня они бесят, — заявляет он, когда другие темы кончаются, а ему все-таки становится интересно, кто эти люди. Вдруг, это все-таки личные рабы дома Аны. И потом — их слишком много, и каждый раз они разные, и — ему интересно, черт возьми, почему он должен делать вид, что ему все равно.

— Кто?

— Они. Эти. Как будто у тебя в доме завелись тени.

Ана задумчиво смотрит вслед одному из «этих», кто только что снова проскользнул мимо них в кабинет, двигаясь у пустой стены.

— Людям в Иудее нужны деньги.

— И? Только не говори мне, что ты платишь, чтобы они ходили по твоему дому.

Ана поджимает губы и смотрит на него, отчего хочется прыснуть со смеху.

— Серьезно, я уже был у тебя на кухне, там каждый раз разные люди.

— Еще людям в Иудее нужна еда.

Ана закатывает глаза и кладет тонкую руку на стол, отчего белая кисть кажется совсем прозрачной на фоне черного камня.

— Ко мне приходят просители. Людям нужна еда, закрыть долги за жилье, получить деньги на лекарства. Я иногда им ссуживаю.

— Ссуживаешь?

— Я не бесплатная помощь, — чуть повышает голос Ана.

Иуде хочется съязвить, что мог бы и бесплатно — ведь он знает, сколько денег крутится у Аны.

— И они отдают?

— Если не могут отдать — отрабатывают.

— То есть все эти люди, которые здесь появляются...

Ана кивает и задумчиво поднимается с места. Дверь кабинета как раз открывается, и мимо проскальзывает тень человека. Иуде кажется, что он видел его на улице. Значит, проситель.

Ана шагает в кабинет и оставляет дверь открытой, поэтому Иуда расценивает это как приглашение. Надо же — он все-таки здесь оказался.

— И как часто к тебе приходят... просить?

— Каждый день.

Иуда задумчиво оседает на диванчик в углу кабинета, оглядываясь, хотя его никто не приглашал устраиваться. Диванчик неудобный, как и почти все в доме Аны.

— И ты помогаешь всем?

Ана кивает и что-то ищет в столе. Для этого они сюда и пришли. Он подходит к Иуде уже с записной книжкой, в которой осталась лишь пара пустых страниц, и кидает Иуде на колени.

Все страницы исписаны мелким убористым почерком Аны, и каждый день стоит одно или несколько имен, и каждый день, листает ее Иуда с интересом, имена разные, как будто еще никто не приходил к Ане дважды, хотя нет, вот — один появился в начале месяца, и в конце, и вот второй — два дня подряд.

— Это за последний месяц, — говорит он Ане.

— Да.

— Почему Иосиф бен Х... не могу разобрать — приходил дважды?

— Он просил триста динариев. Лечение дочери.

— Так вот где взять дешевые деньги, — хмыкает Иуда, а в голове считает: триста динариев, это же почти год работы.

Ана поджимает губы и отходит к столу.

— И тебя устраивает такой порядок?

— Люди не хотят быть мне должны.

— А тебя устраивает, что... — Иуда снова пролистывает книжку, и в голове цифры сменяются лицами тех, кто был или будет у Аны, — у тебя так поработает полгорода, ты ведь трясешься за каждую вещь в своем доме?

Ана присаживается на стол, складывая руки на груди, и смотрит на Иуду пристально, так пристально, что вопрос встает у него поперек горла. Почему-то в этот момент Ана напоминает ему Иисуса, только он не падает от усталости, когда возвращается с работы. По крайней мере, так демонстративно как Иисус.

Иисус лечит людей и дает им хлеб, Ана дает им возможность самим вылечиться и самим найти хлеб.

В подходе Аны что-то есть.

— И давно так?

— С тех пор, как стал первосвященником.

Иуда кивает и встает, перетекая из сидячего положения в вертикальное, чтобы подойти к Ане и отдать ему записную книжку.

— И, разумеется, никто из них не знает, что он не единственный, — ухмыляется он Ане в губы. Тот прикрывает глаза, позволяя себя поцеловать.

53

Ана сидит за столом, перед ним — бумаги, которые он должен был проверить три дня назад, или четыре, или десять, и он только сжимает четки, которые последнее время не выпускает из рук почти что никогда, пряча в широких рукавах, когда приходится с кем-то общаться. Это слишком личное, чтобы показывать другим.

Каиафа смотрит на него сочувственно, и Ане хочется запихнуть ему его сочувствие в глотку, чтобы он подавился им. Он даже не может сказать, что Каиафе на самом деле все равно — это было бы приятнее, от этого собственные чувства были бы понятнее, но Каиафе не все равно, и Ана прекрасно об этом осведомлен.

Он принимает сочувствие стойко, спокойно, как принимает все в своей жизни. Ему хватило сочувствия, когда умерла мать, а потом отец. Теперь он только размеренно кивает и думает, что тогда было проще. Возможно, все дело в возрасте. Он просто перестал быть приспособлен для сочувствия, особенно искреннего.

Бумаги не кончаются, потому что он ими не занимается. Он знает, что если возьмется за это сейчас — то сделает ошибку. Ошибку слишком важную для текущего положения дел. Он работает короткими заходами, и как только ему хочется взять в руки четки — он немедленно откладывает все и молится.

Он не заходит в фамильный склеп, хотя его тянет именно туда. Возможно, если это состояние продолжится, то он перенесет туда свой рабочий стол, и ему будет плевать, что подумают окружающие.

Сыновья приходят справиться о его здоровье, даже бывшая жена заходит, заглядывает аккуратно и исчезает, стоит ей только взглянуть на его лицо. Ей, как и им всем, не место внутри его горя.

Иногда Ана думает, что ему самому там не место. Он даже не называет это горем. Он вспоминает древних философов, он вспоминает, что все, что происходит, — происходит не случайно. Он отчаянно твердит себе, что все, что происходит в жизни, происходит по воле людей, все закономерно, все должно было случиться так, как случилось, и впервые это не приносит ему успокоения.

Потому что это означает, что он просчитался. Он не учел, что Иуда может сделать, он не учел, что может случиться после, он не учел слишком много факторов, и грош цена ему как первосвященнику, как мыслителю, как человеку, если он не может учесть то, что должен учитывать всегда — человеческий фактор и случайность.

Это его просчет. Это его эмоции. Он действовал не взвешенно, последние дни до трагедии, до казни — он действовал без оглядки на малозначительные вещи, он был в истерике — он готов признать даже это. Он не учел в этом деле даже себя самого, и он не может это принять.

Он молится, горько и тихо благодаря Господа за то, что тот дал людям жизнь и возможность жить. Он знает, что в каждом слове его молитвы — злая ирония, которую он не в состоянии убрать оттуда, и ему больно от собственных молитв.

Он совершает жертвоприношения, он пытается работать, но откладывает работу раз за разом. Он не знает, что сделать с собой, чтобы вернуть себя — собранного, спокойного, невозмутимого. Иногда его нагоняет чувство, что он забрал часть сущности Иуды, и тут же отметает эти странные мысли.

Он вспоминает, как составлял натальную карту Иуде, после долгих просьб того. Как презрительно кривил рот, объясняя ее. И объясняя, что того, что он разложил, просто не может быть. Они даже раскладывали карту Иудеи, а после этого — Израильского царства. Потому что они долго смотрели на карту Иудеи и не могли понять, откуда взяться впереди — большим разрушениям, которые не связаны с внешним вторжением. Рим отпадал. Но что оставалось?

Оставался Иисус, это Ана понял теперь, и он отгоняет эти мысли, потому что астрология не может предсказывать судьбы, он знает это, он помнит. И то, что она предсказала смерть Иуды — лишь совпадение. И разрушение Иерусалима — тоже.

Бумаги не кончаются, они растут на его столе, и Ана смотрит на них и думает, что просто хочет их сжечь и никогда больше не видеть.

54

— Пап, я верю, что ты не сошел с ума.

Это не та фраза, с которой он привык начинать разговоры, но суровые времена требуют суровых мер.

Отец смотрит на него и немного хмурится, выражая все, что хочет сказать. Начиная с "пап" вместо "отец" и заканчивая самой фразой.

Елиазара хмурится в ответ и взмахивает рукой, начиная мерить кабинет отца.

— Я искренне! совершенно искренне в это верю, но тогда я не могу понять, что с тобой происходит! Сколько можно? Сколько можно проводить времени в склепе?!

Ана отворачивается, и взгляду Елиазары предстает его острый и почти восковой профиль. Елиазара не обращает на это внимание — он привык общаться с профилем отца.

— Ты ничего не хочешь сказать?! — кипятится он. — Ты понимаешь, как это выглядит со стороны?! Ты понимаешь, что делаешь?! Мы все терпели, когда ты его похоронил с нашими предками, но теперь по Иерусалиму просто-напросто начинают ползти слухи!

— И какое — мне — дело. До слухов? — Ана странно бьет ударения в предложении, и это выдает раздражение и, вспоминает Елиазара детство, отчаяние. Отец держится из последних сил. Об этом говорят морщины, которые обычно не видны на лице, и залегшие под глазами темные синяки.

Он останавливается посреди комнаты и смотрит на отца, шумно вдыхая.

— А такое, что тебе сейчас — восстанавливать этот город. Тебе нужны люди, тебе нужно все твое влияние, а все вокруг — ты не поверишь — только и говорят о том, что ты казнил Иисуса! Ты в курсе, что ты перестаешь быть популярным? А это твое — я не знаю, что это было — когда ты привел Иисуса перед казнью к себе?! Я не знаю, я правда не знаю, что ты с ним делал, но ведь люди следили, черт подери!

— Следи за языком, — только и говорит в ответ на эту тираду Ана, и Елиазара может лишь заскрипеть зубами.

— Тебя это не волнует? Действительно? Тебя с этим Иудой перестал волновать весь город?!

Ана сжимает кулак, и Елиазара видит, что попал в цель.

И все-таки Ана молчит, продолжая смотреть в сторону.

— Отец, — подходит к нему ближе Елиазара и опирается о столешницу, склоняясь к нему, — папа, послушай меня. Ты сам не свой. На тебе лица нет. Дался тебе этот Искариот, я же знаю, что он был твоим осведомителем, я знаю, что это тяжело — ощущать груз от смерти человека, но он самоубийца, папа, он — самоубийца, он сам выбрал свою судьбу, он...

— Нет. — Ана поднимает на него темные омуты глаз. — Он не выбирал.

— Что?

— Не смей говорить о том, в чем не разбираешься.

Елиазара мотает головой, беспомощно глядя на отца и отодвигаясь, когда отец начинает подниматься с места. Таких моментов между ними немного, и каждый раз он пугается, как будто он маленький ребенок.

Ана встает с кресла и закладывает руки за спину, выходя из-за стола.

— Ты ничего не знаешь об Иуде. Ты ничего не знаешь о ситуации. Ты ничего не знаешь о его жизни. И даже о моей. Чтобы делать. Выводы.

Елиазара вздергивает подбородок, делая несколько шагов назад. Он очень не хотел думать, что Иуда был любовником отца. Он очень не хотел думать, что отец на нем помешался поэтому. Ана смотрит на него, и в глазах у него чернота, и Елиазара не может думать о том, что дело лишь в том, что Иуда был его любовником.

Он не может поверить, что отец мог влюбиться в кого-то после матери. Он не очень-то уверен, что отец был влюблен даже в его мать, что уж говорить о ком-то еще. Особенно теперь.

Но он делает шаг назад, к двери, спасаясь бегством.

Ана смотрит на него не моргая.

— Его тело не разлагается, — говорит он, как будто предыдущего разговора не было.

— Ты сошел с ума, — шепчет Елиазара, прежде чем выскользнуть из кабинета.

55

Иуда не думал, что попал настолько сильно до тех пор, пока не очнулся в чертовом склепе.

Серьезно, в склепе.

Что может быть нелепее после того, как тебя убил бог в своей игре, и ты оказался на небесах, и долго пытался добраться до него, потому что вы не договорили.

Очнуться в чертовом фамильном склепе дома Аны. Он, конечно, знал, что то, что между ним и Аной происходит — выходит за рамки привычного и понятного, но не мог осознать, что настолько.

Теперь он, конечно, уверен, что дорог Ане — настолько, но, право слово, это еще неожиданнее, чем если бы бог все-таки вышел с ним поговорить.

Он честно попытался открыть дверь в склеп, у него не получилось, и это было не очень здорово. Не факт, если честно, что он не умрет здесь второй раз, просто от голода. Или холода. И это он еще обрадовался, что вскрыл крышку того, в чем он лежал. Иисусу было воскресать проще, ей-богу, замотай себя побольше в простыни, в которых лежал, и вот тебе все воскресение.

Иуда, конечно, всегда был уверен, что у него тяжелая судьба, но чтобы настолько...

Он потер шею, на которой остался след веревки — один из престолов ехидно намекнул ему, что этот след останется у него на шее вечно. Уселся на пол, рядом с собственным погребальным местом, удобно раздвинув ноги и согнув их в коленях. Положил руки на колени и стал ждать.

В голове начали оформляться картинки. Он не был уверен, что это было, на небесах он их отнял, но теперь не мог. Он видел, как собирается толпа, как его омывают, как Ана склоняется над ним, не касаясь, как, вот черт, он серьезно сделал крию?

Иуда не уверен, что чувствовать по этому поводу, ему смешно, он и так уже устроил цирк, когда умирал Иисус, и тот явно ему этого не простит еще долго.

Его переполняет энергия, как когда ты хочешь рыдать, а получается только смеяться, и так было лишь пару раз, и ему не понравилось. После этого ты обычно никакой, не в силах пошевелить даже рукой.

Он не засек, сколько он сидел, но был теперь уверен, что дождется Ану — тот заходил достаточно часто. Пару раз он нюхал свой рукав, недоумевая, откуда этот запах кедра, не мог же он остаться до сих пор. Пару раз вставал размять ноги, потом садился обратно.

Когда Ана приходит, он успел оказаться рядом с дверью, вальяжно привалившись к косяку, и ждать.

— Давно не виделись, — произнес он с ухмылкой и поцеловал Ану в висок, пьянея от собственной наглости.

Он надеялся, что Ана хотя бы отшатнется от страха, но тот только перестал дышать на секунду и расширенными значками посмотрел на него, не веря, видимо, что он может так стоять и вообще что-либо делать.

Иуда захохотал и стек на пол, касаясь ладонью Аны.

— Не ожидал, да? На небесах меня не ждали. По-моему, я не понравился господу, — доверчиво произнес он, ухмыляясь, — не то чтобы это было удивительно, просто очередной факт, что с богами у меня не складывается.

Ана смотрит на него и молчит, и Иуда городит все, что только можно. Про то, какие страшные ангелы, что в приемный покой господа попасть еще сложнее, чем к Ане, что он знает, что Иисус ожил — вот сволочь, да, раньше меня...

— И что я вижу, когда оживаю сам? От меня пахнет кедром, как будто я чертово дерево!

Ана смотрит на него в упор и подает ему руку.

— Ты тоже заметил, — произносит он хрипло, и Иуда хохочет, плачет и повисает на нем, складываясь для этого, наклоняясь, чтобы зарыться носом Ане в ложбинку между плечом и шеей. От Аны почему-то тоже пахнет кедром..

56

Они оба не очень понимают, как это происходит, потому что они помнят свою первую встречу, почти случайную, помнят повторные, и каждый раз как-то само собой оказывается, что они на какое-то время забывают, что они враги, что они по разные стороны баррикад, что они ненавидят друг друга.

Хотя, строго говоря, ненавидит Симон — Пилат никогда не питал ненависти к иудеям. Он жалуется только на то, что здесь скучно, и люди другие — и Симон представляет римлян по описаниям Пилата и соглашается, что в Риме как-то и веселее, и спокойнее. Только что поделать. Симон был бы рад, если бы и в Иудее было бы так же, но что делать с военным положением, которое, между прочим, по вине римлян и существует?

— Нет никакого военного положения, — ворчит Пилат, утыкаясь носом в подушку и обнимая ее руками. Они не из тех любовников, кто обнимаются после секса, но почему-то какое-то время лежать и разговаривать — входит у них в привычку.

— Есть, — упрямо не соглашается Симон, садясь и глядя на спину прокуратора всея Иудеи. У Пилата ужасно торчат лопатки, они напоминают Симону крылья, и сам Пилат почему-то напоминает ему ангела, и он только трясет головой и целует лопатки, чувствуя, как вздрагивает под губами Пилат.

— Эй, — возмущенно бубнит тот, и в этом "эй" есть намек на рык, которым Пилат почти все время оглашает свою речь и которое так нравится Симону.

— Запрещенный прием, — ухмыляется он, склоняясь над спиной Пилата и даже немного откидывая одеяло. Он ведет пальцем по позвоночнику, между лопаток, и Пилат снова вздрагивает, а он останавливается и целует в том месте, до которого успел довести — а потом продолжает.

— Нет никакого военного положения. Вы — наша провинция, вот и все.

— Вот и не все, — кусает за лопатку Симон, и Пилат снова вздрагивает. — Люди недовольны. Ты давно выходил на улицы? Даже среди белого дня ходить небезопасно, а ты говоришь — нет.

— Это уже ваши внутренние дела, — вяло колышется Пилат, пытаясь расслабиться. — Они не касаются Рима. Если вам хочется бунтовать — бунтуйте, но лучше бы мне не пришлось вмешиваться.

— Почему?

Симон отодвигается и ждет ответа, а Пилат переворачивается на бок и подгребает Симона к себе ближе.

— Потому что, — бурчит он Симону в живот, обнимая его вместо подушки. Симон ведет пальцами по его плечам и лопаткам и понимает, что, кажется, сегодня остается у Пилата ночевать.

"Потому что тогда будет бойня" висит в воздухе непроизнесенным.

57

Пилат сжимает венок в ладонях, крутит его так и этак, и Симона это раздражает, но он молчит. Он не знает, зачем вообще пришел сюда, к Пилату, зачем стоял около его дома и почти попался его страже — благо, пара стражников его помнит, и помнит очень хорошо, поэтому его пропускают безмолвно, и Симона раздражает это — как будто его здесь ждут.

Пилат напоминает комок нервов, нервов и боли, и Симон был бы рад его поддержать, но он не может. Его самого переполняет горе, его собственная боль, и он хочет снова бить Пилата и винить его во всем, но он не может, потому что слова застревают у него в горле.

В этот момент он почти что его ненавидит.

Пилат пытается прокашляться и что-то сказать, смотрит на него взглядом не человека, а какого-то бездомного, несчастного зверька, и Симону было бы его жалко, Симону его жалко, только все, что он может — это похлопать Пилата по плечу и сказать "м-м-м". Он не может придумать ни слова утешения. Что тут скажешь? Ты поступил неверно? Ты поступил верно? Ты ведь все равно в итоге его не убил? То есть, конечно, убил, но он ожил, поэтому, наверное, ничего страшного и переживать не стоит?

Это звучит как бред.

— Я... — облизывает губы Пилат, сидя в кресле напротив него, — э, — мнется он, и это самый неловкий их диалог, который только мог быть.

Симон встает с места и шагает по комнате, не глядя на Пилата. Тот поглядывает на него снизу вверх все тем же взглядом побитой собаки.

— Я не ожидал, что ты придешь, — хрипло произносит Пилат, и Симон может только кивнуть, мрачно и с болью.

Он тоже не ожидал, что он придет.

Он не знает, зачем он пришел.

Он просто здесь, и с этим теперь нужно что-то делать.

Пилат почти плачет, и Симон присаживается на подлокотник, неловко касаясь его плеча.

— Эй, он жив, — говорит он, и слова получаются сухие и колкие, горячие, как его ладонь, и Пилат вздрагивает и опускает голову, дрожит всем телом и только сильнее хватается за свой венок. Симон не уверен, что когда-либо видел Пилата в нем. — Все, типа, ну. В порядке.

Пилат не смотрит на него, а он не смотрит на Пилата. Пауза бьет в висках, потому что будь на месте Пилата Иисус — он бы заполнил паузу, или она не была бы такой удушающей, она и не была, если честно, когда они впервые увидели воскресшего Иисуса, но с Пилатом это не проходит.

Поэтому Симон ненавидел, когда Иуда начал ссориться с Иисусом. Вокруг него собиралась такая же ядовитая, удушающая аура, которая его злила до кровавых звездочек в глазах.

Он поджимает губы и треплет Пилата, как треплют побитого жизнью пса. Он не уверен, что это то, на что рассчитывал Пилат, и его это немного волнует, хотя он не понимает, отчего. Пилат убил сына его Господа, ему есть на что злиться, но только не после того, как Пилат выглядит — так.

Пилат тяжело дышит и кажется маленьким, непозволительно маленьким для своих габаритов. Пилат умеет, он не знает, как он это делает.

— Ну, э, как ты эти дни? — спрашивает Симон, чтобы прервать тишину.

— Никак, — коротко отвечает Пилат, и Симон убирает руку. Никак. Он понимает, что за этим стоит, смутно, но понимает, но он был бы рад, если бы Пилат не строил из себя невинную жертву.

— Но тебе получше? — спрашивает он, потому что не придумывает, что еще ответить.

— Нет. Не могу сказать. Что такое — получше?

Пилат поднимает на него свои глаза, даже не заплаканные, просто такие, как у человека, который уже сам простился с жизнью. Симон помнит этот взгляд по Иуде.

— Просто получше. Не знаю. Что угодно.

Симон снова идет по комнате, а Пилат дрожит и мнет в руках венок. Симон надеялся, что от этой встречи ему станет получше. Пилат, наверняка, тоже на это надеялся.

Их только проглатывает неловкая гнетущая тишина, в которой Пилат, сглатывая и совершенно искусствено расслабляясь, пытается улыбнуться и произносит:

— Спасибо, что пришел.

И Симон чувствует, что падает в эту фразу, как в темную бездну.

58

Иуда не помнит фарисеев по именам, как ни старается запомнить. Он помнит только, что одного зовут Иосифом , как и Каиафу, а другого, кажется, Давидом, правда, он может ошибаться. Но кто из них кто — он не имеет понятия.

Они на одно лицо, хотя выглядят по-разному. Первое время, когда он начал доходить до синедриона, он думал, что нужно бы их запомнить, но они смотрели на него так, будто он дерьмо, будто он игрушка Аны, и в глазах терялись смесь жалости и презрения. Поэтому Иуда просто не стал их запоминать.

Фарисеи на всех смотрят с этой смесью жалости и презрения, и, кажется, даже Ана за это их не любит. Иуда знает, что как минимум двоих на должности устраивал сам Ана, только он опять же не помнит, кого именно.

Они пыжатся и искренне верят, что они хороши в политике, а еще что они избранные Аной, поэтому с ними точно не случится ничего плохого. Они ходят за Аной хвостиком и заглядывают ему в рот, даже несмотря на то, что фарисеи никогда не считали мнение саддукеев важным. Мнение Аны важно по определению, и Иуде с этого смешно: он знает, сколько чепухи несет Ана, если его разговорить, да и многие его мнения — настолько непреложны и давно устарели, что они сломали множество копий, пока это обсуждали. Не то чтобы они много говорят, но на парочку часов теологических споров их хватает. Наверное, все дело в соотношении. Не разговаривают они гораздо больше.

Фарисеи выглядывают на него, как на смешную собачку, и Иуда, проходя мимо них, даже не ведет плечами — ему неприятно, но не настолько, чтобы на них реагировать. Иосиф, и Давид, и третий перешептываются у него за спиной, пока он идет в кабинет Аны: вытащить этого упрямого болвана из его кабинета и увести подальше, потому что, если он правильно слышал, сегодня Симон хочет попробовать напасть на здание и даже смог скрыть это от Иисуса.

Он не уверен, почему, но ему не хочется, чтобы Ана пострадал, хотя шанс, конечно, и очень мал. Он даже не чувствует себя предателем, потому что одно дело — противостоять, защищаться, а другое — нападать самим.

Он облизывает губы, думая о Иисусе и его лекциях, и тех мыслях, что были в нем всегда до этого, и бегом догоняет отошедших фарисеев, окликая "Иосиф!" и надеясь, что запомнил имя правильно.

— Знаете, я просто хотел спросить, не по домам ли вы расходитесь? А то знаете, ходят тут слухи, что тут скоро может стать небезопасно.

Фарисеи смотрят на него как на придурка, но кивают, потому что в его тоне есть что-то, что не позволяет им засомневаться в том, что он говорит.

Иуда снова удаляется от них, спеша к Ане, и все еще не чувствует себя предателем. Иисус сделал бы так же.

59

Иуда сидит в столовой, задумчиво дожевывая плохо приготовленный стейк, потому что он делал его самостоятельно — кухарка придет только к обеду, а он не высыпался уже достаточно долго, чтобы не суметь сказать сходу, когда же это было. Он полагает, что где-то в прошлой жизни. В определенном смысле так и есть — это было еще до его смерти.

Он сидит и перед глазами немного мигает от разыгравшейся мигрени, и ему не хочется на работу, но без него там пропадут ведь, хотя Елиазара и обещал присмотреть за участком и рабочими.

Иуда мрачно ухмыляется, думая, что Ана в этот момент бы обязательно назвал его трудоголиком и посмотрел бы убийственным взглядом. Он бы ему на это показал язык и сказал "сам такой". Потому что действительно — сам такой.

Сейчас Ана без задних ног дрыхнет в спальне, раскинувшись по всей кровати, потому что это, видимо, единственная вещь, в которой он может позволить себе быть щедрым и широким — спать раскинувшись. Узнав и почувствовав это на себе, Иуда удивился. Когда видишь Ану и знаешь Ану, последнее, что приходит тебе в голову, что он спит периодически поперек кровати. Ему бы больше подошла скованная поза на спине со скрещенными на груди руками, недвижимая на протяжении всей ночи.

Пока что Иуда наблюдает периодически вариации от "моя голова лежит у Иуды на коленях, а я сам свернулся калачиком" до "позы звезды, не обращая внимания на то, что в кровати есть еще один человек".

Иуду это неизменно восхищает и заставляет улыбаться. В этом есть что-то, что не позволяет ему считать Ану роботом или холодной скалой. Скала не спит, наполовину свесившись на пол, и при этом мягко посапывая.

Сам Иуда привык спать так, что в любой момент ты можешь сорваться с места, потому что придется убегать. От хозяев земли, представителей закона, кого угодно. Он привык спать на земле, в палатках, на камнях, в немыслимых позах, и он сейчас не вполне понимает, зачем он это делал, но в юности это казалось приключением, героизмом, а потом, когда он познакомился с Иисусом, стало как-то неважно, на чем ты спишь, если ты рядом с ним.

Он верит, что Ана, если что-то стрясется, тоже встанет вполне бодро и сразу будет способен ответить, но он знает, что у него есть время, охрана, преграды между ним и миром. У Иуды их не было и он привык всегда быть начеку. Он до сих пор начеку, поэтому каждый раз, когда Ана складывает на него руки, он вздрагивает, соображая, откуда опасность, а потом выдыхает, привлекая Ану к себе, чтобы не мешал спать, и погружается в сон снова. И он не уверен, что у него это пройдет.

Иуда жует стейк и листает новости в телевизоре. Снова передают новости из Рима, снова Иисус, снова стычки с зилотами и снова растет курс римской валюты, как будто он и так уже не достаточно большой, и ему кажется, что ему не положено находиться здесь, когда там — происходит все это, как будто он выпал из истории, хотя именно он и занимается действительно важным, он это понимает — он восстанавливает Иерусалим. Ни он сам, ни даже телевизор с ним не согласен.

60

— Знаешь, я не уверен, — начинает Иуда, когда они остаются вдвоем с Иисусом, и тот косится на него осторожно, и на лице у него впервые появляется тень той упрямой обреченности, которая позже прочно войдет на его лицо.

— Да, Иуда? — говорит он тихо, видя не меньшее упрямство на лице Иуды.

— Я не уверен, — повторяет тот, — что мы движемся в верном направлении. Симон с парнями, кажется, не очень понимают, что делают...

Иисус поджимает губы.

— Я двигаюсь, куда надо.

— А остальные, типа, не с тобой. Иисус, я о том и говорю, они не понимают, куда они движутся, они просто бегут за тобой как дети, не слыша, что ты говоришь, не слушая даже...

Интонации Иуды становятся все более умоляющими, просящими, лицо — все более выразительным. Это один из первых раз, когда Иисус видит его таким.

— Не хочешь же ты сказать, что один ты истинный последователь, — уточняет Иисус, стараясь не звучать раздраженно, и Иуда прячет лицо в ладони.

— Да при чем тут это! Причем здесь я? Я тебе говорю, они искажают твои слова, они так наворотят дел, неужели ты правда думаешь, что каждая стычка со стражей — это исключительно случайность, и вина в том, что нас находят так часто?

Иисус отворачивается. Он не хочет об этом думать и не хочет знать, что происходит на самом деле.

— Все происходит так, как угодно господу.

— Вот как ты себя успокаиваешь, — горько произносит Иуда и качает головой. Это не последний их разговор. Он хочет, чтобы Иисус его все-таки услышал. И Иисусу придется это сделать.

61

Они встречаются, когда Ана этого не ожидает. Он думает, что он сошел с ума: ему постоянно об этом говорят все вокруг, и он уже начинает в это верить.

Иуда умер, он видел его труп, он видел его труп слишком часто, чтобы в это не верить. Он не касается его, и, наверное, именно это не дает ему поверить окончательно. Трудно поверить в то, что ты не ощущал под пальцами. Иуда в фамильном склепе кажется скульптурой, мертвой скорлупой, в которой никогда и не было жизни. Это не Иуда. Это не Иуда, которого он знал. В его склепе лишь пустая оболочка.

Настоящий Иуда стоит перед ним. Склеп находится за городом, и Ана снова идет оттуда, и сталкивается за очередным поворотом с Иудой нос к носу.

Он моргает и вздрагивает всем телом.

Иуда ухмыляется и склоняется к нему, почти касаясь его губ, чего никогда не делал живым в общественном месте, и это разрушает иллюзию в голове Аны — самое время поверить, что он действительно болен, что он действительно сходит с ума.

Он пытается пройти мимо, проскользнуть мимо фигуры Иуды, которая кажется сейчас слишком большой по сравнению с обычным Иудой, и тот делает шаг в сторону, перекрывая ему дорогу.

— Эй, — говорит Иуда обиженно, — я же только ради тебя спустился.

Ана думает, что разговаривать с собственными галлюцинациями — ниже его достоинства. Он смотрит на Иуду, как тот складывает обиженно губы, как хмурится, как во взгляде сквозит неприятная горечь, и он готов поверить, что это Иуда.

Только он только что видел оболочку его тела.

Иуда не ангел, чтобы спускаться с небес.

Иуда не Иисус, чтобы оживать.

— Серьезно, — говорит Иуда. — Я прямиком оттуда, — кивает он на небо, — и я пообещал, что с тобой не буду встречаться. Типа, это условие, с которым меня отпустили посмотреть, что тут происходит. Время там течет по-другому, поэтому мне очень сложно разобраться, что происходит прямо сейчас.

Ана молчит и вздергивает подбородок. Иуда улыбается.

— Ты не веришь, что это я, а? Что небеса существуют? Я, собственно, пришел сообщить, что пора что-то поменять в своем мировоззрении: небеса существуют. Я оттуда.

— Ты не можешь быть оттуда, — все-таки говорит Ана, хотя это против его правил. Он не разговаривает с собственными галлюцинациями. Он не верит, что у него вообще есть галлюцинации.

— Почему это?

— Даже если ты действительно... дух, — начинает подбирать слова Ана, — то ты покончил жизнь самоубийством, а значит не можешь оказаться на небесах. Ты должен был подниматься из ада.

— Х-ха, — сообщает ему Иуда. — Чушь. Это было убийство. Если тебя убили — ты не попадаешь в ад, это было бы нелепо.

— Это не убийство, это самоубийство. Ты повесился.

— Я лучше знаю, как я умер!

Голос Иуды летит вверх, и он весь вытягивается и как-то уменьшается до своего нормального состояния, более привычного Ане, и он понимает, что этот маленький рост — всего лишь слегка ссутуленные плечи и расслабленная поза.

Ана смотрит на него Иуду, он видит, что тот в той же одежде, что и всегда, и он уже так привык за этот месяц, что Иуда одет во все белое, что не может привыкнуть к черному.

Он стоит, глядя на Иуду, и в голове у него вакуум, настолько полный, что он готов признать, что все, что было до этого — сущие мелочи по сравнению с этим.

— Тебя кто-то еще видит? — наконец спрашивает он, когда Иуда немного успокаивается, а он сам может сформулировать хотя бы что-то.

— Только ты. И те, кому я захочу показаться.

— И кому?

— Никому. Разве что этому мудаку, раз уж он сбежал от меня вниз.

— М.

Ана понимает, что Иуда говорит об Иисусе, причем говорит так обыденно, как будто люди каждый день спускаются с небес на землю, как будто они действительно могут сами выбирать, где им находиться, как будто небеса вообще существуют.

Ана хочет спросить, насколько серьезно говорил Иуда, но не может. Вместо этого он спрашивает другое.

— Ты надолго?

Иуда смотрит на него внимательно, а потом начинает хохотать и неловко и осторожно делает шаг к Ане и обхватывает ладонями его плечи, почти до боли.

Он выглядит серьезным и почти торжественным.

— Я не могу поверить, что ты все такой же, — произносит он, начиная подрагивать голосом, — сразу к делу. — Иуда облизывает губы и смотрит на Ану. — Я надеюсь, что я смогу, — голос прерывается на мгновение, и Иуде приходится повторить фразу, — надеюсь, что смогу еще спуститься. К себе не зову — тебе еще рано, — улыбается он тонко и хрупко. — Я скучаю.

Руки Иуды дрожат, и Ана чувствует, что те теплые и совершенно не такие, как у мертвеца, и Иуда убирает руки с плеч и обнимает его, склоняясь к нему, утыкаясь ему в шею, и все, что может сделать Ана — это положить руку ему на волосы, тоже совершенно не как у мертвеца.

Он чувствует себя уставшим и все еще сумасшедшим, поэтому он позволяет себе обмякнуть в руках Иуды и улыбнуться.

запись создана: 30.08.2015 в 23:34

@темы: Фильмы/сериалы/дорамы, Творчество, Фанфики

---

Я чо имею сказать-то, господамы. Ну, давайте сделаем вид, что я не только пишу драбблы про Иуду и не только вешаю баннеры своей фб-команды.

Вот коллаж, который сделала со мной моя непосредственная начальница.

Вот коллаж, который сделала со мной моя непосредственная начальница.



А так я ну.

Я работаю.
Я учусь.
Я обновляю гардеробчик и внешний вид.
Заканчиваю ФБ.
Пытаюсь вспомнить, как работать с журналом.
Пытаюсь не забыть, что нужно дальше работать с библиотекой Выхода.
Хочу дойти куда-нибудь до квирфестовских мероприятий.
Тупо увидеть блин всех людей, кого хочу увидеть.
Понять, что я хочу делать со своей жизнью и что делаю уже.

Ну, в общем, пока что я тупо хочу машину времени или маховик, а там уже как-нибудь разберемся

Всем пис, котаны.

@темы: Жизненное, Мысли вслух, Я

---

belen_billewicz, день добрый, что привело, что хотите приветствием?)

61

Они встречаются, когда Ана этого не ожидает. Он думает, что он сошел с ума: ему постоянно об этом говорят все вокруг, и он уже начинает в это верить.

Иуда умер, он видел его труп, он видел его труп слишком часто, чтобы в это не верить. Он не касается его, и, наверное, именно это не дает ему поверить окончательно. Трудно поверить в то, что ты не ощущал под пальцами. Иуда в фамильном склепе кажется скульптурой, мертвой скорлупой, в которой никогда и не было жизни. Это не Иуда. Это не Иуда, которого он знал. В его склепе лишь пустая оболочка.

Настоящий Иуда стоит перед ним. Склеп находится за городом, и Ана снова идет оттуда, и сталкивается за очередным поворотом с Иудой нос к носу.

Он моргает и вздрагивает всем телом.

Иуда ухмыляется и склоняется к нему, почти касаясь его губ, чего никогда не делал живым в общественном месте, и это разрушает иллюзию в голове Аны — самое время поверить, что он действительно болен, что он действительно сходит с ума.

Он пытается пройти мимо, проскользнуть мимо фигуры Иуды, которая кажется сейчас слишком большой по сравнению с обычным Иудой, и тот делает шаг в сторону, перекрывая ему дорогу.

— Эй, — говорит Иуда обиженно, — я же только ради тебя спустился.

Ана думает, что разговаривать с собственными галлюцинациями — ниже его достоинства. Он смотрит на Иуду, как тот складывает обиженно губы, как хмурится, как во взгляде сквозит неприятная горечь, и он готов поверить, что это Иуда.

Только он только что видел оболочку его тела.

Иуда не ангел, чтобы спускаться с небес.

Иуда не Иисус, чтобы оживать.

— Серьезно, — говорит Иуда. — Я прямиком оттуда, — кивает он на небо, — и я пообещал, что с тобой не буду встречаться. Типа, это условие, с которым меня отпустили посмотреть, что тут происходит. Время там течет по-другому, поэтому мне очень сложно разобраться, что происходит прямо сейчас.

Ана молчит и вздергивает подбородок. Иуда улыбается.

— Ты не веришь, что это я, а? Что небеса существуют? Я, собственно, пришел сообщить, что пора что-то поменять в своем мировоззрении: небеса существуют. Я оттуда.

— Ты не можешь быть оттуда, — все-таки говорит Ана, хотя это против его правил. Он не разговаривает с собственными галлюцинациями. Он не верит, что у него вообще есть галлюцинации.

— Почему это?

— Даже если ты действительно... дух, — начинает подбирать слова Ана, — то ты покончил жизнь самоубийством, а значит не можешь оказаться на небесах. Ты должен был подниматься из ада.

— Х-ха, — сообщает ему Иуда. — Чушь. Это было убийство. Если тебя убили — ты не попадаешь в ад, это было бы нелепо.

— Это не убийство, это самоубийство. Ты повесился.

— Я лучше знаю, как я умер!

Голос Иуды летит вверх, и он весь вытягивается и как-то уменьшается до своего нормального состояния, более привычного Ане, и он понимает, что этот маленький рост — всего лишь слегка ссутуленные плечи и расслабленная поза.

Ана смотрит на него Иуду, он видит, что тот в той же одежде, что и всегда, и он уже так привык за этот месяц, что Иуда одет во все белое, что не может привыкнуть к черному.

Он стоит, глядя на Иуду, и в голове у него вакуум, настолько полный, что он готов признать, что все, что было до этого — сущие мелочи по сравнению с этим.

— Тебя кто-то еще видит? — наконец спрашивает он, когда Иуда немного успокаивается, а он сам может сформулировать хотя бы что-то.

— Только ты. И те, кому я захочу показаться.

— И кому?

— Никому. Разве что этому мудаку, раз уж он сбежал от меня вниз.

— М.

Ана понимает, что Иуда говорит об Иисусе, причем говорит так обыденно, как будто люди каждый день спускаются с небес на землю, как будто они действительно могут сами выбирать, где им находиться, как будто небеса вообще существуют.

Ана хочет спросить, насколько серьезно говорил Иуда, но не может. Вместо этого он спрашивает другое.

— Ты надолго?

Иуда смотрит на него внимательно, а потом начинает хохотать и неловко и осторожно делает шаг к Ане и обхватывает ладонями его плечи, почти до боли.

Он выглядит серьезным и почти торжественным.

— Я не могу поверить, что ты все такой же, — произносит он, начиная подрагивать голосом, — сразу к делу. — Иуда облизывает губы и смотрит на Ану. — Я надеюсь, что я смогу, — голос прерывается на мгновение, и Иуде приходится повторить фразу, — надеюсь, что смогу еще спуститься. К себе не зову — тебе еще рано, — улыбается он тонко и хрупко. — Я скучаю.

Руки Иуды дрожат, и Ана чувствует, что те теплые и совершенно не такие, как у мертвеца, и Иуда убирает руки с плеч и обнимает его, склоняясь к нему, утыкаясь ему в шею, и все, что может сделать Ана — это положить руку ему на волосы, тоже совершенно не как у мертвеца.

Он чувствует себя уставшим и все еще сумасшедшим, поэтому он позволяет себе обмякнуть в руках Иуды и улыбнуться.

@темы: Пчёлки, Творчество, Фанфики